Николай РЕМНЕВ

БАШМАКИ С КАЕМОЧКОЙ
Часть первая

9
Обмениваемся с Виктором впечатлениями от первого дня занятий.
— Вот бы себе такой приемник, — говорит, имея в виду «Спидолу».
— Мишка может себе позволить, они – богатые. Не то, что мы, из топтанки не вылезем.
Осматриваем нашу небольшую комнату из самана, побеленную мелом, с глиняными полами. С дешевым плюшевым ковром над постелью.
Вспоминаем детские годы. Как жили у сестры отца, бабушкиной дочери. Теснилось около десяти человек. Потом выделили участок под застройку на месте старого бабушкиного дома, который отобрали и который сгорел в войну.
Отец оставил хату сестре с детьми, а сам слепил новую. Именно слепил. Как десятки других земляков, оставшихся без жилья.
В хате под соломенной крышей, кроме стекла и гвоздей, ничего покупного. Смутно помню, как все происходило. Соседи в течение выходного, отбросив срочные дела, собрались вместе. В приготовленную заранее глину добавляли соломы и навоза, и тщательно ее перемешивали.
С Витькой топтали глину на лошади. Один сидел верхом, другой – водил животное. Потом менялись. Этой работой занимались и женщины. Босыми ногами, задрав платья и юбки. Постоянно подшучивали над нами. Грязные, потные, уставшие, но довольные.
Мужчины из этой смеси лепили строение. Трудились дружно, весело. Даже не верилось, что целую неделю эти люди мантулили в колхозе в поте лица. Потом отрабатывали вторую смену дома. И тяжело трудились в единственный выходной.
В течение дня в результате такой совместной работы выросли стены хаты.
Когда подсохли, отец положил потолок. Из чего придется. По нему боялись ходить, чтобы не провалиться.
Затем взялся за крышу. Не спал несколько ночей, заготовил лес на стропила и на их обшивку. Тонкую сосну. Стропила кое-как обтесал, а к обшивке не касался, лишь обрубил сучья и ошкурил.
Когда хату построили и накрыли соломой, взялись за пол. Засыпали глиной, утрамбовали, тщательно выровняли. Сверху покрыли мешковиной и покрасили.
И вот сидим в топтанке, мечтаем о приемнике.
— Нам бы хоть сетевой достать. Представляешь! Весь мир можно слушать! — продолжает Виктор.
— Лучше бы уроками занимались, — советует мама, которая убирает в хате и слушает разговор.
— Сегодня Мишка «Спидолу» в школу приносил. Вы бы посмотрели, что это за техника.
— Какая техника?! Что еще за транзисторы!? — заходит отец.
Виктор замолкает, листает учебники, дневник, хотя на завтра нам еще не задавали никаких уроков.
Не выдерживаю, отвечаю отцу:
— Вам не понять.
— Как разговариваешь с отцом!? Давно не получал?
— Говорю то, что думаю.
— Погляди на него, — обращается отец к матери. – Слово не дает сказать.
— Ваня, перестань оговариваться.
— Нет! Пусть говорит все, что думает.
— Все?
— Все.
— Тогда получайте. В другое время б не сказал.
— Режь правду-матку.
— Вы утверждаете, что есть Бог. Бога нет.
— Ты в этом уверен?
— Уверен.
— Не может быть!
— Твердо уверен.
— Замолчи, атихрист! Ты — умный, а мы — дураки. Да?!
— Бога нет! Это мое убеждение.
— И вы дьяволу продались.
Отец мечется по комнате. Не находит, что мне возразить.
— Вон отсюда, чтобы не видел! – наконец, выкрикивает.
Собрал школьные принадлежности и вышвырнул во двор.
Женщины не стали меня защищать. Они стояли в сторонке и молчали. Брат внимательно изучал один из учебников.
Испугался и не знал, что делать.
Во двор выскочила бабушка.
— Иди к тетке, поживешь у нее несколько дней. Отец успокоится. Все образумится.
Несколько дней жил у тетки, дочери бабушки и родной сестры отца. Никто не задавал лишних вопросов. Тетка Олэна недослышала, обменивались с нею лишь редкими фразами. Брат Володя окончил школу, работал на тракторе. И мыслями постоянно находился на полевом стане.
В числе немногих выпускников его закрепили за новенькой техникой. Он получал от нее истинное удовольствие.
Проведывал его в саду, где он пахал междурядья. Дал покрутить баранку маленького, оранжевого, колесного трактора. Когда заскочил в следующий раз, отказал. Мол, ругается бригадир.
В школу ходил мимо своего двора. Бабушка каждый день поджидала меня и совала в портфель что-нибудь вкусненькое. Отбивался от ее завтраков, обедов и ужинов, ребята будут смеяться, но она оставалась непреклонной.
Несколько раз лоб в лоб сталкивались с отцом, но ни разу не заговаривали, проходили, вроде не знали друг друга.
Надя отнеслась к моей ссылке с пониманием. Выходило так, что пострадал за наше общее дело. Осмелился сказать родителям, что Бога не существует.
— Скоро окончим школу, — задумчиво говорила она. – А вопросов становится не меньше, а больше. На уроках выходит все хорошо. Все ясно. Все замечательно! В жизни — наоборот. Чем больше сталкиваюсь с конкретными вопросами, тем больше задумываюсь: так ли у нас все хорошо.
— Надоела двойная жизнь. До всего надо доходить самим.
— Какой ум, какой опыт дадут конкретный ответ: есть ли Бог?
— Начинаю сомневаться. Может, Бог, действительно, есть, раз ему испокон веков верует столько людей.
— Поди, разберись. Кто прав, а кто виноват. Одни говорят одно, другие – другое.
— Все равно узнаем истину. Стоит только захотеть!
В эти дни Надя относилась ко мне особенно внимательно. Помогала на уроках, не отпускала ни на шаг на переменах. Эти забота и внимание — бальзам на сердце. Кроме нее, не хотелось видеть никого.
Но от этого не легче. Как разобраться в происходящем, узнать: кто враг, кто друг? Где правда, а где ложь? Как установить истину: был ли Иисус Христос?
Решили взять быка за рога. После уроков подошли к историку, директору школы, инвалиду, полковнику в отставке Георгию Ильичу. В восемнадцать лет уже воевал. Награжден многими орденами и медалями. Четыре раза ранен, но чудом выжил.
Попросили разрешить наши сомнения. Георгий Ильич завел к себе в кабинет, сел за стол.
— Слушаю.
— Видите, в чем дело, — начала Надя. – В школе говорят, что Бога нет, дома – что он есть. Где же правда? Как вы считаете лично: есть или нет.
Георгий Ильич почесал начавшую лысеть голову. Долго собирался с мыслями.
— Мы считаем, что Бога нет, в странах капиталистического мира считают, что Бог есть, — сказал с расстановкой.
— Нас интересует ваше личное мнение.
В ответ на слова Нади Георгий Ильич почесал переносицу крупным толстым пальцем. Так он делал и на уроках, когда возникали трудные вопросы. Уставился в потолок:
— Видите ли, в нашем маленьком городке до революции было полно церковников. Они отрицательно повлияли на нашу жизнь. Взять, для примера, железную дорогу. Подкупили мастеров и построили станцию за несколько километров от нас. А так бы поезда шли через наше село, через наш город.
— Они свое получили сполна, — заметила Надя. — Их просто уничтожили вместе с соборами, которые украшали город.
— Откуда вы знаете? – вырвалось у Георгия Ильича.
— От старших, фотографии видели, — ответил я.
Георгий Ильич надолго задумался. Не помнил, чтобы ученики обращались к нему с такими сложными вопросами.
Догадывался: учителю не хотелось врать. Наши искренние вопросы заслуживали такого же искреннего ответа. Но он не имеет права высказать личное мнение, его ответ давно определен указаниями сверху. Если хочет работать, должен дать именно такой ответ. То есть, что Иисуса Христа нет, что это выдумки.
Георгий Ильич не спешил.
— Почитайте две важные книги с противоположными точками зрения, — наконец нашелся. — Может, помогут разобраться.
Дал трехтомную, еще дореволюционного издания, Библию и книгу Льва Николаевича Толстого, которая называлась «Исповедь».
Великий писатель заявлял прямо, что не веровал в Бога, а священное писание утверждало обратное. Так и не могли разобраться в том, что нас интересовало.
Когда возвращали книги преподавателю, даже не пытались выспрашивать: как он считает лично. Знали: своей точки зрения не скажет.
Неожиданно Георгий Ильич заговорил:
— В ваши годы считался воинствующим атеистом. Но когда отправляли на фронт, мама вручила крестик и «Молитву» — густо исписанный листик бумаги. Приказала всегда держать при себе. Не знаю, может, это и спасло меня. Казалось — все, погибаю, умру на поле боя или сгнию в госпитале. Но снова поправлялся. И, как видите, живу.
Георгий Ильич порылся в кармане, что-то достал. Раскрыл крупную ладонь с толстыми пальцами, и мы увидели маленький крестик на тоненькой черной ниточке.
— Всю войну — со мной, теперь храню дома, как драгоценную реликвию.
Такого поворота событий не ожидали.
Георгий Ильич устало посмотрел на нас и закончил:
— Вот такие дела.
Мое изгнание продолжалось недолго. Отец успокоился. Бабушка подкатилась к нему.
— Надо бы возвратить сына домой, пойдут разные слухи. И не по-нашему это. Господь учит, чтобы искренне верили. Можем заставить Ваню говорить угодные нам слова. Но уверует ли он Господу искренне?!
Отец подумал и сказал:
— Сам понимаю. Нехорошо получилось. Но иначе не могу. Эта молодежь меня добивает. На что купились. Что мы неграмотные, ничего не соображаем.
— Их в школе так учут.
— Головы капитально забивают: ни мать, ни отец им не указ.
Бабушка встретила меня, когда возвращался из школы. Отозвала в сторонку, принялась отчитывать: нельзя себя так вести со старшими.
— Думай, шо говоришь.
— Сказал, что думал.
— Неужели до сих пор не понял?! Шо держит нас на этой земле. Помогает терпеть нужду, голод и холод.
— Не понял, — признался честно.
— Вера в Бога, в загробную жизнь. Что на том свете нас вознаградят за земные страдания.
— Даже ради этого не собираюсь вам врать.
— Ты отнимаешь у нас последнюю надежду.
— Может, действительно, не прав. Ничего не соображаю. Есть Бог или нет.
— Сначала разберись в себе, прежде, чем утверждать.
Послушал бабушку. Извинился перед отцом и матерью.
— Не будем больше об этом. Ты уже большой, у тебя появились свои взгляды. Поступай, как знаешь, — сказал отец.
— Это ж надо, до чего дошел, — не удержалась мама. – Родители для него ничего не значат.
— Хватит! – поставил точки над і батя.
Больше на эти темы не говорили. Но, мне кажется, он уверовал в мои слова. Несколько недель ходил сам не свой. Точно опущенный в воду. После нашей ссоры заметно сдал. И даже не читал Евангелие по выходным и праздникам.

10
Зима в тот год выдалась суровой: с морозами и метелями. Вышло так, что мы остались без торфа. Отец долго сидел на лавочке в ожидании грузовика. Но тот так и не появился. Спрашивал у рабочих, которые трудились на торфоразработках, в чем дело. Отвечали, что топливо погнали в другие регионы.
Несколько первых послевоенных лет топились только дровами. На растопку заготавливали сосновые иголки, которые у нас называли голками. Таскали их на себе мешками, возили на лошадях.
Потом недалеко от нас начали добывать торф. Резали его на болотах. Формовали, сушили, но отправляли неизвестно куда. Населению он не доставался.
Каждый понедельник по селу медленно ехал фургон, собирал рабочих на торфоразработки. Неделю они жили в вагончиках и только в субботу возвращались домой.
Даже в те суровые времена находились отчаянные люди, которые хотели заработать копейку. Воровали топливо и продавали местному населению. Наш дом находился на основной улице. Через нее проезжал весь транспорт. Поэтому отец дежурил после работы на лавочке возле двора. Настойчиво. Иногда несколько недель. И ему улыбалось счастье. На газоне мчался очередной отчаянный водитель.
Машину быстро разгружали. Торф иногда был еще сырым. Складывали пирамидками на большом дворе, сушили. Затем заносили в сарай. И дышалось как-то свободнее.
Но в тот год усилия отца не дали результатов. Он так и не поймал машину.
В то утро в нашей хатке замерзла вода. Стекла окон постоянно покрыты изморозью. В них ничего не видно. Прислоняюсь к замерзшему стеклу ртом, продуваю круглое окошко. Смотрю на улицу. Там метет снег, ветер теребит ветки деревьев.
Заготовленных с лета дров хватило до нового года. Постоянно, через день-два, отец, брат и я берем санки и едем в лес. Отец чаше сам неуклюже, пыхтя и ругаясь, забирается на дуб, срезает несколько веток. Мы с братом рубим их на более мелкие и укладываем в санки.
Но нередко отец упирается лбом в заснеженный и промерзший ствол дерева, подставляя себя Витьке. Брат забирается на плечи, обхватывает руками и ногами дерево и лезет к ближайшим веткам.
Сегодня ехать в лес как-то совсем не хочется. Стоит мороз. На улице метет. В трубе завывает ветер. В такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выгонит.
Кутаемся с Виктором в теплое одеяло. В ведрах замерзла вода, в сарае осталось несколько чурок, которые берегли на крайний случай.
Отец растапливает грубку, потому что терпеть уже невмоготу. К тому же, есть готовили на дровах. Закончился керосин. Не на чем приготовить даже наш семейный суп, который состоял из картошки. Иногда туда добавляли вермишель, разбивали яйцо. Заправку делали из кусочка сала, которое поджаривали на сковородке вместе с луком и морковкой.
Когда грубка разгорелась, мама и бабушка приготовили нам поесть. На этот раз не супу, а жареной на сале картошки. Открыли трехлитровую банку соленых огурцов, нарезали черного хлеба, очистили крупную луковицу, от которой слезы выступают на глазах. А есть хочется.
Завтрак закончился чаем. В большой эмалированный чайник бабушка бросила несколько веточек вишни. Он закипел и наполнил наше промерзшее жилье теплом и приятным ароматом.
Теперь не страшно идти в лес. Надеваем шапки-ушанки, фуфайки, кирзовые сапоги и ватные рукавицы, сшитые бабушкой. Вываливаемся во двор.
Отец хотел сам залезть на дерево, но ему нездоровится. Ломит спину, крутит ноги. Вчера ездили на луг на тракторе, загрузили целый стог сена. После такой работы еле доплелся домой.
Поэтому, как всегда в таких случаях, прислонился шапкой-ушанкой к стволу дерева, подставил спину для Витьки.
Брат вскочил на спину, потом обхватил руками и ногами дерево. Полез по заснеженному и промерзшему дубу с ножовкой. Отец указывал, какую ветку первой пилить, за что взяться, где упереться ногой.
За несколько минут озябший брат разогрелся. Ничего не предвещало неприятностей. Когда спускался вниз, поскользнулся на ветке. Ноги соскочили, но он успел вцепиться в дерево руками. Не удержался и полетел вниз.
Бросились к брату.
— Живой? — приподнял его отец.
Виктор заорал от дикой боли.
Отец, в свою очередь, тоже вспылил:
— Смотри, какой вымахал, а элементарным вещам не научился. На дереве не умеешь держаться. Как дите малое.
Уложили дрова на сани, завязали их. Впрягшись, потопали домой. Отец не обращает никакого внимания на брата. Тот ковыляет сзади, опираясь на палку. Потом и вовсе становится.
Отец продолжает двигаться. Оглядываюсь. Метель сразу заметает следы.
— Он же замерзнет.
— Не замерзнет, пусть ковыляет, может, научится на деревьях держаться.
Бросаю веревку, останавливаюсь.
— Что еще?
— Помогу брату.
Батя ругается отборным матом. Но бросает веревку, подходит к Витьке.
— Цепляйся за шею.
Взвалил брата на спину, донес и положил сверху веток на санки. Виктор молчит, лишь скрипит зубами.
Везем санки по глубокому снегу. Их бросает из стороны в сторону, полозья проваливаются в белое месиво. Кажется, груз вот-вот перевернется. Брат тихо охает.
— Не скули!
И вот, наконец, дом. Завозим санки во двор. Заносим брата в хату, кладем на лавку. Женщины перепуганы.
— Беги быстрей к Гале, пусть придет, — наказывает бабушка.
Галя — местный фельдшер и моя двоюродная сестра. Настолько устал, что не могу подняться с табуретки.
— Быстрей иди! — не выдерживает мама.
Поднимаюсь и выскакиваю в белое марево. Вот дом Гали. Стучу в дверь калитки. Никто не отвечает. Лишь завывает ветер. Перескакиваю через заборчик в палисадник. Что есть мочи барабаню по стеклу. Наконец, открывается белая занавеска, и в ней показывается лицо сестры. Кивает головой. Через минуту выскакивает на улицу.
— Что случилось?
Рассказываю все, как было.
— Иди, нагоню.
Медленно бреду по улице. Еле переставляю ноги от усталости. Галя нагоняет меня и более подробно расспрашивает обо всем.
В хате ничего не изменилось. Женщины хлопочут около брата. Он тихо стонет.
Отец без движения сидит на табурете тут же, рядом, молча за всем наблюдает.
Галя заходит в комнату, снимает верхнюю одежду. Кладет медицинскую сумку. Прощупывает ногу брата и сразу говорит.
— Надо немедленно везти в больницу.
Все в растерянности. В том числе отец.
— Семеныч, — обращается к нему Галя. — Что сидишь? Хочешь, чтобы сын инвалидом остался?!
До отца, наконец , дошло. Быстро набрасывает тулуп и выбегает из хаты.
Через некоторое время возвращается. Взял лошадь в бригаде. Мама и бабушка выносят и стелют на сани несколько вязанок соломы. Накрывают ее старым покрывалом. Его сразу заносит снегом.
Выносим тихо стонущего брата на улицу, сажаем в сани. Но сидеть ему неудобно и даже опасно, может зацепиться больною ногою за снег. Поэтому, после некоторых раздумий, его просто кладут в средине саней и укрывают разными тряпками, оставив открытым лишь лицо.
— Боже мой! — убивается бабашка. – Разве можно в таких условиях везти ребенка в больницу!?
— Хоть вы, мамо, не досаждайте, — хлопочет возле саней отец.
Лошадку покрыло снегом. Время от времени она пытается встряхнуть его с себя. Стоим с бабушкой у саней, ожидаем родителей, которые ушли одеваться. Они выходят. Отец в теплом пиджаке с большим воротником, мать – в шубке, которую называют «плюшка». Садятся рядом. Бабушка накрывает их сверху кожухом.
Отец берет в руки вожжи, стегает лошадь кнутом. Она нехотя трогается с места.
Долго стояли с бабушкой возле двора, пока сани и лошадь не скрылись в сплошном белом крошеве.
— Ваня, сделай доброе дело. Подруби дров. Топить нечем.
Разгружаю дрова. И рублю на колодке. От удара топора чурки летят в разные стороны. Собираю их, складываю в кучку. Одна из чурок отскочила и ударила прямо в нос. Несколько минут не могу придти в себя. Чувствую, сейчас упаду. Потом стараюсь остановить кровотечение. Перевязываю лицо тряпочкой.
Набираю несколько чурок. Заношу в хату.
— Что с тобою? — охает бабушка.
Рассказываю ей. Перевязывает лицо. Делает мне какие-то примочки. Ложусь на лавку. Кровотечение останавливается. Остается только тупая боль.
Бабушка еще долго хлопочет возле меня. Затем готовит любимые драники. Трет картошку, размешивает ее и жарит на сале. Где-то находит немного сметаны, подает. Уплетаю горячие драники со сметаной, с благодарностью поглядывая на бабушку.
Она сама к блинам из картофеля не притрагивается, ласково смотрит на меня серыми печальными глазами и повторяет:
— Ешь, Ваню, ешь.
Родители возвращаются поздно. Заснеженные, промерзшие.
У Вити действительно перелом. Брата положили в больницу.


12
В начале марта морозы уступили оттепелям. Снег сошел за пару недель. Запахло землей. Старыми подопревшими в снегу деревьями, грязной рыжей травой, остатками прошлогоднего урожая. Все вдруг обнажилось, вылезло наружу.
Позже земля высохнет. Запахи и ощущения сотрутся. Все войдет в привычное русло.
После такой тяжелой зимы встречать весну вдвойне приятно. Это праздник тепла и ласкового солнышка.
В конце апреля речка разлилась. Превратилась в море. После занятий бежали к большой воде и проводили там много времени, вплоть до темноты.
Перелетные птицы садились на водную гладь, чтобы отдохнуть после целого дня лета и набраться сил. Поднимали большой шум.
Наблюдали за ними и слушали пронзительный крик диких гусей, кряканье уток.
Полная круглая луна отражалась в воде и тянулась к нам по бесконечной зеркальной глади ломаной серебряной линией.
Собирали солому и другой мусор, зажигали и пускали за течением.
Нередко к нам присоединялось взрослое население, бывалые люди. Они беспокоились, как бы разлив не затопил низко расположенные усадьбы.
Большая вода изолировала село от города. Хлеб не привозили. А мы берегли скромные запасы муки на лето, когда, обычно, наблюдались перебои в его доставке.
Мама переговорила с Машей, чтобы мы смотались в город, привезли хлеба, купили других продуктов. В колхозе начали каждый месяц давать зарплату, и у нас появились деньги.
Идем с Надей через лес, сразу за которым причал.
К нам пригнали речной трамвайчик. Он имел солидный вид и был очень уютным. Имел два помещения. Одно располагалось повыше, где находилась основная масса пассажиров. Можно спуститься в каюту пониже, где, наверное, обычно находился буфет, но чаще его использовали, как помещение для пассажиров.
Над этими помещениями располагалась рубка моториста, которого мы называли капитаном.
Стоим на берегу. Появляется пароход. Слышен мощный шум работающих двигателей. За кормою пенится, вздымается вода. Пароход приближается к нам. Уже виден капитан в рубке.
Из металлического рупора-громкоговорителя раздается звук сирены. Судно сбавляет ход, поворачивает к нам.
Наши глаза широко раскрыты, рты – разинуты. Не часто приходится видеть такое людям, где самый большой водоем – маленькая речка.
Помощник капитана, молодой, плотный парень, сбрасывает на берег канат, затем прыгает сам. Берет канат, закрепляет его. Двигатели продолжают работать, вода кипит, бурлит за кормой.
Помощник капитана, устанавливает трап. На землю сходят довольные люди. Некоторые здороваются с нами. Заходим на судно, гордые и довольные. Обходим все его помещения, садимся на скамью в салоне. Раздается рев двигателей, пароход отчаливает от берега, разворачивается и уверенно набирает скорость.
Не выдерживаем, выскакиваем на палубу. Здесь интересно и свежо. Мелкие капли воды увлажняют наши лица. Смотрим на деревья, уже успевшие зазеленеть, на лес, который уплывает от нас. Все так необычно.
Пароход сворачивает в узкий канал. Это видно по деревьям, которые выступают над водой. Они хлещут ветками по поручням парохода. Пассажиры в этом месте обычно торопятся спрятаться в помещении. Может достаться и им.
Выходим на носовую часть, становимся посредине. Теперь никаким веткам нас не достать.
Река разделяется на два рукава. По вербам видно, что русло узкое. Капитану требуется особое мастерство, чтобы его преодолеть.
— Так узко, столько веток. Как не сломается винт, — удивляется Надя.
С минуту размышляю и прихожу к выводу, что судно не может двигаться с помощью винта. Он сломается.
— Наверное, работает без винта. Вода всасывается в пароход, а потом выбрасывается из него.
— Не может быть! Ты придумал.
— Придумал, но судно иначе не сможет работать..
— Ты не прав!
— Прав!
— Спорим?
— Спорим!
— На что?
— На мороженое.
Разбиваем руки. Но кто нам скажет истину? Вот в чем вопрос, как всегда. Кто поможет найти правильный ответ?
Оказывается все-таки, найти эту истину значительно проще, чем извечную: есть ли Бог, жизнь на том свете, зачем уничтожают старинные здания…
На палубе появляется молодой, русый, высокий мужчина. Капитан. В кителе, с кожаным планшетом на плече.
Надя сразу обращается к нему. Объясняет суть спора. Мужчина улыбается, смотрит на нас, затем глубокомысленно заявляет.
— Вы правы, девушка.
Надя от души радуется, мне становится обидно и неудобно. Девчонка в технических вопросах оказалась права. Прямо позор.
Капитан обходит судно, возвращаясь к себе, подходит к нам.
— Девушка, хотите рубку посмотреть?
— Конечно!
Меня не пригласил. Я и не пошел, несмотря на то, что Надя несколько раз махала мне рукой. Вижу ее через стекло наверху, в рубке. Становится обидно и страшно. Как могла пойти Надя с незнакомым человеком!
Начинаю понимать, как мне она дорога. В школе столько девочек. Но не с кем серьезно поговорить. На них не обращаю внимания. Словно их не существует. Ее посвящаю в тайны, которые не могу отрыть брату, бабушке, маме.
И она сразу идет к какому-то капитану – молодому симпатичному мужчине, по которому, наверное, сохнут девушки не только города, но и окрестных деревень. Хочется подняться в рубку, прекратить безобразие, возвратить Надю на палубу, чтобы находилась рядом со мной.
Смотрю на рубку. Она стоит наверху рядом с капитаном, слушает и улыбается.
Это меня еще больше задевает и унижает. Чувствую себя по сравнению с всесильным мужчиной маленьким и слабеньким котенком. Не могу дождаться, когда закончится эта поездка.
Вот пароход причаливает к берегу. Ко мне подходит улыбающаяся и счастливая Надя.
Отворачиваюсь от нее, вроде бы и не знаю.
— Ты чего? – берет за руку. – Обиделся?
— В своем уме?! Сразу ушла с незнакомым мужчиной. Бросила меня одного.
— Почему остался? Я ж тебя звала.
— Ты, но не он.
— Подумаешь. Не выгнал бы.
— Он не приставал?
— Хай бы попробовал!
Во мне что-то перевернулось. Ее слова, словно бальзам на душу. Но из сознания не так просто вытравить встречу с капитаном.
Сходим на берег. Вода затопила подножие холма. Такая коварная. Несется неизвестно куда, смывая все на своем пути. Образовывает витиеватые круги, такая мутная.
Стоим в самом низком месте. Над нами возвышаются высокие холмы в полном их величии. С уже зазеленевшей травкой, с первыми листиками на деревьях.
Надя берет под руку своей маленькой, но твердой рукой.
— Держи меня, а то упаду. Голова закружилась.
На ней теплое платье и вязаная шерстяная кофта. Я, как всегда в таких случаях, в костюме. Лучшей одежды просто нет. Беру соседку за талию и прижимаю к себе. Не понимаю, что со мною случилось. Откуда столько смелости и уверенности. Вроде прорвалось.
Надя не отталкивает меня, а, наоборот, еще теснее прижимается.
Пассажиры теплохода рассасываются, расходятся в разные стороны. В том числе обгоняют нас.
Никого не замечаем. И никого не стесняемся, хотя некоторые односельчане с пониманием оглядываются на нас и улыбаются.
По бутовой дороге поднимаемся в город. Она все время ведет в гору. Радует редкими домиками, которые, точно птичьи гнезда, по ее бокам, палисадниками, садами.
На половине пути Надя прижимается ко мне, виснет на шее.
— Устала, — объясняет.
Не остается ничего иного, как заключить ее в свои объятия. Что есть силы, прижимаю ее к себе и целую. Такую нежную, единственную, желанную. Она делает то же самое. Сливаемся в единое целое.
И только утолив жажду друг в друге, продолжаем путь вверх, на ровное плато, где расположился город.
До следующего рейса остается время. Решили погулять. Для экскурсии выбираем действующий Спасо-Преображенский собор. Он вдалеке от центра. Проходим поросшее молоденькой травкой футбольное поле. Останавливаемся перед каменной оградой, за которой белоснежный собор с маленькими зелеными куполами.
Наиболее древняя его часть — основной кубический массив — увенчана пятью декоративными луковичными главами на узеньких круглых шейках-барабанах. Плоскости фасадов членятся четырьмя стройными, тоненькими полуколоннами, перехваченными несколькими поясочками.
Сооружен как главный храм Святодухова женского монастыря, основанного в 16 веке. История его сложная и запутанная, начало ее теряется в глубине веков.
Налюбовавшись архитектурным сооружением снаружи, заходим внутрь. Там несколько человек. Заканчивается служба.
Интерьер собора поражает высотой и размахом внутреннего пространства, которое щедро освещено многочисленными окнами. Стены внутри побелены, и на этом фоне очень красиво выглядит пятиярусный иконостас, поднимающийся до самых сводов перекрытия. В центре на длинной железной цепи висит серебряная люстра, изготовленная в 1692 году и подаренная Петром I.
Отец Николай – молодой батюшка, который играет в свободное время в футбол, за что его упрекают прихожане пожилого возраста, поглядывает в нашу сторону. Для него это событие. Молодежь в храм заходит редко, тем более, без родителей.
Когда служба закончилась, прихожане разошлись, отец Николай подошел к нам. Расспросил, что к чему. Рассказали о своем увлечении храмами, пожаловались, что они в городе почти полностью уничтожены. Это вызывает у молодого священнослужителя прилив энергии. Его глаза загораются святым огнем. Подробно рассказывает об истории храма, его архитектуре, в том числе о знаменитой люстре.
Выходим во двор. Показывает расположенную южнее собора надвратную Крестовоздвиженскую церковь-колокольню. Асимметричное по композиции сооружение расположено на входе на территорию храма.
— Оно построено в 1697-1707 годах в качестве надвратной церкви Святодухова монастыря, —рассказывает святой отец. — Подобно всем надвратным церквям — двухъярусное.
С этим зданием связана интересная страница истории города. Согласно местным преданиям, после второго стрелецкого бунта Петр I сослал царевну Софью сюда, заточив ее в девичий Святодухов монастырь. Она некоторое время проживала в одной из келий Крестовоздвиженской церкви.
Святой отец, несмотря на проведенную службу, рассказывает нам обстоятельно. Видно, не часто его балуют такие молодые прихожане, которые, к тому же, знают все храмы, что успела за годы своего правления уничтожить советская власть.
У меня все время напрашивается вопрос, который хочу ему задать: верит ли он сам в Бога. Или все делает за деньги. Но не решаюсь. Это может показаться кощунством, оскорбить этого человека, который оказал нам столько внимания.
Святой отец проводит нас за проходную Крестовоздвиженской церкви. Сразу за нею – зеленое футбольное поле. Там играют мужчины. Увидев священника, один из них закричал:
— Отец Николай! Быстрее переодевайся. Некого поставить на ворота.
— Сейчас! – ответил святой отец.
Благодарим его, идем в магазины заниматься такими повседневными и прозаичными вещами, как покупки. Выполняем заказы родителей. Основное, разумеется, хлеб. Берем его, сколько можем донести. Ведь в следующий раз будем в городе не скоро. А есть надо каждый день.
Вспоминаю, что проиграл Наде, покупаю два стаканчика белоснежного мороженого.
— Вам с «горкой» или без? - спрашивает продавец.
— С «горкой», — отвечаю.
Продавец наполняет стаканчик с горкой, втаптывает в него белое лакомство.
На проезд и покупки родители дали несколько рублей. Чувствую себя миллионером. Считай, не держал таких денег в руках. Обычно все ограничивалось копейками в кино или в магазин.
Едим белое сливочное мороженое. Начинаем с «горки», доходим до хрустящего стаканчика и не спеша смакуем. Мороженое настолько вкусное и питательное, что заменяет нам обед. Оно само тает во рту и придает силы.
… До отхода парохода еще остается время. Идем на Городок, наше любимое место прогулок.
Пустынно. Садимся на скамейку на самой кромке холма, смотрим на водную гладь внизу, едим мороженое.
Надя улыбается.
— Испугался, когда пошла с капитаном?
— Еще бы!
— Значит, тебе не все равно?
— Конечно, — отвечаю привычным голосом.
И, вдруг, замираю. Надя внимательно смотрит на меня. Такая близкая, такая изученная, такая красивая и непринужденная.
Откладываю мороженое, не понимая, что случилось, снова прижимаю к себе и целую в сладкие губы.
Вспоминаю капитана. Как мне кажется, наглого, самоуверенного. Неужели она могла достаться ему!?
— Переживаешь?! Глупенький, думал, пойду с первым попавшимся.
Упиваемся одиночеством и своею любовью. Говорим самые теплые слова. Клянемся друг другу в верности.
Пора возвращаться домой. Снова — на белом пароходе. Делаю все, чтобы показать капитану, что Надя – моя девушка. В наши отношения нечего вмешиваться.
Демонстративно садимся на скамейке впереди. Беру Надю за талию, она кладет голову мне на плечо. Ощущаю тепло ее тела через шерстяную кофточку и толстое платье. И Надя, и кофточка согревают меня.
Пароход резво разрезает водную гладь. Холмы города уходят от нас. Наши лица нацелены вперед – на небо, покрытое редкими облаками, зеленые деревья и виднеющийся вдалеке лес.
Капитан включает сирену. Оборачиваемся. Машет нам рукой. И следом за этим звучит громкая песня в исполнении незнакомого нам певца:

Кружил головы юности хмель.
Шли со школы по жизни рядом.
И твоя и моя параллель
Обжигали друг друга взглядом!

Параллель, меридиан,
Жизни море, океан,
Перекресток впереди,
Как бы мне к нему дойти!

И мечтали мы, только рано,
Мечты в облаках птицей вьются,
У какого-то меридиана
Параллели пересекутся!

Стала нашей разлукой шинель,
Превращая юнца в мужчину,
Утонула твоя параллель
В чужой жизни моря пучину!

И с годами чужая шинель
Иногда напомнит неброско,
Бесконечно идет параллель
И всегда без перекрестков!

Параллель, меридиан,
Жизни море, океан,
Перекресток впереди,
Как бы мне к нему дойти!

Наши сердца поют в такт этой песне, громкой музыке. Сегодня и завтра кажется мелодией без конца и края. Моя будущая жизнь — безоблачной и счастливой, как эта весна.
Надя поправляет косынку, покрепче завязывает уголки, как бы случайно не слетела. Подплываем к причалу. Все повторяется, как и утром. Только у нас с Надей совершенно другое настроение.
Подходит улыбающийся капитан.
— Рассчитался со своей девушкой?
— А как же! Купил мороженое.
— Молодец! В отношении вашего спора. Понимаете... Ты был все-таки ближе к истине, чем она. Нельзя в наших условиях работать на винтах. Быстро отвалятся.
Сходим на берег. Долго хохочем над смешным капитаном. Надя абсолютно не расстроена, что все-таки не она оказалась правой, а я. Мне, тем более, приятно. Иначе и быть не могло. Не может теплоход работать с винтами в таких условиях.
Возвращаемся тропинкой по лесу. Зеленеет первая травка, появились мелкие листья на деревьях в ожидании настоящего тепла, на сосне мелко стучит дятел, оборачиваясь на нас, головкой с разноцветным гребешком, перекидываются между собой короткими словами синички…
Лес утопает в музыке звуков. Самых разнообразных: коротких и длинных, тихих и громких, абсолютно разных по звучанию. Останавливаемся и какое-то время слушаем птичью симфонию.
С детства привыкли к этой зеленой тропке, по которой пешком ходили из города, к этому пению, к зелени могучих дубов, светлых берез, вечно зеленых елей и сосен, к мелкому кустарнику, по которому трудно пробраться, к разноцветной палитре цветов, к грибам и землянике.
Лес заканчивается глубокой канавой, которая прорыта по его периметру и давно успела зарасти травой и мелким кустарником.
Не успели пройти канаву, как загремел гром и спустился первый весенний дождь. Затрепетал по старым осенним листьям, которые укрывают землю, по веткам, сыпанул мелким бисером по нашим головам.
Убежали опять в лес, спрятались под старую ель. Стояли, обнявшись, пока дождик неожиданно не прекратился. Так же неожиданно, как и начался.
За фермой, невдалеке, заиграла всеми цветами радуга. Полукольцом, раскинутым на полнеба.
Выскочили из лесу. Побежали к ней по мокрой дороге. Уже зная, что никогда не настигнем. Бежим с Надей, взявшись за руки, громко орем. Разноцветная, парящая в дрожащем воздухе подкова приближается к нам. Еще чуть-чуть и можно притронуться к ней.
И вдруг она исчезает, растворяется в воздухе, как и не было вовсе.
Мокрые и грязные, идем домой по дороге в лужицах. И, несмотря на то, что еще холодно, не обминаем эти лужицы. Идем напрямик к своему будущему, которое кажется таким прекрасным, безоблачным и светлым.