Олег Севостьянов
 РОДИНА

Тяжёлое детство, кирпичные игрушки,
Свинцовые пелёнки на бронзовом полу,
Титановые стены чугунной комнатушки,
Стальные погремушки лежат в глухом углу.
Без слёз и без пощады жестяный чей-то пепел
У медного порога рассыпан по земле.
Искусственное солнце,
Ненастоящий ветер
Стеклянные одежды терзают во дворе.
И чья-то лужа крови, зыбучей мёртвой ртути,
Серебряной, тяжёлой, густой и ледяной –—
Как зеркало без граней
Под тучей из латуни,
Которая по небу со скрежетом скребёт.
И вихрем оловянным сверлящий чей-то голос,
И вскрик из алюминия несутся над землёй.
И медленный, далёкий, металлоломкий рокот
Пылает амальгамой над урановой страной.





Написано много, написано мало —
Порочные строчки не станут считать.
Никто в этих чувствах меня не узнает.
А если узнает, то будет молчать.

Холодная тундра под тёплым зюйд-остом
Привстанет поправить свою простыню.
Мы двое — нежданно незваные гости —
На белом, на вечном, на чистом снегу.

Я буду тебя раздевать торопливо
И столь же поспешно тебя целовать,
И всё, что во мне перманентно таилось,
Прольётся в листву твоего дневника.

Но сладость твоих добровольных мучений,
Страданий бесплодной, преступной любви
Заставит жалеть, и усилит сомненья,
И станет причиной тотальной войны.

А я, понимая, в чём causa belli,
Вернувшись на Север за прежней судьбой,
Уже сожалею, ещё сожалею,
Хотя не настолько, чтоб снять твою боль.

И значит, в ответах начертаны слоги
Сияний моих заполярных широт.
Но нам не даётся на лютом морозе
Поверить в надежду, что бог есть любовь.

Ведь тот, кто нас проклял ещё до рожденья
За им же назначенный к действию грех,
Решил, что зима здесь останется вечно,
И вырастил в нас многолетнюю смерть.

А так как всё плохо, и будет всё хуже,
И пластырь для ран превращается в соль,
И тёплая кровь в энтропической стуже
Рассыплется тонким железным песком —

Раз так, то нет смысла пахать или сеять,
Гадая, во что вырождается плод.
Ведь бог не услышит, а чёрт не поверит,
А люд не поймёт. Да и в чём здесь любовь?

И мы всё пытаемся с дивным бесстыдством
Исполнить прописанный господом грех,
Не помня о завтра — оно давно было,
Оно ещё будет, оно уже есть.

Воркута – Северодонецк, 1998-1999 гг.





Дом без номера. Город без улиц.
Тишина пожелтевшего сада.
Всё — как было, как есть. Всё — как будто.
…И фонарь с электрической лампой.

Заржавелый замок, не упрямься,
Не гремите, тяжёлые двери.
Всё осталось, как было. Осталось…
Всё ушло, не оставив и тени.

Странно тихо скрипят половицы…
Это я! Я всё тот же! Поверь мне!..
Странно холодно помнятся лица
И о чём-то задумалось сердце.

Тебя нет здесь, и это я знаю.
Тебя нет уже многие годы.
Я прошу тебя.
Я умоляю.
Я хочу одного — быть с тобою.

Хоть какой-то дай знак, самый странный,
На асфальте, размашисто, мелом, —
Имена, номера, полустанки
С семафором над замершей стрелкой…

Нет ответа. С приглушенным свистом
Дует ветер в разбитые окна.
Бесконечно планируют листья
У безвременно мёртвого дома.

…Одиночество. Мир твоей смерти.
Моя жизнь в твоём образе детском,
В чистой мысли застывшего взгляда,
Я — твоя не затихшая рана…

Дальний зов безымянного слова,
Тяжесть горечи, скрашенной солью,
Солью слёз от недетского горя,
И от снов позабытого бога.

Воркута, 1997 г.





Я прощаюсь с тобою надолго.
Тихо листья вздыхают в ночи.
И идёт безначальная осень
Под дождём, где горят фонари.
Под дождём промокают асфальты
И блестит одинокий бульвар,
И, в стеклянной воде отражаясь,
Зябко ветками водит каштан.
Я прощаюсь с тобою надолго.
Я сказать ничего не хочу.
Потому расстаёмся мы ночью.
Потому я стою и молчу.
А потом будут дни и рассветы
И, наверное, множество лет.
А пока — растерявшийся ветер
Задувает в открытую дверь.
Но затем, расплескав от досады
Тёмный воздух на старый порог.
Он твой плащ от меня отнимает
И кладёт на лицо капюшон.
И уносит тебя за полночь.
Твоих глаз мне теперь не видать.
Я бездомно ложусь у порога,
Чтобы слушать каштаны и ждать.




Опять за окном – ветер.
Опять в небе звёзд не видно.
Ни всплеска, ни капли света.
Чернеет земля пустынно.

В окно грудью ломится вьюга,
Пытается выдавить стёкла,
И в щели под рамой дует,
И странно качает шторы…

По полу крадётся холод,
Вздымаясь всё выше и выше.
Он чей-то портрет укроет
Безвременной, древней былью.

Бумагу царапает грифель.
Бумага – как лист осенний.
От сумрака стынет рифма
И грёзы в глазах мертвеют.

Потом задымится утро,
Туманы затопят землю,
На небе сплошные тучи
Застанет луч дня несмелый…




Стойкий Оловянный Солдатик!
Правда ли, что никогда ты не плачешь?
Правда ли, что не болят твои раны
И не мучит тебя твоя память?

Стойкий Оловянный Солдатик!
О тебе написаны сказки.
Ты такой отважный и славный.
Сделайся моим талисманом!

Стойкий Оловянный Солдатик!
Мы играли в тебя так часто,
Ты служил в нашем войске исправно
Ради нашей детской забавы.

Стойкий Оловянный Солдатик!
Помнишь, был со мной один мальчик?
Я не помню, как его звали —
Мы играли лишь два-три раза…

Стойкий Оловянный Солдатик!
Горе к нам приходит незвано,
Горе к нам приходит нежданно.
Не узнал я, как его звали…

Стойкий Оловянный Солдатик!
Другом будь мне в моей печали.
Моя боль не утихла с годами —
Ох, как жжёт сердце детская рана!..

Стойкий Оловянный Солдатик —
Так меня почему-то прозвали —
Стойкий Оловянный Солдатик —
Мы с тобой — породнённые братья.

Стойкий Оловянный Солдатик!
Что же ты молчишь и не плачешь?
Что же ты молчишь и не плачешь,
Стойкий Оловянный Солдатик…





Другие песни. Другие дни.
А снег всё тот же —
Скорей смотри, пока не тает…
Твоя ладонь
Так горяча.
Я сказал, снег… Ну что же, я ошибся.
Прости меня.
Сейчас опять войдут сюда
И снова мы не будем вместе.
Сейчас весна.
Пожалуй, это лучше.
Да, это, право, лучше,
Чем сквозь метель глядеть
В постылый зимний мир.
Так вот, весна…
Выходит, это снова:
Опять небес лазурь,
Опять каштаны зацветут, сирень,
И снова звуки серенад-сирен,
Их бархатные вскрики,
И бабочек ночных
Чужой ненастоящий хоровод.

4, Май., 1993 г..





Мы выйдем в поле белое с тобою.
Над нами схлынет жёлтая заря.
Дорога вьётся лентой под горою,
Вдали лежит стеклянная река.

И будет мчаться ветер изменений,
Настраивая смежность наших струн.
И в духе соколиных устремлений
Пройдут года метаний наших дум.

Твои глаза мне кажутся моими,
В моей руке твоей руки цветок.
Мы одиноки в мире снежно-синем,
Как двуединый пролеска росток.

И чайки наших душ растают в небе,
В тумане позапрошлых снов и тайн.
Как вера в то, во что давно нет веры,
Как стих без слов, как заокрайний край.
07, Апрель, 1994 г.




Тоненький луч свечи в зале большом.
Детский портрет под крестом, ночь за окном.
Мелко дрожит огонёк, словно замёрз.
Капает в чашку воск жаркой слезой…
Чёрные ленты лежат, будто бы спят.
Розы из тёмных бумаг время хранят.
Бархат гардин плотно застыл в старой пыли.
Тени картин, муки молитв — призрачный мир…
Песня без слов перед столом, ночью, без снов.
Ангел ты мой! Крестик укрой. И упокой.
Мир темноты мраком накрыл свет-колыбель.
Где-то вдали тонко звенит бледный рассвет.
Гаснет звезда, тает свеча в жарких слезах
Из-за лампад молча глядят чьи-то глаза.
Падает снег, чтобы поднять мир к небесам.
Страшно ступать, чтоб не упасть, не замарать…




Не забуду. Так было всегда —
Горький дождь и большая река.
Никогда не прощу ничего никому!..
Хоть бы знать, где могила твоя…
Я весь в памяти зла.
И так будет всегда,
Пока ты есть, да я.
В нашей боли — я зол, я жесток.
В тайне горя хранится любовь.
Никому — ни врагу, ни отцу своему,
Никогда — ни живому, ни мёртвому —
Не прощу.
И так будет всегда —
Лето, осень, весна,
Даже если зима.
Где остался лишь я.

28, Февраль, 1992 г.





Я хотел бы уйти в тот сон.
Он приснился мне перед рассветом.
С размозжённым во времени эхом
Я проснулся от боя часов.
Раскалённая память звенела,
Звон ветров отдавался в теле
Бой часов — как наотмашь медью,
Словно колокол сбросить вниз.
Словно море засыпать солью,
Словно девочке сделать больно,
Словно выстрелить в окна ночью,
Словно сына ударить ногой…

25, Май, 1990 г.





«Заоблачный Мир, Электрический Город…» —
Я снова к тебе пишу.
Давно тебя нет, прошли многие годы,
А я всё ответа жду…
Но мне не дождаться ответа, я знаю,
Ты писем моих не прочтёшь.
Напрасно пишу я твой сумрачный адрес,
Чернилами жизнь не вернёшь.
Бессмысленна ярость, беспомощно горе.
Так сложена наша судьба.
Я тихо тоскую, мне плохо, я болен,
А ты… Просто нет тебя…
Твой взгляд на рисунке мне шепчет: «Утешься,
Оставь свои скорби, забудь».
В ответ я молчу, боль прихлынула к сердцу,
И вечер вернул мне грусть.
Ах, воли неволя, оковы свободы,
Как тяжек незримый плен…
Дороги открыты — иди, куда хочешь,
Да всюду ложится тень.
И хочется верить, что сбудется чудо
И встретимся мы с тобой.
И я вспоминаю — бездумно, безумно —
Безвестный мне адрес твой.
И вновь пробуждается вечная горечь,
И пишет моя река:
«Заоблачный Мир, Электрический Город.
Привет… Как дела? Пока…»

30, Май, 1993 г.





На тихой окраине города
Я в доме старинном живу
С высокими узкими окнами
И с ветром в осеннем саду,
С кирпичной часовенкой, с флюгером,
С огромным пустым чердаком —
В нём тени и шорохи чудятся
И мрачный стоит дымоход.
Из камня и дерева сложенный,
Мой дом много лет простоял.
Под тёмными пыльными сводами
Карнизы лежат забытья.
В тот час, когда день догорает,
Когда угасает заря,
Лицом я к окну приникаю
И жду, чтоб пришла тишина.
И люди уснут в своих спальнях,
И ветер умолкнет в саду,
И дом очень робко, печально
Про жизнь мне расскажет свою.




Я пришёл издалёка, усталый,
Торопясь все тревоги забыть.
Но дорога моя запоздала
И мне некуда больше спешить.

Меня встретил надтреснутый полдень,
Над землёй разлилась тишина.
Тишина разлилась горькой болью,
Тишина, тишина, тишина…

Смысл прощаний негромок и краток.
Ни к чему шорох слёз и молитв.
Я предчувствовал сумрак утраты
И мне некуда больше спешить.

Я спрошу тех, кто выйдет из дома,
Как дела, как здоровье, как жизнь,
Мне ответят, я тоже, и снова
Я останусь в квартире один.

Прозвонит телефон торопливо —
Я был должен куда-то придти…
Но теперь я один в этом мире,
И мне некуда больше спешить.

08, Январь, 1994 г.




Звёзды над заводью встали,
Ветер притих запоздалый,
Лес под луною шумит,
Речка бежит, да бежит.

В скорбных одеждах, седая
В омут глядит молодая.
Слёзы горючие льёт,
Песню печали поёт:

«Выйди, сыночек мой милый,
Мальчик ты мой легкокрылый,
Глазки открой, пробудись,
В дом свой скорей воротись..

Долго ль осталось мне плакать?
Это ведь я, твоя мама…
Лучик, кровинка моя,
Свет мне не мил без тебя».

Звёзды над заводью блещут,
Волны у берега плещут,
Ветер над лесом шумит,
Речка бежит, да бежит.

В тонких тростинках, в шуршаньи
Будто бы тихий, печальный
Шёпот из стылой воды
Тихо зовёт: «Приходи…

Сплю в колыбели я тёмной,
В горнице сонной, холодной.
Речка меня унесла,
Омут не пустит меня…

Тяжко подняться мне, мама,
Тянет ко дну меня камень.
Больно и мне без тебя.
Спой, обогрей меня…»

Звёзды над заводью блекнут,
Ветер летит предрассветный,
Ветками ива шуршит,
Речка бежит, да бежит.

Берег пустынный, высокий,
Омут холодный, глубокий
Скорбную тайну хранит.
Речка бежит, да бежит…

07, Март, 1994 г.





Настольная лампа, змеёй изгибаясь
Склонялась над лаковой доской стола.
Сноп жёлтого света, доски той касаясь,
Ломался в зерцалах и в стёклах окна.

Мятежные мысли, как оклик в тумане,
Тревожат сомненья безумной души.
Звучат вдалеке переливы органа,
Мерцают октавы Полярной звезды.

А там, за лугами, полощутся флаги,
Пылают, взвиваясь, свистят на ветру,
Колосья пшеницы гуляют волнами,
Склоняясь к востоку, к рассвету, к утру.

…Фанерные крылья вращаются быстро,
Гудят и зловеще скрежещут в тиши.
Луна позади, горизонта не видно,
Лишь мертвенный отблеск мерцает в ночи.

Вдруг слышится топот, как бой барабанный —
Копыта стучат боевого коня,
И из-за пригорка, как образ печальный,
Покажется рыцарь с мечом, без щита.

Он мчится на старой затасканной кляче,
Гремя проржавевшими крышками лат.
И ночь открывает насмешками тайны
Его поседевших от времени ран.

Когда-то его замечали с улыбкой.
Иные крестились, плюя чрез плечо.
Теперь он забытыми даже забытый
И стёрлось с годами лицо у него.

Обиды прошли сквозь него, будто стрелы,
Оставив сквозные увечья в груди,
Горячие мысли в летах охладели,
Оставив сухие позывы пурги.

В одну из нечистых ночей новолунья,
Лишь в полночь и лишь в високосном году,
Он, как порывистый ветер бездумный,
Несётся вперёд — на борьбу, на войну.

Куда он несётся — не знает пшеница,
Не ведают звёзды, не чует земля.
В пустых его латах пороша сквозится,
Свистит в ржавом шлеме сухая пурга.

Он мчит к горизонту, туда, где всё машут
Фанерные крылья над сонной рекой.
Но крылья, как призрак в тумане витают,
Взлетают и тают в темнице ночной.

Ему не догнать их, не сжечь, не разрушить:
Он с ними — на чашах извечных весов.
Развеется полночь, затеплится утро,
И всё разметается в зыбкости снов…





Полёт исчерпан. Нет сил держаться.
Усталость. Усталость,
Она подобна медленному сну наяву.
Теперь я — планер. Ибо пикировать вниз не хочу.
А ветер крепчает при том, что я слабею —
Будто кому-то надо
Продлить это постепенное сближение с землёй.
Но всё равно оно есть, и вот, будет это:
Я с неба упаду на каменное поле.
И ещё будет снег, и будут крылья,
Однако, отнятые болью.
И, очевидно, будут светлые просторы.
Только не будет сил.

28, Июль, 1993.