Валентина ЕРОФЕЕВА


О прозе интеллектуалов
 
В конце XX – начале XXI потрясательного нашего века хоронили не только государство наше, но и науку его, культуру, искусство.
Помнится, как вдоволь поживший по заграницам сын одного из советских дипломатов, сам занявшись большой, как он считал, прозой, настолько вскоре пресытился физиологическими натурализмами своих изысканий в ней, что от отвращения (видимо) решил закрыть и тему русской литературы вообще – благо, аудитория для этих нео-откровений была предоставлена огромная – целая авторская передача на канале «Культура».
Похоронный марш сей прозвучал из его уст в самом начале двухтысячных. Вроде бы его даже подхватили несколько весьма неробких либеральных пишуще-читающих голосов. Но вскоре это цунами-шебуршение притихло, поскольку пациент оказался скорее жив, чем мёртв. Вырвался, выбрался из комы, в которую его искусственно пытались погрузить.
И вдруг слышится-видится совсем не так давно новый поминальный плач-рыдание: оказывается, почила в бозе русская большая проза – то есть романистика. Немного смешно было слышать это из уст матёрого человечища, испекшего более десятка пухлых многостраничных романов. Ему-то нашто, как говорила моя бабушка, хоронить жанр, который столь вкусно и обильно его кормил, кормит и будет длить кормёжку. Ведь теперь вторая кормушка – громкая читка его гениальных виршей одним «актрисой», который сейчас стыдно для всех наблюдающих разыгрывает спектакль невменяемости на сцене одного из московских судов, – накрылась, сдулась. Держался бы за первую, зачем её-то закапывать. Ан нет, тяга к нигилизму, разрушению ради самого процесса в человечище неистребимая. Свергать, свергать и свергать – в своих романах и виршах – всё, что плохо, по его мнению, лежит, стоит, висит, плывёт, летит, в общем, ещё живо, относительно здорово и движется, движется, движется...
Видимо, налицо тот же самый синдром первого копателя-похоронщика – пресыщение собственными пухлощёкими, полными воды романами, примагнитившими все возможные и невозможные сытные литературные премии. Объективно сказать, не всё в этих пухлощёких так уж неприемлемо при прочтении. Иногда робко начинаешь надеяться, что вот-вот да что-то позитивное, человеческое проглянет во множественном числе его персонажей и их поступков, их размышлений, их сомнений. Вот-вот блеснёт тот самый свет – в конце… Но надежда так искоркой и угасает, когда понимаешь, что и роман-то весь этот – объёмистый, собравший всё, что под руку автору попалось (лёгок, весьма лёгок на полёт мысли наш пишущий гений!), – написан весь, скорее всего, для такого вот рода откровения, о которое спотыкаешься где-нибудь в середине, положим, третьей трети его.
А откровение это уже муссировалось, муссируется и будет бесконечно мусс… некими вражьими голосами из-за рубежей родины нашей. Это – условие обязательное для откровения, поскольку сам гений должен, принципиально, почувствовать себя первооткрывателем в этой сфере. И видится по нарастающей крепости слога в романе, что именно здесь и именно за это будет ждать бурных аплодисментов и очередного сладкозвучного номинирования наш герой.
Так оно и случалось ранее. Но вот один из его последних многостраничников именно этим самым местом-откровением привлёк в этом году 75-летия Победы внимание уже не сладкозвучных номинаторов, а тех же судебно-правовых инстанций. (Яблоко от яблони недалеко упало. Кто здесь яблоко, а кто яблоня, решайте, дорогие читатели, сами на основе августовских событий с его другом.) Правда, выкрутиться гению удалось, кажется, даже без материальных и иных потерь. Может, суета с вирусом, всеобщая, помогла…
Вот таким образом два наших либеральных похоронщика – по причине собственной пресыщенности, скорее всего, – громко озвучили свои претензии на роль прорицателей судьбы русской литературы вообще и её большой прозы в частности.
Но у них есть последователи прямо-таки ультрасовременные и увлекающиеся статистикой изданий и продаж книжной продукции в России. Почта нашей редакции еженедельно пополняется их радостными официальными подсчётами: такие-то и такие книги заняли вот такое-то и такое наипервейшее место в рейтинге продаж.
Не буду называть-перечислять авторов и полное наименование сих шедевров, перечислю только фрагменты названий – фаворитов в гонке за прибыль, приносимую торговлей культурными ценностями. Насколько они культурны и насколько ценности – судить вам самим.
Итак, через многоточие, в порядке убывания приносимой издательству прибыли: оттенки серого… зулейха… как изменить жизнь за 4 недели… искусство пофигизма… очаровательный кишечник… как класть на тех, кто хотел класть на тебя… и проч., и проч. Каков диапазон, а?!
Вы, неодобрительно покачав головами, поправите, что тут не только художественная литература, но и иные жанры: фэнтези, психология, мотивация, знания и навыки… Да, соглашусь я с вами. Но ведь надо же как-то оправдать предыдущих ораторов в их озвучивании постулатов о гибели русского романа. Может, они именно этой статистикой и пользовались. Статистикой, которой нас еженедельно и хвастливо забрасывает очаровательный ЛитРес, включающий в себя целую группу компаний. Забрасывает, видимо, в надежде, что будем рекламировать на своих страницах его (как издательства) культурные ценности. И ведь если б только нас забрасывал, уверена, что эти рекламы шедевров автоматически идут на все печатные издания России.
Но жива, жива русская романистика, несмотря на статистику продаж ЛитРесов и мечты пресыщенных либерал-романистов! (Ах, так и хочется их ещё одним их же торгово-успешным названием по носу щёлкнуть: «Убей в себе идиота!». Да вот – в себе убей, а других хоронить незачем!)
 
Жива романистика! И мы уже писали о поразительной силе созвучия в раскрытии сложнейшей темы Россия – прошлое, настоящее и будущее у трёх наших прозаиков-романистов: Анатолия Салуцкого, Юрия Козлова и Александра Леонидова. Удивительно, но у двух из них, Салуцкого и Козлова, есть свой достаточно объёмный, многолетний капитал опыта работы с большой прозой, а вот у начинающего, с трудом прорывающегося сквозь столичные препоны уфимца Александра Леонидова – это первое подключение к столь объёмной, серьёзной тематике. И удача несомненная уже в этом первом подключении.
Эти три прозаика разные по опыту – как жизненному, так и писательскому. Разные по стилю: неспешный, раздумчиво-мудрый оптимизм, вскормленный ещё советской литературной школой, у Анатолия Салуцкого; таинственный, отчасти даже с романтической интеллектуальной дымкой флёр печального рассказывания, размышления Юрия Козлова; и феерически впитавший в себя и оптимизм – с драмой и трагедией пополам, – и таинственность, и тот же интеллектуальный кайф, почти энциклопедический труд Александра Леонидова, охватывающий вековой промежуток русской жизни.
Да, разные они… разные… Но единство – в ностальгической тоске по ускользающему, ускользнувшему… высокому, мудрому, светлому... Почти святому, и отсюда ирреально недостижимому здесь, в рамках земной сферы…
Это единство – как скрепляющая мелодия – пронизывает всю симфонию их прозы. Это тройственное осмысление – со множеством философских и геополитических изысков-раздумий их романных персонажей, голоса которых сливаются в единый хор – тревожно пытающийся понять, постичь сквозной вековой, тысячелетний разлом-крушение, осмыслить не только причины, но и цель его. В которой сквозь трагедию разрушения прорываются, как ростки через асфальт, ноты оптимизма созидания – вектор будущего. Робкие ноты веры в разум, ориентированный на свет, а не на его противоположность.
Эти ноты громче и открытее, чем у других, звучат в романе Анатолия Салуцкого «Немой набат». Видимо оттого, что сам роман более раскрыт на читателя; он менее затуманен, менее интеллектуален. Он проще – и отсюда будет жить для большего количества могущих понять и принять (или не принять) его.
Вот один из эпизодов романа. Кладбище. Главный персонаж стоит у могилы тестя.
«Свежий могильный холмик, могучая берёза, скромный похоронный обряд пробудили в нём грустную, но величавую мысль. Ему подумалось, что именно сегодня по-настоящему уходит в вечность бывшая эпоха большого стиля, которая то ли Соколова наделила высокими людскими достоинствами, то ли сама заняла у его поколений нравственный капитал. Да, утвердился Шубин, сегодня – прощание с эпохой.
…Снова с печалью подумал, что сегодня не только хоронили трогательно-заботливого тестя, но с ним ушла в историю не очень ласковая, зато не стяжательская, добросердечная эпоха… Философски вздохнул и, как ни чуднО, испытал душевное успокоение. Завершилось время метаний, раздвоений, суетливой беготни мыслей, головоломной медвежути. Прошлое умерло. После шикарного кутежа на обломках СССР вступила в права другая эпоха – новые смыслы и обычки, взлом бытия, немилостивые государи, ставящие интересы выше ценностей. Жестоковыйное, накопительское, беспощадное к людским страданиям время – словно беспристрастное лицо манекена, но по-своему привлекательное, с перспективой, не прощающее промедления на развилках выбора. Правда, и старорусские традиции вернулись: не умеет эскадроном командовать – дать ему в управление губернию».
Роман и о жизни таких – не умеющих «эскадроном командовать», которая через два-три десятилетия привела к странному «крутому застою», вызвавшему у другого персонажа романа «в памяти образ печальника Гамлета с его классикой: то ли «неладно что-то в датском королевстве», то ли «какая-то в державе датской гниль»… Это чувство неясной угрозы было широко разлито и в московском управляющем слое. Словно грозовая туча на далёком горизонте, эта угроза погромыхивала и посверкивала то грядущим дефицитом пенсионного фонда, то неизбежным драматическим выбором макроэкономической стратегии, который не от хорошей жизни, прикрываясь державным блудом, малодушно оттягивал Кремль в надежде скрестить ужа и ежа».
Роман и о тревоге за тех, кто представляет наблюдаемую главным героем нарядную дежурную сходку «замороченных региональных баронов и высоких столичных чиновников», сходку, являвшую «растущую мощь пластичной, обволакивающей бюрократической элиты, которая даже президенту подсовывала то, что ему надлежит произнести. А какие цитаты из речи тиражировать по телевидению, это тоже будет решать окружение. Вдруг мелькнула неожиданная мысль: «Когда Путин начинал в двухтысячном, у него была команда, которую окрестили питерцами. А сегодня команды нет – есть окружение». Эта мысль показалась Добычину столь важной, что он решил обязательно додумать её на досуге».
Такого рода додумываниям и передумываниям всех сложнейших тем, постоянно подбрасываемых российской действительностью последних десятилетий, и посвящён «Немой набат». Название говорящее, название – тревога, затрагивающая разрыв духовного наследства, присущего традиционной русской жизни, его кромсания на части, на фрагменты, растаскиваемые всё дальше и дальше ширящейся пропастью между «креативными элитами» и простым человеком.
Тревога, тревога, тревога… Сгустившаяся до такой степени, что сама природа как явление Высшего начала – не выдерживает, прорывает эту уже невыносимую границу:
«Оглянуться не успели, налетел страшный, как потом выяснилось, исторической силы грозовой шторм, каких, по уверению синоптиков, не случалось в Москве полтораста лет. Чёрная туча зашла ниже высоток Сити, хляби небесные разверзлись. Это было жуткое зрелище, апокалипсис, ужас непроизносимый. Ветер в клочья рвал нарядные флаги и перетяжки, валил билборды; ливнёвки не справлялись с потоками воды, она по щиколотку затопила площадку между выставочными павильонами. Но самое гнетущее – эта жуткая иссиня-чёрная туча, низко, ниже небоскрёбов-тучерезов висевшая над городом. Она пугала не только мраком, наступившим средь бела дня, но и своей небывалостью, невиданностью. Такие грозные, незаурядные, памятные взрывы стихии, да вдобавок внезапные, словно ниспосланные за какую-то провинность, с библейских времён рождали страх, трепет и дурные предчувствия, считались худым знамением. …И под влиянием бушующей стихии, созвучной мятущемуся настроению, само собой всплывало в сознании старое, ветхозаветное «Вихри враждебные веют над нами»».
Поиску выхода из тревожной, набатной ситуации, пугающей грядущим мраком и рождающей почти библейский страх, посвящён весь роман – роман-размышление, роман-монолог, роман-диалог.
И выход найден. Анатолий Салуцкий не срывает лавры первооткрывателя. Он лишь озвучивает то, что продумано, проговорено до него за ушедший век и наступившие десятилетия нового другими – русскими философами, мыслителями, политологами современности – людьми с верующей живой душой. Озвучивает через душу и веру своих тоже зримо живых героев.
Юрий Козлов в своём «Новом воре», пересыпанном тончайшими ассоциациями – историческими, литературными, геополитическими: услада читать их и понимать, расшифровывая и поражаясь недюжинной авторской эрудиции, совмещённой с чутким талантом вписывания всего познанного в естественный романный контекст, – тоже не чужд исследованиям драматических (до трагедии) причин произошедшего и происходящего не только в России, но и в мире.
Интеллект центрального персонажа романа Перелесова, родившегося «через тридцать лет после смерти Сталина», как подчёркивает сам автор, столь высок, что он может вступать в равноправные диалоги даже с преподавателем лондонской Школы антропологической социологии, «где недавно по разнарядке (отказаться было невозможно, он числился в первой десятке «президентского резерва») повышал профессиональную квалификацию». В диалогах с этим промывающим мозги курсантам со всех концов Европы «змеиным черепом» он, «уважительно глядя на преподавателя чистым взглядом честного идиота», едва сдерживается, чтобы не рассмеяться. «Знал бы уважаемый профессор, насколько повышающий квалификацию управленец из презираемой им России сведущ в обсуждаемых вопросах». А вопросов этих ох как много всплывало. Вот примерно таких – о причинах большевистской революции семнадцатого года:
«Хорошо, что вспомнили, – обрадовался змеиный череп, – я тоже много думал об этом. Русский народ посчитал недостаточной меру угнетения себя царской властью, ему захотелось особенных, извращённых страданий. Цари уже выдохлись, не могли это обеспечить. Поэтому их сменил Ленин и Сталин. Известен хоть один случай расправы над сталинскими извергами? Вы возразите: это прошлое. Хорошо. Дворец какого ограбившего русский народ олигарха или чиновника был сожжён и разграблен в наше время?».
Перелесов из-за опасения прослыть неполиткорректным, антитолерантным хамом и исламофобом (отчёт о его пребывании в школе наверняка ляжет на стол руководителю аппарата правительства) не стал возражать змеиному черепу, вспоминать победу Советского Союза в Великой Отечественной, Гагарина, лучшую в мире систему школьного образования, могучую фундаментальную науку…».
Вскрывая через Перелесова как человека, волей-неволей подключённого к почти вершинам государственного управления, всевозможные казусы и нарывы нарождающегося российского – нового формата – капиталистического (или иного какого?!) строя, Юрий Козлов его устами ещё более беспощадно и резко, нежели романные герои Анатолия Салуцкого, анализирует, проговаривает вслух многие болезненные проблемы, наличие которых в романе проявлено уже самим его названием. Элементы фантасмагории, туманной ирреальности слегка скрашивают, чуть нейтрализуют авторскую – через героя – оценку происходящего.
Но авторская жёсткость – до жестокости – проявлена и в отношении к самому центральному персонажу, благостно размышляющему, что «русский народ в кои-то веки самостоятельно выбрал себе национальную идею – потребление и стабильность». И он с энтузиазмом будет работать на эту идею. Ура! Устами Перелесова озвучена аж целая национальная идея – потребление и стабильность. И жить бы да жить с этой идеей г-ну Перелесову, купаясь как сыр в масле, при своей-то должности как грядущей, так и настоящей, ан нет, отчего-то не живётся ему спокойно. Мятущаяся, всё ещё живая душа, прошедшая через муки воплощений и перевоплощений в генетической истории своей совсем не простой, неординарной семьи – в свою очередь впитавшей в себя силу и слабость собственных предков, их красоту и их коварные непростые изломы, – слишком многое уже познала, чтобы успокоиться потреблением и стабильностью. Душа жаждет широты другого, глубины и высоты иного в национальной – перетекающей уже и в мировую – идее. Там впереди, с неизбывной оглядкой на прошлое, – мерещится его призрак, всплывают его нежноцветые контуры.
Разгул, пиршество красок, чаще совсем не нежноцветых, выплёскивается на читателя из другого романа этого своеобразного трио-цикла – из «Апологета» Александра Леонидова, который один из весьма и весьма весомых и уважаемых за глубину и проникновение в замыслы авторов критиков назвал романом «ярким, сильным, мускулистым», добавив, «но мне уже так не дышать, мне уже не судить ни «красных», ни «белых». Для меня проза живет и побеждает любовью. Как только её за порог, тут же является хищная «идеология»».
Жаль, что прекрасный этот критик далее просмотра двух-трёх десятков романных страниц так и не пошёл. Иначе бы он и любовь там углядел и нечто иное – высокое и духовное.
 
Вот процитировала весомые слова весомого человека и захотелось продлить цитаты – они все из отзывов на роман, опубликованный на нашем сайте.
Даю слово нашему Читателю. Да, именно с заглавной буквы – мыслящему нашему Читателю:
– Это большая русская интеллектуальная проза! 
– То есть, если говорить предельно грубо, перестройка стала атакой под руководством Тёмных Сил?
– Вы правы! Леонидов, пожалуй, первым догадался до идеи, которая после прочтения его романов кажется совершенно очевидной (но почему-то ранее никем не озвучивалась): совместить пафос коммунизма с «незримой бранью» монахов-отшельников, той невидимой битвой, которую они ведут с бесами. В самом деле, если предположить, что бесы существуют – то на чьей стороне они будут в угнетательском обществе? Кому и как станут помогать? Разве не очевидно?
– Именно, оно самое! Мистическое совпадение – и не более.
– На самом деле, думаю, отсылка. Роман вообще полон отсылок, понятных образованным читателям, это такое авторское подмигивание посвящённым. Там есть и советский телесериал «Знатоки», и мемуары ряда деятелей культуры, и цитаты эпохи, взятые в контекст дословно. Это особое удовольствие – разгадывать отсылки, которые не всем видны...
– Скукотиш-ш-ша!
– А зачем с двумя извилинами сюда к умным людям пришёл(пришла)?! Иди туда, где беспрестанно гогочут. Там – «весело».
– Чтобы понять то, что произошло с СССР, надо читать таких авторов, как Освальд Шпенглер, Лев Гумилёв, в меньшей степени Арнольд Тойнби, а также их русских предшественников Николая Данилевского и Константина Леонтьева. Ими-то всё объяснено и разжёвано. А «Общая теория цивилизации» Александра Леонидова... К сожалению, не получилось... Не дотянулся он до вышеперечисленных гениев.
– Слава богу, что вы до них дотянулись, господин Комментатор. И нас, несведущих, вместе с Автором, просветили. А то нам без этого света было темновато. И в романе, и в жизни. А что ещё Автор НЕ сделал, кроме того, что «не дотянулся он до вышеперечисленных гениев», как вы пишете. А гении-то сами в какой очереди дотягивались-перетягивались друг с другом в этом остром вопросе? Вы такой анализ не проводили? А то и их можно выстроить по принципу кто до кого не дотянулся.
– Подойдите с другой точки зрения! Это не трактат, а живой ужас мальчишки, сравнивающего 1989 и 1992 годы. На самом разломе эпох. Хорошо, что автор, подчистив наивность юношеского готического романа 1993 года, сохранил (как мне кажется) живое ядро этого потрясения: вот было – а вот стало... Вот говорили, обещали – а вот что сделали... Конечно, многое добавлено, но стволовой сюжет 1992-93 годов сохранён, говорю, как его давний знакомый.
– «...Тот факт, что все цивилизации в своём развитии проходят одни и те же закономерные этапы, навёл учёных на мысль о том, что эти цивилизации можно между собой сравнивать, или, говоря иначе, что между ними можно провести исторические параллели. Скажем, эпохе расцвета античных Греции и Рима, по мнению Данилевского, соответствуют XVI и XVII векам современной европейской истории, а времени начала их упадка – европейский XIX век. Или, уже по расчётам Освальда Шпенглера, эпохе Александра Македонского и Ганнибала соответствует эпоха европейской истории от Наполеона до Первой мировой войны и т.д.
А дальше начинается уже самое интересное! Если мы можем, основываясь на схожих признаках, провести параллели между нашим временем и древними, уже умершими, цивилизациями, то, значит, мы в состоянии рассчитать, когда наступит конец и нашей европейской цивилизации! По мнению Николая Данилевского и Константина Леонтьева, началом упадка Европы следует считать XVIII-XIX века. Освальд Шпенглер начало упадка относил к рубежу XIX-XX веков, что, в общем-то, совпадает с воззрениями русских учёных...» – это пишет Леонидов.
Ну, короче говоря, Европа, а вместе с нею, конечно, и Россиюшка, вступили в последний, завершающий этап своего развития. Впереди – только мрак, и никакими «Общими теориями цивилизации» ничего уже изменить нельзя. Увы...
– Вот и ответ на вопрос – кто в романе АПОЛОГЕТ. Осознаёте ли вы, что апологет – вы? После Данилевского, Шпенглера, Леонтьева и т.п. Старый мир мёртв, факт, скончался к началу ХХ века. Или мы построим новый мир, или – «только мрак». Это снимает цену вопроса: мы в любом случае ничего не теряем. В самом худшем случае мы придём в тот мрак, в который, собственно, и так бы попали. Но зачем нам умирать до смерти? Разве мы с вами боимся туда опоздать? Туда не опаздывают... Кто в романе апологет: Глыбян, Совенко или Брежнев? Ответ: читатель...
– Спасибо за радость открытия! Ваш роман – это именно оно, открытие! Расширение! Путь! Уровень одной из высших точек русской литературы.
– Эпохальный роман. Не со всем, далеко не со всем можно соглашаться. Но роман дышит эпохой.
– Эта глыба прозы заставляет думать, думать и ещё раз думать. Хорошо, что роман писался так долго. Время заставляло переосмысливать многое. Тяжёлая, но очень цельная, не фрагментарная вещь.
– Роман-эпопея, роман-размышление. Мощная, цельная, глубоко выстраданная вещь.
– Роман – оборотень! Притворяется историческим романом о прошлом. А на самом деле – это книга о будущем!
 
Вот так воспринял наш читатель двухтомник «Апологета». Но серьёзный разговор о романе ещё впереди (см. наши будущие публикации). Кстати, Юрий Козлов, прикоснувшись к рукописи Александра Леонидова, тотчас загорелся идеей издать её в своей «Роман-газете». И «Апологет» был издан в седьмом и восьмом номерах, несмотря на коронавирус и изоляцию. В конце 2019 в одном из последних номеров вышел и роман «Новый вор» самого Юрия Козлова (переизданный вскоре «Вече»). Оба романа дополняют и расширяют пространство друг друга. Это и понятно – в них идеи, надежды и разочарования, витающие в воздухе современности. Третий – «Немой набат» Анатолия Салуцкого – добавляет им веры и оптимизма.
                                       
P.S. И напоследок – о векторе будущего, озвученном в романе Салуцкого: «Даже в ненастные дни жизни русскому человеку надо оставаться самим собой – это наша главная сила. Какие мы есть, такими и должны быть. В народе огромная мощь живёт… Этому века учат».
 
https://denliteraturi.ru/article/5113