Михаил Грязнов

Огненный гость
Посвящается моей покойной бабушке и моему пока еще живому дедушке
Дом. Да, знаете, такой квадратный, приземистый, хоть и многоэтажный. Внутри, в этом доме, как ни странно, а, может, даже невероятно, но… Там жил человек. Может, на девятом, а, может, на пятом этаже. А, может, и между ними. Но он жил, это факт.
Жил в комнатушке: на стене ковер, погрызенный молью, на полу – потертый тапками паркет, отстающий кое-где целыми полосами, по углам разнообразные вещи. На севере – диван, видавший виды, обитый зеленым блестящим сукном; на востоке – окно, в которое утром солнце просовывает любопытную курчавую голову; на западе – книжный шкаф, во всю стену, на полках с десяток книг, старый сервиз, выцветшая фотография в рамке, пыльные пластиковые цветы; на юге – печь, в которой всегда полыхает огонь, неважно, чем его подкармливают, дровами ли, углем или никому не нужными газетами местной редакции. В географическом же центре жилплощади, пупом земной вселенной возвысился стол красного дерева на гнутых ножках, два табурета, стул с поломанной спинкой и тумбочка, совсем рядом. На тумбочке – рулон туалетной бумаги, толстый и серый, а рядом – телевизор. Очень старой марки, прямо таки раритет, с ветвистой алюминиевой антенной, он показывает на своем выпуклом экране слегка шипящие помехи. Иногда сквозь них пробивается невнятный голос диктора: «…урожай картошки в этом году составил…», или какая-то модная голая песенка. Несмотря на это, телевизор включен день и ночь.
Жилец, он очень часто следит за танцем белых, черных, серых точек за стеклянным барьером экрана своими впалыми глазами, растянувшись на диване. Кстати, о нем, о живущем в этой уютной, какой-то медовой атмосфере квартиры.
Он худ, опрятен, костляв. На лице, высоком, скуластом, заросшем седой травой негустой щетины, бастионом выступает орлиный нос. Над ним, близко друг к другу посажены фонари скользких, как оливки в масле, глаз. Сросшиеся брови поданы чуть вверх, как будто он всегда чему-то удивлен. Лоб с тремя горизонтальными и одной вертикальной морщиной почему-то похож на бронзовый огород за ржавой проволочной оградой. Рот скривлен, сухие губы печально опущены вниз, хотя довольно часто могут изгибаться в скабрезной улыбке. Руки, как ветки деревьев, торчат из рукавов клетчатой, зеленой, вечность нестиранной рубашки. Пальцы ловкие, как у карманника, выдают одну маленькую тайну – когда-то их обладатель играл на гитаре. Он мнет бумагу, а представляет, будто берет аккорд на своей желтой старушке, которая однажды упала с балкона и насмерть разбила об асфальт свое деревянное тело. На длинных ногах-ходулях, ногах аиста, обвисает джинсовая ткань, дальше ступни охватывают шерстяные носки, сверху – тапочки.
Вот такой он, пожилой и безымянный житель квартиры. Он, кстати, не любит часов, ни настенных, ни ручных, ни карманных – никаких.
Он сейчас сидит за своим столом, роскошным, может быть, когда-то стоявшем в дворянском особняке и режет тупым ножом кровяную колбасу на его поцарапанной поверхности. Рядом уже лежит ломоть серого хлеба и солоница. Ящик телевизора привычно шипит в стороне, иногда выплевывая в пространство обрывки фраз. На печи, в чьем каменном нутре пылает пламя негасимое, посвистывает облупленный чайник. За большим и грязным окном еще не вечер, но уже не день. Впрочем, скоро с неба ахнет непроглядная летняя (зимняя?) ночь. В любом случае, здесь, за металобетонными стенами, тепло. Безопасно.
Вся квартира с её неисчислимыми жильцами, жильцихами и маленькими жильцатами погружалась, неспеша, со вкусом, выходя из теплой мыльной ванны или допивая свой диетически правильный чай зеленого цвета, погружалась в отупляющий, безразличный сон.
А вот он не спит. Бессонница длиною в последний период жизни. Не то чтобы совсем без сна, но вот по ночам – практически всегда. Днем иногда дремлет, полуспя-полубодрствуя, чутко, как лесной зверь. Его тело, изношенное, как купленный год назад пиджак, не требует много еды, воды, энергии и сна. Оно, как-никак, готовится к последнему экспрессу, самому спокойному в этой крошечной вселенной.
Соорудив бутерброд, и полюбовавшись им и так, и эдак, он встал, с небольшим трудом проковылял ближе к печи, снял чайник с раскаленных колец и понес его к столу, осторожно, чтобы не пролить ни капли кипятка. Заварил черный чай, очень крепкий, в тонкостенном стакане в вычурном серебряном подстаканнике. И стал думать. Вернее, вспоминать.
Воспоминания были какие-то все скомканные, сбивчивые, нечеткие, как отдельные, никак не связанные куски кинокартины, вырванные из общего контекста и разбросанные в случайном порядке. Внучка в розовом платьице, бегущая по детской площадке. Дембель, улыбающиеся лица товарищей. Содранная во время игры коленка, сильно саднящая. Ласковые руки, мамины, наверное. Мертвая бабушка, белая и в теплой кофте. Выпускной, аттестат из рук пухленького директора. Белый кафель, инфекционная больница. Первый развод. Косичка однокласницы в руке. Подработка на кукурузном поле. Степь, бесконечная степь, а над ней ослепительно голубое небо. Ссора с отцом, посуда вдребезги, тяжелый удар на щеке. Первая любовь, в коротком черном платьице. Больная, вся прозрачная, как тухнущая свеча, дочь. Выговор начальника, злость. Мертвая старуха, вторая жена, медленно опускается в свежевырытую могилу на тросах.
По ущельям старческих морщин стекала вниз скупая, нечастая, может быть, последняя слеза. Во рту стоял горький вкус дешевого чая. Дорога, короткая и длинная, лежала за плечами.
Взгляд перескочил на печь. Камфорки уже отодвинуты в сторону, и из недр показалась вперемешку с огнем и дымом, голова. Голова то выплывал из огня, то скрывалась, расплываясь в горячем воздухе и невозможно было разглядеть ни черт лица, ни чего-либо еще, кроме очертаний головы и внимательных глаз.
Он не удивился. Он удивлялся, когда его лучший друг скончался в переулке от побоев. Когда первая жена ушла от него, кормящего семью, работая на трех работах, к любовнику, отсудив детей и квартиру. Когда дочь на больничной койке сгорела за три месяца, а врачи лишь разводили руками и сочувственно кивали умными головами. Когда в центре города от него при встрече отвернулся родной сын, делая вид, будто не узнал его. Когда на красивой желтой аллее к нему подбежала собака и приветливо завиляла мохнатым хвостом. А сейчас ему не было чему удивляться, лимит удивления исчерпался до самого дна. На шестом этаже многоэтажного дома, из горящей русской печи показалась голова, объятая языками пламени? Подумаешь.
Пес, лежавший до того на коврике в прихожей, вскочил и лег у ног хозяина. В его глазах угольками отражался огонь.
- ЗАЧЕМ? – прогремел голос, похожий на трещащее в жару полено.
«А и вправду, зачем?» Перебрав коллекцию своих воспоминаний, словно альбом черно-белых фотографий, он было хотел сказать: «Ради будущего. Ради детей. Чтобы убежать от одиночества». Но, оглянувшись, осознав, что в этом доме, в этом городе, в этой стране нет никого, кроме него. За этим осознанием пришла гложущая, разрывающая, пронзающая с головы до ног пустота. Его губы, дрожа распахнулись, из горла, прокуренного, кашляющего горла вылетело:
-Не знаю… Я не знаю…
Он уронил свою седую, всклокоченную голову на скрещенные руки, не в состоянии выдержать невидимый взгляд огненного гостя. Пес, заскулив, обвился вокруг его костлявых ног, словно лоскут коричневой шубы. Опрокинутый чай озером разлился по неровной столешнице, кое-где уже капая на пол. Печь гудела, плюясь в потолок струями жидкого огня. За окном стояла глухая ночь.
Квартира сгорела очень аккуратно, о ней даже не сразу вспомнили. А когда вспомнили, то ни один сосед не мог извлечь из своей памяти имя жившего рядом человека. Потом выяснили, что жил там никому особенно не нужный пенсионер, вроде как ветеран труда или чего-то в этом роде. Причина возгорания – неисправный электрический обогреватель.
От автора
Мы смотрим с презрением на отходящее поколение, которое, в принципе, выполнило свое предназначение – то бишь, родило нас на белый свет. Мы родились, ха-ха, а дальше хоть трава не расти. Они, родители наших родителей, могут спокойно отправляться на тот свет. Мы-то все равно будем лучше, мы новые, они старые, у нас столько мечтаний, надежд, а у них все позади. Не учите меня, не навязывайтесь мне, не старейте и не умирайте у меня перед носом, это немного портит мою розовую карму! Кто вы? Пережиток, вот и все.
Никогда не думаешь, что они тоже когда-то родились. Представляешь, также, как и ты, родились, были новее, лучше, у них были мечты, планы, переживания. Они прожили целую жизнь, построили своё сейчас, рассказали свою историю, и тебя, тебя в том числе создали они. Ты можешь представить, что тебя, со всеми твоими чертовыми амбициями, переживаниями, мечтами, брезгливостью, принципами просто НЕТ! НЕТ, и все тут. «Как это? О господи, это невозможно». А все то, что ты имеешь, дали тебе они, старые, с затухающим светом в глазах, больные, быть может, раздражительные, впадающие в старческий маразм. А взамен дай им хоть что-то, попробуй хотя бы отнестись к ним по-другому. Перелистай альбом семейный, попроси рассказать их о своей жизни, это такая мелочь. А, хотя, катись ты к чертовой матери! Делай то, что считаешь нужным!
Но знай – ты ведь тоже когда-то постареешь.

 

 

Черное крыло, белое крыло

Он сидел на балконе, на витиеватых чугунных перилах и глядел на залитый синей краской вечерний горизонт. По серым бокам каменных горгулий, держащих на плечах его трон, стекали потоки прохлады, несомой ветром.
Его молочно-белые, волосок к волоску, волосы сверкали снежно. На макушке их ерошил ветерок, перебирая с игривой беспечностью. Огромные, словно два паруса, крылья белели ухоженными перьями за мускулистой спиной. Их перечеркивала знаком запрета крест-накрест наложенная лента, сковывающая крылья, не давая им расправиться свободно. От этого ему (связанному ангелу) было неудобно. Но он не переживал. Он щурился, вдыхал трепещущими ноздрями едва уловимый бриз и ждал.
На шорох откуда-то сверху, с узкой острой крыши, он ответил полуулыбкой, поворачивая голову в направлении звука. Оттуда, как он и ожидал, снизошла она. Как ночь, бархатная, благословенная ночь, несущая пьянящее чистотой освобождение. Она была прекрасна, как всегда ,и несла с собой головокружительный аромат (как всегда). Её антрацитово, агатово-черное тело, обнаженное, сверкало в несмелых лучах неведомо откуда возникнувшей луны, отливая синим на изгибах. Черные крылья равномерно покачивались за тонкой спиной, загребая густой воздух, словно горячую смолу.
Её алые, рубином налитые глаза встретились с его голубыми, словно вода в нетронутом леднике. Словно два драгоценных камня, рубин и бирюза, со звоном столкнувшись, их взгляды дерзко и в то же время по-родственному нежно поприветствовали друг друга. Она подлетела ближе, села рядом. Ножницы, серебряные ножницы в её черной, увенчанной острыми коготками руке мелодично щелкнули. И звук этот был для него более приятен, чем самые лучшие симфонии, звучащие за золотыми воротами Эдема.
ОН расправил крылья и, казалось, под их сень попал весь город, лежащий внизу, такой жалкий и ненужный сейчас; попал весь придуманный кем-то мир. И она. Конечно, она.
Благодарно улыбнувшись ей, легко пожав ей руку в знак признательности, он с радостным, могучим смехом взмахнул крыльями, поднявшись в твердую, застывшую высь. Она смотрела на него со снисходительным одобрением, снизу вверх. Вздохнув, он ринулся вниз, схватил её в охапку и помчал в пропасть.
Хохот и визг двоих, летящих в этой странной карусели к грешной земле, отражался эхом от пластинчатых крыш угрюмых домов, от луж невысохшего дождя, от зашедшего за край мира солнца. Они летели, борясь, дурачась, прижимаясь друг к другу всем телом и отталкивая изо всей силы. А их крылья расписывали небо. Расписывали ажуром, арками, воздушными замками, кровью, вставшими на дыбы конями, надписями, рисунками, иероглифами, знаками, символами, душами… А потом, в шаге до асфальта (или бетона? или полуночной грязи?), они синхронно зачерпнули крыльями ветер, и, откинувшись назад, подставляя лица бесконечности, взлетели вверх. Вверх, вверх, еще выше! Наследуя Икара, или мохнатого нетопыря, или голубя мира. Выше, все выше!
ОН сидел на перилах, спиной к городу, спящему, ничего не знающему и ничего не хотящему знать. А она, зависнув в воздухе, затягивала узел покрепче. Убедившись, что его крылья связаны плотно, она наклонилась вперед, прошептала ему на ухо что-то ободряющее и упорхнула в пустоту. Он проводил её печальным взглядом, встал с перил и прошел в дом. Натянул поверх крыльев теплую пижаму, завел будильник на семь ноль-ноль и лег спать в неудобную постель.
А в звездном небе, дрожа, мерцали еще не растворившиеся следы переплетенных крыльев. След белого крыла, черного крыла…  

Михаил Грязнов, 11 класс, г. Ровеньки.