18 марта день рождения

Леонида Николаевича Вышеславского (18.03.1914 – 26.12.2002) -

замечательного поэта, патриарха русской поэзии в Украине.

ПОЭТ

Он шёл по совсем ещё юной земле,

ступни его ног целовала дорога,

и души наивные в каждом селе

охотно его принимали за Бога.

А Он был поэтом. Влюблённым. Земным.

И правил сердцами, влюблёнными в землю.

С улыбкой счастливой шли дети за ним,

шли женщины, собственной совести внемля.

Поэзия – вся! – с ним была заодно;

Под кровлей, в пути, у морского причала

То воду она превращала в вино,

То крошками хлеба толпу насыщала.

Густое плетенье рыбачьих сетей,

канаты, мотыги, горшки, коромысла

до звёзд возносила рукою своей,

и вещи светились от вещего смысла.

Поэзия даром давала сердцам,

чего не могли взять ни злато, ни сила,

перстами глаза отворяла слепцам,

больных исцеляла,

и мёртвых будила.

МОЛИТВА МАТЕРИ

Мама учила меня молиться,

память об этом поныне жива,

первоначальная жизни страница

запечатлела такие слова:

«Боже, дай стойкость,

чтоб твёрдо сносить

то, чего я

не могу изменить!

Боже, дай силу,

чтоб мог я решить

то изменить,

что могу изменить!

Боже, дай мудрость,

чтоб снова и снова

я отличать мог

одно от другого!»

К БИОСТАНЦИИ НА КАРАДАГЕ

Священной памяти

Клеопатры Харлампиевны Платоновой

О, беленький кубик, скатившийся прямо

в прибой!

Ты стройными окнами грани свои обозначил,

и кажется мне, что повиснув над

крутизной,

тебя я бросаю, как в детской игре, -

наудачу.

Мне помнятся лица студентов и

профессоров,

мне видятся мама и отчим, склонившийся

над

микроскопом.

Наш век, пропитавшийся солью ветров,

теперь моей памятью в памятной

бухте раскопан.

Дорога не раз обрывалась, смертельно

крута,

и сердце не раз замирало над бездною

самой,

знакомая линия берегового хребта

простёрлась по жизни извилистой

кардиограммой.

ОСВОБОДИТЕЛЬ

Да, неспроста у пулемёта

он глаз две ночи не смыкал,

и неспроста среди болота

он под обстрелом пролежал, -

ворвался в город на рассвете

и, завершая долгий бой,

он слёзы радости заметил

в глазах у женщины чужой.

Прошёл по брёвнам переправы,

прополз по грязи под огнём,

и грязь в лучах солдатской славы

горит, как золото, на нём!

БОСИКОМ ПО РУСИ

И страна берёзового ситца

Не заманит шляться босиком.

Сергей Есенин

Заманила!..

В певучем рязанском раздолье,

где берёзы бегут вдоль речной полосы,

поклонился я трудной поэтовой доле

и пошёл по Руси.

Ноги мне окатили прохладные травы,

исцелилась душа в полевой тишине,

самый кряжистый дуб придорожной дубравы

обратился ко мне:

- Не клони под годами усталую спину.

«Как живёшь?» - утомлённую землю спроси

и ступай, за плечо башмаки перекинув,

босиком по Руси.

Соловьиной строфой тишина огласится,

и на утренней зорьке при свете росы

ты увидишь, как в поле звезда колосится

песнопевца Руси.

БАЛЛАДА О ДОМЕ ПОЭТА

Памяти М.С.Волошиной

Холстина с ветром обливает плечи,

а вихрь волос охвачен ремешком…

Таким он мне явился в летний вечер

на обнажённом берегу морском.

Он неизменно душу человечью

умел согреть приютом и добром,

и навсегда пророческою речью

наполнил свой храмоподобный дом.

И он ушёл. А стражницею дома

осталась женщина, среди огня и грома

храня святыню много лет подряд.

Внизу всё так же море камни гложет…

Он и она на поднебесном ложе,

поэзией обвенчанные, спят.

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА МЕНЯ

Наклонённые к избам деревья,

стая галок, осенняя мгла, -

вот дорога, что в Новой Деревне

как-то к Храму меня привела.

в те часы, точно в самом начале

душегубной безбожной поры,

по стране ещё всюду стучали

узаконенные топоры.

Над Деревнею тою же самой

те же ветры скорбят до сих пор,

и лежит на пороге у Храма

захлебнувшийся кровью топор.

***

Почему-то всё чаще грущу я о Вике Некрасове,

Нежелательном для партийных тузов.

Может быть, пролетая межзвёздными трассами,

он откликнуться б мог на мой дружеский зов?

Может быть, на планете, что наречена «Вышеславия»,

нам счастливая встреча ещё суждена.

Там, как встарь, мы бы горькую чарку во здравие

наших верных друзей осушили сполна.

Мы бы вспомнили липы Печерска, каштаны Батыевой

и увидели б вновь незажившую рану из ран,

как его, сталинградца, пинком вышибали из Киева

на чужбину, и плакал над Волгой Мамаев курган.

Я скорблю о друзьях. Я их больше не встречу на родине,

никогда не увижу на древних днепровских холмах,

А, быть может, лишь там, где-то там, на пустом астероиде,

Где и время, и память размолоты вечностью в прах.

ВЕДЬМА

Косынка. Блузка без причуды.

Косички. Чёлка до бровей.

Набитый красками этюдник

плечо оттягивает ей.

Пред ней застыли в разных позах

берёзы, клёны, тополя…

Широкий холст упруг, как воздух,

и загрунтован, как земля.

Она идёт сквозь кипень листьев

дорогой, не ведущей в Рим,

и чародейским взмахом кисти

переиначивает мир.

Теперь не будет ей пощады!

Теперь ей жизни не сберечь!

Уже возводится дощатый

помост, где ведьму будут жечь.

БУКЕТ

Речной закат на нас смотрел в упор.

Мы шли, во всём доверившись друг другу.

Дорогу эту вижу до сих пор,

изогнутую весело по лугу.

Ты шла, густые травы теребя,

о чём-то постороннем говорила,

и незаметно для самой себя

букет из трав, как чудо, сотворила.

Над ним висело облачко тепла

и таяло в багряно-жёлтом свете,

и всю дорогу бабочка жила

в том, по дороге собранном, букете.

РЕКВИЕМ

Ты, уходя, оставила на счастье

мне тихий Псел, колодцы у плетней,

громады туч, грозу над миром мчащих,

громады круч, с которых мир видней,

вишнёвый цвет, и грабовые чащи,

и кобзы придорожных тополей…

Но это всё лишь крохотные части

твоей любви и щедрости твоей.

Останется со мной твоё горенье,

как молодости давней повторенье.

Останется со мной, в моей судьбе

не скорбное отчаянье, не горечь,

а небо – бесконечное, как горе,

и светлое, как память о тебе.

МОЙ ВЕК

Мой век… Он не был добр и тих,

в нём – гром свои отмерил тропы,

в нём для меня – две мировых

и две имперских катастрофы.

В нём – боль кровоточащих ран,

свет, не пробившийся сквозь тучи,

и тот чудовищный обман,

который возвышал – и мучил.

И всё же я благодарю,

что мне дозволила природа

на склоне лет узреть зарю,

Зарю Двухтысячного Года!