ЕЛЕНА ЧЕРНАЯ


I. POST MORTEM
проказой, лапкой куриного бога,
как тут прослыть недотрогой,
когда европа, старая, ямой выгребной,
стоит, умирая, сама над собой,
соборами, готикой, брусчаткой,
что слоями над мостовой,
культурной взрывчаткой,
что пылью по ветру чумной.
 
на картинах да винчи, рафаэля...
на патинах замшелых кладбищ,
золотых вересковых элях.
алтарях друидовых капищ.
на колоннах, и капителях,
площадях, дворцах, апрелях,
каналах, театрах, травах и травках,
на триумфальных арках.
 
на набережной неисцелимых
венецианской куртиной...
и залива зеркальной картиной,
многоканальное - покажет, зримо,
как на просторах, на нас изгоях...
саваны, саваны, как на павших в трое...
от трояна, от covid'a...
от голиафа, от давида...
от вируса - человечьего вида
 
II. POST VITAM
и... если бы смерть в Венеции...
шоколадный брауни
и мозги бродского к любому гарниру,
просторный номер в гельвеции.
 
и дрожь пальцев на струнах чужой лиры,
что, как манна для манна,
любви запах и страх холерный,
и что для любого запала –
 
трут и трупных пятен узор - химерный,
что потом сойдет с умершей без солнца кожи,
ведь не тату и не хны рисунок
на судьбой выписанной подорожной.
 
в нашем случае бессрочного права
маски маскарадного марта тире мая
и извечного мора, 
оконное душное. браво!
 
и там где за много миль до водной Венеции,
окна на город и улицу в застывшей концепции
акварели мокрой, в которой лишь листьям
позволено распуститься,
осыпая шелуху чешуек по давней традиции.
 
где без любви зацветает газон
последнего вздоха, и крови в ушах затихает звон...
где не выйду к рампе на последний поклон,
как единственный актёр и прослезившийся зритель,
выпив венецианского зеркала текущий каналами растворитель...
в неисцелимых вписаться  неизменный канон,
... и если бы... смерть в венеции...
как последний перед тупиком перегон...
 
III. ГЕНЕАЛОГИЯ
в твоём саду, где адская печаль о рае
привита тонкой, моментальной кровью,
где ветрено, и яблонева рань,
как сера из вулканного гнездовья,
ни яблоком, ни цветом, ни героем
не вырвать с корнем сорную печаль.
 
там  у ручья любовники. их-двое,
уж не наги, и плоти их не жаль...
не жаль и не люби, не будет первородства,
и с кожи змея крап, как раннее сиротство,
войдёт в гортань не молоком с сосца-
тот крап не вытравить, как раневую метку.
 
с убитого и белого лица.
и кольцами дерев, и косточками яблок
все будет кожа и рубцы...
и все младенцы после вздоха будут плакать,
как плакали и братья, и отцы...
когда свивали в узел их пуповины
кольчатую от чешуек мякоть...
 
IV.ИИСУС
иисус воробьёв - воробей патриарших...
в лужах - солнце и мокрое время опавших
то ли листьев, а то ли шагов перекрёстных,
патриаршее масло олив, ныне босых
от натуги страстей, как у вечного босха
и бесправное время колес, да и бог с ним.
 
воробей, он же - вольный скамеек безлюдных,
сыновей, дочерей, блудных или приблудных...
что и живы не все или живы, как будто,
головами предтеч на затоптанном блюде.
воробей воробьев, царь царей и царевен
пойман, скручен, ощупан. на вирус проверен.
 
и собака его с желтой меткой на ухе
безопасна, бесплодна и в страхе. и мухой
отлетала своё, отбрехала, отпела...
что ослица, что проповедь вынесла телом.
а его увезли в за решетчатом заке...
он - иисус воробьев. но останутся знаки:
патриаршие воланда - горькие злаки.
и неявные лики посмертной рубахи.
 
V. БРОНЗА
в бронзу отлита поздняя осень,
и у финского на броневике
дождь «максимом» приехавших косит,
и вождя с восьмиклинкой в руке.
 
октябрем по бантам, по рябинным,
по бинтованным, гибким осинам,
и по стрелкам, что сотню в огне
куковали погибель стране.
 
но вмерзают и в корках  из льда
гололедного зазимка листья,
- ты приехал, скажи мне куда?
возвращаться плохая традиция.
 
матросня в пулеметных, крест на крест,
солдатня со штыками и вшами,
смутным веком по святости мест,
... и у смольного сломан игральный...
 
VI. ОСЕНЬ
а осень там такая, как будто в тишине 
я золото считаю. в осеннем ясном дне
зависла паутина, в которой по листам
нам выдали зарплату, глазам но не рукам. 
не трогаю богатство. оно лежит кругом
и облетает с веток, стучится в окна. в дом
влетает с пришлым ветром и гаснет по углам.
 
все что когда- то в прошлом
не додано всем нам,
все, что в империалах 
империя тогда взяла, 
не устояла
и по ветру по яру
так просто раздала...
теперь вернула осень
но ржАвеет добро,
и закрывают сосны
соборами давно
застывшие завод,
пустые закрома,
и осыпают годы
бесценное тогда,
а нынче в листьев, золоте
отпущено домой,
а нынче все помолото
что ржой, что пустотой...
 
и осень здесь такая, 
как будто в тишине
стоит страна другая
и грезит о себе...
 
облатки золотые 
на глиняных ногах
и голову из глины
в златых латает снах...
 
VII.НАБОКОВЩИНА
рефлексируешь - возрастное,
вспоминаешь такую-то мать.
собираясь, как в подкидного,
юность шалую снова достать.
 
затащить на себя, как нимфетку,
угасающих чресл мечту,
по-набоковски, в силу момента,
жил с одной, а желал и не ту...
 
рефлектируешь - возрастное,
не взрослеют нимфетки, нет,
прорывая запреты конвоев,
исчезают туда, где нет
 
надоевших сломанных кукол
над набросками контурных карт,
и страны раздолбанной буквой
поделившей на - беден- богат.
 
рефлектируешь, возрастное...
и в коллекцию, острой мечтой:
приколи под стекло, мать родную
и эдипа одной иглой.
 
скрутят лагерно или отринут,
и вставая с продавленных нар,
воском слепишь страну, как отчизну,
чтоб сбежать с ней, как к солнцу икар.
 
VIII.ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ
и синий троллейбус рогат неуклюже,
и с окнами в инее в знойном июле,
своё отражение пишет на луже,
и с небом на ты, молний сцепкой нагружен,
летит, как икар, восковые натужа.
 
и плотный кондуктор с распухшей сумой
меж потных стоящих с просфорой билета,
как лодочник Стикса, упрямой кормой.
кричит, что купить должен каждый. за это
он скоро доедет до всем - отходной.
 
а там столько света, простора и неба...
а там - беззаботное после толкучки,
и там нет троллейбусной двери и ручки,
и полное возгласов радостных нёбо.
и главное, там не заметят отлучки...
 
и синий троллейбус по кругу маршрута
от двери роддома до мнимой конечной
все кружит, как скорая, по Воннегуту,
от бойни до бойни, страничной, конечно,
и возит по карте судьбы и билету...
 
IX.АТЛАНТИДА.
последние сигнальные огни
под воду уходящей атлантиды,
дерев, держащих ветвь, кариатиды
из снежных волн пучины той видны.
 
кармина, желтизны и плодов дички,
листвы, переправляющей печаль,
и яблочного сока кровью личной,
окрасившие волн качающую даль.
 
утонут, так пифейцам суждено,
пейзаж графитом, рамою - окно.
последние сигнальные огни
на воды желтой кармою легли.
 
и красных звёзд рубиновый подбой,
ещё дрожит сиянием под водой...
чтоб над брусчаткой, где колонны шли,
последних листьев падали огни.
  
X.ДУША
как время нынче благодатно,
меня из призрачной воды
всё лепит снегом, самиздатным,
из неба и его звезды.
 
и черт моих касаясь вскользь,
снимает слепок двухстраничный,
чтоб сладко в травниках спалось,
летящей бабочке девичьей,
душе меж смертью и авось...
  
XI.ЧЕЛОВЕК
брошенным косо дождиком,
белой косынкой вслед,
морфием, суржиком, дворжаком,
в сыгранном скользок момент,
 
и со славянского танца
с гибкой в снежинках стопы,
всех гололедиц избранница,
осень, предзимье. и ты.
 
ходишь едва ли не призрачно,
смотришь, но мимо всех глаз,
и подаешь только избранным,
вспомнишь ли... доктор Гааз,
 
как наклоняясь размеренно,
в руку целковый - сейчас,
осенью поздней обЕленным,
пред отправление, в час
 
что перед строем кандальников...
голых потухших дерев,
с тросточкой, сгорбленный старенький,
строго кивал: помню всех...
 
криками птичьими к югу...
ну а составом - в сибирь
к зимним случайным подругам,
по долготе - вдаль и вширь.
 
по непогоде и слякоти,
по гололёду и в снег,
белым по белому в замети,
был ли, ан нет.  человек...
  
XII. КАРАНТИН
декамерон. боккаччо и чума,
пленен мой день запретом-
карантин. 
и ходит та - с косой сама,
и поверх маски- в белый палантин...
коса ей больше не нужна...
но точит острую, и звон такой,
что кружит голову зима и синева,
и кислородной тубы трубка под рукой
у смерти, ей страшней любого сна
приметы вируса, подруга ей чума.