Юрий Берг

Странный солдат

...Ты приляг, отдохни, дорогой мой сынок,

ведь дорога домой не легка,

слава Богу, вернулся в положенный срок,

только жилка дрожит у виска.

Что ты маешься всё, да за окна глядишь,

или в гости кого-нибудь ждёшь?

Хоть бы слово сказал, всё сидишь да молчишь,

только водку стаканами пьёшь.

Расскажи, что гнетёт, что на сердце лежит,

отчего к тебе сон не идёт,

что случилось с тобой, где болит, что томит? –

мать поможет, простит и поймёт.

Или грех на душе тяжким камнем висит? –

так с утра вместе в церковь пойдём.

Ты покайся, сынок. Бог – он добрый, простит,

станет легче, коль свечки зажжём...

– Кабы знать, что поможет раскаяться Бог,

я в поклонах бы лоб разбивал,

только в церковь, маманя, пойти я не мог,

потому что людей убивал.

Говорили: солдатам прощается грех,

смерть врага им в зачёт не идёт,

почему же, маманя, я вижу их всех,

тех, кого мой убил пулемёт?

С нами вместе они за столом собрались,

смотрят мимо и водку не пьют...

Добрый Бог, говоришь? Говоришь – помолись?

Слышишь – Ангелы в небе поют?

Я, не чокаясь с ними, стакан свой допью,

всё уже для себя я решил:

видишь, мама, как крепко я душу скоблю,

отдирая печать «Он убил»?

Безоптимистическая трагедия

Вместо эпиграфа: "Нельзя привыкать

к убийствам,

нельзя превращаться в убийц".

 Жить сегодня лучшей, чем вчера,

в тиливизире свежие вести,

разменяю сто граммов на двести

и на радостях крикну «ура»!

Ах, какой приключился миндаль –

не куём, не строгаем, не пашем,

голосим, что есть мочи и пляшем,

кто не скачет, тот нынче москаль.

А в Станице Луганской покой,

дымом пахнут сгоревшие хаты

и багрово пылают закаты,

да клубится туман над рекой.

И по венам пустых городков,

ядовита, как стронций и цезий,

кровь течёт похоронных процессий

с безутешными воплями вдов.

Тихой тенью уйду со двора,

где получен в подарок «груз 200»,

не надеясь на добрые вести –

«завтра будет лучшей, чем вчера».

Неизвестному бетонному горнисту в парке над Луганью

Загребая ногами листву, я бреду – наплевавший на всё второгодник.

В парке нашем пустом надышаться свободой – не хватит на это и дня!

И туманный ноябрь, не стесняясь ничуть, словно опытный сводник,

Обещанием первой любви в глубь прозрачных аллей завлекает меня.

Мнится мне, что из старых витрин, что когда-то газетными были,

Типографская чернь каплет наземь из старых советских статей,

И беседка давно стала серой от въедливой угольной пыли,

И трубач-пионер срок уже оттрубил в синем дыме иных лагерей.

*****

Деревьям этим старым много лет,

Качелям-лодочкам, боюсь, уже не сдюжить,

И ветер в воздухе листом последним кружит –

Осенней памяти прощальный менуэт.

Поскрипывает пёстрый балаган,

Бегут по кругу слоники и пони,

Верблюды, львы, единороги, кони –

Мой сказочный из детства Зурбаган

*****

Прости-прощай и вновь меня прости,

мальчишек наших уличных ватага.

Прости за то, что между пальцев влагой

жизнь утекла, как струйка из горсти.

Прости-прощай, мой маленький Эдем,

гормонов юных яростные вспышки

и маленькая серенькая мышка,

что стала броскою красоткою затем.

Щенячьим брехом врали мы сполна

гордясь несуществующей победой,

мол, «спал я с той, и с той, и даже - с этой»,

черным черня девчонок имена.

Рискуя сотню раз живьём сгореть,

залезши в стог курили козьи ножки,

и были танцы в клубе под гармошку:

мы были взрослыми уже. Но лишь на треть.

Прости-прощай и вновь меня прости,

мальчишек глупых звонкая ватага,

а до Эдема – мне всего пол-шага,

и жизнь трепещет птичкою в горсти.

*****

Годичной давности журнал

                                 раскрытым держишь на   коленях,

а над тахтой - ковёр с оленем.

                                                 Я о таком давно мечтал.

Щелястый пол, потёртый плед,

                            и в кресле спит свернувшись кошка,

герань и пыльное окошко, и от гвоздя на стенке след.

А на столе – остывший чай с чаинками на дне стакана

и две пластинки Мулермана.

                                               Я в этом доме невзначай.

Казалось всё простым вполне,

                                  как принцип действия клистира,

как полушария «Зефира», как корка хлеба на столе.

И были «здравствуй» и «прощай»,

                                               и ночь была, и было утро,

и мне тогда казалось будто, ты шепчешь мне:

                                                                    «не обещай».

...Годичной давности журнал

                     держу раскрытым на коленях,

                                          а в памяти – ковёр с оленем.

Я о таком всю жизнь мечтал.

*****

Природа сонно привечает  улыбку робкую зари

и за рекою вымирают в селе ночные фонари.

Мой мир глядит безмолвно в небо глазами стылыми озёр

и на песке уходит в небыль седыми углями костёр.

Ленивый ветер гладит хаты, воды ленивую струю

и сосны – старые солдаты, – навечно замерли в строю.

У чёрно-белой, доминошной, волны неспешный разговор,

да чьей-то лодки заполошной стучит рассерженно мотор.

Ты не буди меня так рано, не торопись проверить сеть.

...В реке заря качалась пьяно, стараясь к облаку взлететь.

*****

Мне часто стало сниться наше детство,

подробно так, почти до мелочей,

и я не знаю, где найти мне средство

от этой странной памяти моей.

Я помню город тихий, полусонный,

колдобины разъезженных дорог,

и рынок в воскресенье оживлённый,

и испечённый мамою пирог.

Я вижу двор с рядами кухонь летних,

где дровяных сараев полутень

и на скамье старух морщинно-древних,

какую-то плетущих дребедень.

Я рос травою сорной на Камброде

среди таких же точно пацанов,

и не было тогда во всём народе

у половины мамок и отцов.

Там тротуар расчерчен был на клетки

и мелом изукрашенный забор,

где в «классики» играли малолетки,

а кореша курили «Беломор».

Вино «с горлА», на закусь – папироски,

блатная фень и шутки с матерком,

и дембеля, и девочка в матроске,

и танцплощадка в парке городском.

Кепчонки «кнопочкой», широкий клёш на урках,

кто при делах, а кто и завязал,

и каждый третий в этих переулках

немалый срок на зонах отмотал.

Бредя к коммунистическим вершинам,

народ ключи от счастия ковал,

и говорят - товарищ Ворошилов

не то слесарил здесь, не то босяковал.

...Мне часто стало сниться наше детство,

подробно так, почти до мелочей,

и я не знаю, где найти мне средство

от этой странной памяти моей.

*****

Ну, наконец, и тут заянварило: то снег с дождём, то жахнет минус пять -

нормальная немецкая погода, любой другой не стоит ожидать.

А где-то Рождество и в доме ёлка, скрипит снежок и щиплет морозец,

колокола звенят, и в санках катят с горки, а на столах - и хрен, и холодец.

Скорей сто грамм, и руки греть над печкой, пока домашние накроют и нальют.

В душе светло. Как вкусно пахнет сдоба! И хрипло полдень ходики поют.

Наш светлый дом – в нём никогда не тесно. За всё, что дал, Творцу воздам хвалу!

...Казалось мне, что счастье будет вечным - как смех детей, возившихся в углу.

*****

Ах, подшефный наш совхоз,

Сенокос, картошечка...

Всё казалось не всерьёз,

Жили – понарошечку!

В клубе танцы да кино,

В окнах – занавесочки,

Мамки ждут давным-давно

Из Афгана весточки...

Вот билетик голубой,

Из окошка даденный.

Я да ты, да мы с тобой,

Да букетик краденный.

Затрепещет луч во тьме:

Что там? Не запомнится...

Прижимаешься ко мне,

Может, нездоровится?

«Партгеноссэ» - идиот,

Критика да мнения.

В забегаловках жуёт

Наше поколение!

Первомай, кумач, парад

И с трибуны здравицы.

У отца полно наград

Да соседка нравится.

На рыбалку – в выходной,

Банька с водкой – в пятницу,

В понедельник с головой,

Как всегда, – не ладится...

Пять копеек пирожки,

Ливер цвета жуткого,

Сына первые шажки

И Жванецкий с шутками.

После пятой песню б спеть

Под гармонь, да с Пьехою...

...Эй, мужик, кончай храпеть!

Выходи, приехали...

*****

Загребая ногами листву, я бреду – наплевавший на всё второгодник.

В парке нашем пустом надышаться свободой – не хватит на это и дня!

И туманный ноябрь, не стесняясь ничуть, словно опытный сводник,

Обещанием первой любви в глубь прозрачных аллей завлекает меня.

Мнится мне, как из старых витрин, что когда-то газетными были,

Типографская чернь каплет наземь из старых советских статей,

И беседка давно стала серой от въедливой угольной пыли,

И трубач-пионер срок уже оттрубил в синем дыме иных лагерей.