Евгений ЕВТУШЕНКО (1932-2017)

Cлавный воспитатель любо­го человека — его жизненный опыт. По в это понятие мы должны включать не только биографию «внешнюю», а и биографию «внутреннюю», неотделимую от усвое­ния нами опыта человечества через книги.
Событиями в жизни Горького было не только то, что происходило в красильне Кашириных, но и каждая прочитанная им книга. Человек, не любящий книгу, несчастен, хотя и не всегда догадывается об этом. Жизнь его может быть наполнена интереснейшими со­бытиями, но он будет лишен не менее важного собы­тия— сопереживания и осмысления прочитанного.
Есть люди, которые говорят: «Я читать люблю... только не стихи». Тут кроется неправда — человек, не любящий поэзию, не может по-настоящему любить и прозу, воспитание поэзией — это воспитание вкуса к ли­тературе вообще.
Поэт Сельвинский когда-то справедливо сказал: «Чи­татель стиха — артист». Конечно, и читатель прозы дол­жен обладать артистизмом восприятия. Но обаяние по-, эзии более, чем прозы, скрывается не только в мысли и в построении сюжета, но и в самой музыке слова, в интонационных переливах, в метафорах, в тонкости эпи­тетов. Строчку Пушкина «глядим на бледный снег при­лежными глазами» почувствует во всей ее свежести только читатель  высокой квалификации. Подлинное прочтение художественного слова (в поэзии или в про­зе) подразумевает не бегло почерпнутую информацию, а наслаждение словом, впитывание его всеми нервными клетками, умение чувствовать это слово кожей...
Однажды мне посчастливилось читать композитору Стравинскому стихотворение «Граждане, послушайте ме­ня...». Стравинский слушал, казалось, вполслуха и вдруг на строчке «пальцами растерянно мудря» воскликнул, даже зажмурившись от удовольствия: «Какая вкусная строчка!» Я был поражен, потому что такую неброскую строчку мог отметить далеко не каждый профессиональ­ный поэт. Я не уверен в том, что существует врожденный поэтический слух, но в том, что такой слух можно воспи­тать, — убежден.
И я хотел бы, пусть запоздало и не всеобъемлюще, выразить мою глубокую благодарность всем людям в моей жизни, которые воспитывали меня в любви к по­эзии. Если бы я не стал профессиональным поэтом, то все равно до конца моих дней оставался бы преданным читателем поэзии.
Мой отец, геолог, писал стихи, мне кажется, что талантливые:
Отстреливаясь от тоски, Я убежать хотел куда-то, Но звезды слишком высоки, И высока за звезды плата...
Он любил поэзию и свою любовь к ней передал мне. Прекрасно читал на память и, если я что-то не понимал, объяснял, но не рационально, а именно красотой чте­ния, подчеркиванием ритмической, образной силы строк, и не только Пушкина и Лермонтова, но и современных поэтов, упиваясь стихом, особенно понравившимся ему:
Жеребец под ним сверкает белым рафинадом.
(Э. Багрицкий)
Крутит свадьба серебряным подолом, А в ушах у нее не серьги — подкопы.
(П. Васильев)
От Махачкалы до Баку Луны плавают на боку.
(Б. Корнилов)
Брови из-под кивера дворцам грозят.
(Н. Асеев)
Гвозди бы делать из этих люден, Крепче бы не было в мире гвоздей.
(Н. Тихоном)
Тегуантепек, Тегуантепек, страна чужая,
Три тысячи рек, три тысячи рек тебя окружают.
(С. Кирсанов)
Из иностранных поэтов отец чаще всего читал мне Бёрнса и Киплинга.
В военные годы на станции Зима я был предостав­лен попечению бабушки, которая не знала поэзию так хорошо, как мой отец, зато любила Шевченко и часто вспоминала его стихи, читая их по-украински. Бывая в таежных селах, я слушал и даже записывал частушки, народные песни, а иногда кое-что и присочинял. Навер­ное, воспитание поэзией вообще неотделимо от воспита­ния фольклором, и сможет ли почувствовать красоту поэзии человек, не чувствующий красоту народных пе­сен?
Человеком, любящим и народные песни, и стихи со­временных поэтов, оказался мой отчим, аккордеонист. Из его уст я впервые услышал «Сергею Есенину» Мая­ковского. Особенно поразило: «Собственных костей ка­чаете мешок». Помню, я спросил: «Л кто такой Есе­нин?» — и впервые услышал есенинские стихи, которые тогда было почти невозможно достать. Стихи Есенина были для меня одновременно и народной песней, и со­временной поэзией.
Вернувшись в Москву, я жадно набросился на стихи. Страницы выходивших тогда поэтических сборников были, казалось, пересыпаны пеплом пожарищ Великой Отечественной. «Сын» Антокольского, «Зоя» Алигер, «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...» Симонова, «Горе вам, матери Одера, Эльбы и Рейна...» Суркова, «Не зря мы дружбу берегли, как пехотинцы берегут метр окровавленной земли, когда его в боях берут...» Гудзенко, «Госпиталь. Все в белом. Стены пахнут сыро­ватым мелом...» Луконина, «Мальчик жил на окраине юрода Колпино...» Межирова, «Чтоб стать мужчиной, мало им родиться...» Львова, «Ребята, передайте Поле \ пас сегодня пели соловьи...» Дудина; все это входило В меня, наполняло радостью сопереживания, хотя я еще был мальчишкой. Но во время войны и мальчишки чув­ствовали себя частью великого борющегося народа.
Нравилась мне книга Шефнера «Пригород» с ее остраненными образами: «И, медленно вращая изумру­ды зеленых глаз, бездумных, как всегда, лягушки, слов­но маленькие будды, на бревнышках сидели у пруда». Твардовский казался мне тогда чересчур простоватым, Пастернак слишком сложным. Таких поэтов, как Тют­чев и Баратынский, я почти не читал — они выглядели в моих глазах скучными, далекими от той жизни, кото­рой мы все жили во время войны.
Однажды я прочитал отцу свои стихи о советском парламентере, убитом фашистами в Будапеште:
Огромный город помрачнел, Там затаился враг. Цветком нечаянным белел Парламентерский флаг.
Отец вдруг сказал: «В этом слове «нечаянный» и есть поэзия».
В сорок седьмом я занимался в поэтической студии Дома пионеров Дзержинского района. Наша руководи­тельница Л. Попова была человеком своеобразным — она не только не осуждала увлечение некоторых сту­дийцев формальным экспериментаторством, но даже всячески поддерживала это, считая, что в определенном возрасте поэт обязан переболеть формализмом. Строчка моего товарища «и вот убегает осень, мелькая желтыми пятнами листьев» приводилась в пример. Я писал тогда так:
Хозяева — герои Киплинга — Бутылкой виски день встречают. И кажется, что кровь средь кип легла Печатью на пакеты чая.
Однажды к нам приехали в гости поэты — студенты Литинститута Винокуров, Ваншенкнн, Солоухин, Гана-бин, Кафанов, еще совсем молодые, но уже прошедшие фронтовую школу. Нечего и говорить, как я был горд выступать со своими стихами вместе с настоящими поэтами.
Второе военное поколение, которое они представля­ли, внесло много нового в нашу поэзию. Написанные впослед­ствии негромкие лирические стихи «Мальчишка» Ваншенкина и «Гамлет» Винокурова произвели па меня впечатление разорвавшейся бомбы.
«Багрицкого любишь?» — спросил меня после вы­ступления в Доме пионеров Винокуров. Я ему сразу стал читать: «Мы ржавые листья на ржавых дубах...». Левая бровь юного мэтра удивленно полезла вверх. Мы подружились, несмотря на заметную тогда разницу в возрасте и опыте.
На всю жизнь благодарен я поэту Андрею Досталю. Более трех лет он почти ежедневно занимался со мной в литературной консультации издательства «Молодая гвардия». Андрей Досталь открыл для меня Леонида Мартынова, в чью неповторимую интонацию — «Вы но­чевали на цветочных клумбах?» —я сразу влюбился.
В 1949 году мне снова повезло, когда в газете «Со­ветский спорт» я встретился с журналистом и поэтом Николаем Тарасовым. Он не только напечатал мои пер­вые стихи, но и просиживал со мной долгие часы, тер­пеливо объясняя, какая строчка хорошая, какая плохая и почему. Его друзья — тогда геофизик, а ныне литера­турный критик В. Барлас и журналист Л. Филатов, ныне редактор еженедельника «Футбол — хоккей»,— тоже многому научили меня в поэзии, давая почитать из своих библиотек редкие сборники. Теперь Твардовский уже не казался мне простоватым, а Пастернак чрезмер­но усложненным.
Мне удалось познакомиться с творчеством Ахмато­вой, Цветаевой, Мандельштама. Однако на стихах, ко­торые я в то время печатал, мое расширявшееся «поэ­тическое образование» совсем не сказывалось. Как чи­татель я опередил себя, поэта. Я в основном подражал Кирсанову и, Когда познакомился с ним, ожидал его похвал, но Кирсанов справедливо осудил мое подража­тельство.
Неоценимое влияние На меня оказала дружба с Вла­димиром Соколовым, который, кстати, помог мне посту­пить в Литературный институт, несмотря на отсутствие аттестата зрелости. Соколов был, безусловно, первым поэтом послевоенного поколения, нашедшим лирическое
выражение своего таланта. Для меня было ясно, что Соколов блестяще знает поэзию и вкус его не страдает групповой ограниченностью — он никогда не делит по­этов на «традиционалистов» и «новаторов», а только на хороших и плохих. Этому он навсегда научил меня.
В Литературном институте моя студенческая жизнь также дала мне многое для понимания поэзии. На се­минарах и в коридорах суждения о стихах друг друга были иногда безжалостны, но всегда искренни. Именно эта безжалостная искренность моих товарищей и помог­ла мне спрыгнуть с ходуль. Я написал стихи «Вагон», «Перед встречей», и, очевидно, это было началом моей серьезной работы.
Я познакомился с замечательным, к сожалению до сих пор недооцененным поэтом Николаем Глазковым, писавшим тогда так:
Я сам себе корежу жизнь, валяя дурака. От моря лжи до поля ржи дорога далека.
У Глазкова я учился рассвобожденности интонации. Ошарашивающее впечатление на меня произвело от­крытие стихов Слуцкого. Они были, казалось, антипо-этичны, и вместе с тем в них звучала поэзия беспощад­но обнаженной жизни. Если раньше я стремился бо­роться в своих стихах с «прозаизмами», то после стихов Слуцкого старался избегать чрезмерно возвышенных «поэтизмов».
Учась в Литинституте, мы, молодые поэты, не были свободны и от взаимовлияний. Некоторые стихи Робер­та Рождественского и мои, написанные в 1953—1955 го­дах, были похожи как две капли воды. Сейчас, я наде­юсь, их не спутаешь: мы выбрали разные дороги, и это естественно, как сама жизнь.
Появилась целая плеяда женщин-поэтов, среди кото­рых, пожалуй, самыми интересными были Ахмадулина, Мориц, Матвеева. Вернувшийся с Севера Смеляков при­вез полную целомудренного романтизма поэму «Стро­гая любовь». С возвращением Смелякова в поэзии стало как-то прочнее, надежнее. Начал печататься Самой­лов. Его стихи о царе Иване, «Чайная» сразу создали
ему устойчивую репутацию высококультурного мастера. Выли опубликованы «Кёльнская яма», «Лошади в океа­не», «Давайте после драки помашем кулаками...» Бориса Слуцкого, стихи новаторские по форме и содержанию. По всей стране запелись выдохнутые временем песни Окуджавы. Выйдя из долгого кризиса, Луговской напи­сал: «Ведь та, которую я знал, не существует...», у Свет­лова снова пробилась его очаровательная чистая интона­ция. Появилось такое масштабное произведение, как «За далью — даль» Твардовского. Все зачитывались новой книжкой Мартынова, «Некрасивой девочкой» За­болоцкого. Как фейерверк возник Вознесенский. Тира­жи поэтических книг стали расти, поэзия вышла на площади. Это был период расцвета интереса к поэзии, невиданный доселе ни у нас и нигде в мире. Я горд, что мне пришлось быть свидетелем того времени, когда стихи становились народным событием. Справедливо было сказано: «Удивительно мощное эхо,— очевидно, такая эпоха!»
Мощное эхо, однако, не только дает поэту большие права, но и налагает на него большие обязанности. Воспитание поэта начинается с воспитания поэзией. Но впоследствии, если поэт не поднимается до самовоспи­тания собственными обязанностями, он катится вниз, даже несмотря на профессиональную искушенность. Су­ществует такая мнимо красивая фраза: «Никто никому ничего не должен». Все должны всем, но поэт особенно.
Стать поэтом — это мужество объявить себя долж­ником.
Поэт в долгу перед теми, кто научил его любить поэзию, ибо они дали ему чувство смысла жизни.
Поэт в долгу перед теми поэтами, кто были до него, ибо они дали ему силу слова.
Поэт в долгу перед сегодняшними поэтами, своими товарищами по цеху, ибо их дыхание — тот воздух, ко­торым он дышит, и его дыхание — частица того возду­ха, которым дышат они.
Поэт в долгу перед своими читателями, современни­ками, ибо они надеются его голосом сказать о времени и о себе.
Поэт в долгу перед потомками, ибо его глазами они когда-нибудь увидят нас.
Ощущение этой тяжелой и одновременно счастливой задолженности никогда не покидало меня и, надеюсь, не покинет.
После Пушкина поэт вне гражданственности невоз­можен. Но в XIX веке так называемый «простой народ» был далек от поэзии, хотя бы в силу своей неграмот­ности. Сейчас, когда поэзию читают не только интел­лигенты, но и рабочие, и крестьяне, понятие граждан­ственности расширилось — оно как никогда подразумева­ет духовные связи поэта с народом. Когда я пишу стихи лирического плана, мне всегда хочется, чтобы они были близки многим людям, как если бы они сами написали их. Когда работаю над вещами эпического характера, то стараюсь находить себя в тех людях, о которых пи­шу. Флобер когда-то сказал: «Мадам Бовари — это я». Мог ли он это сказать о работнице какой-нибудь фран­цузской фабрики? Конечно, нет. А я надеюсь, что могу сказать то же самое, например, о Нюшке из моей «Братской ГЭС» и о многих героях моих поэм и сти­хов: «Нюшка — это я». Гражданственность девятна­дцатого века не могла быть такой интернационалист­ской, как сейчас, когда судьбы всех стран так тесно связаны друг с другом. Поэтому я старался находить близких мне по духу людей не только среди строителей Братска или рыбаков Севера, но и везде, где происхо­дит борьба за будущее человечества,— в США, в Ла­тинской Америке и во многих других странах. Без люб­ви к родине нет поэта. Но сегодня поэта нет и без участия в борьбе, происходящей на всем земном шаре.
Быть поэтом первой в мире социалистической стра­ны, на собственном историческом опыте проверяющей надежность выстраданных человечеством идеалов,— это налагает особую ответственность. Исторический опыт нашей страны изучается и будет изучаться и по нашей литературе, по нашей поэзии, ибо никакой документ сам по себе не обладает психологическим проникновением в сущность факта. Таким образом, лучшее в советской литературе приобретает высокое значение нравствен­ного документа, запечатляющего не только внешние, но и внутренние черты становления нового, социалистиче­ского общества. Наша поэзия, если она не сбивается ни в сторону бодряческого приукрашивания, ни в сто­рону скептического искажения, а обладает гармонией реалистического отображения действительности в ее развитии, может быть живым, дышащим, звучащим учебником истории. И если этот учебник будет правдив, то он по праву станет достойной данью нашего уваже­ния к народу, вскормившему нас.
Переломный момент в жизни поэта наступает тогда, когда, воспитанный на поэзии других, он уже начинает воспитывать своей поэзией читателей. «Мощное эхо», вернувшись, может силой возвратной волны сбить поэта с ног, если он недостаточно стоек, или так контузить, что он потеряет слух и к поэзии, и ко времени. Но такое эхо можег и воспитать. Таким образом, поэт будет воспитываться возвратной волной собственной поэзии.
Я резко отделяю читателей от почитателей. Читатель при всей любви к поэту добр, но взыскателен. Таких читателей я находил и в своей профессиональной среде, и среди людей самых различных профессий в разных концах страны. Именно они и были всегда тайными со­авторами моих стихов. Я по-прежнему стараюсь воспи­тывать себя поэзией и теперь часто повторяю строки Тютчева, которого полюбил в последние годы:
Нам не дано предугадать, Как наше слово отзовется, — И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать...
Я чувствую себя счастливым, потому что не был обделен этим сочувствием, но иногда мне грустно пото­му, что я не знаю — сумею ли за него отблагодарить в полной мере.
Мне часто пишут письма начинающие поэты и спра­шивают: «Какими качествами нужно обладать, чтобы сделаться настоящим поэтом?» Я никогда не отвечал на этот, как я считал, наивный вопрос, но сейчас попыта­юсь, хотя это, может быть, тоже наивно.
Таких качеств, пожалуй, пять.
Первое: надо, чтобы у тебя была совесть, но этого мало, чтобы стать поэтом.
Второе: надо, чтобы у тебя был ум, но этого мало, чтобы стать поэтом.
Третье: надо, чтобы у тебя была смелость, но этого мало, чтобы стать поэтом.
Четвертое: надо любить не только свои стихи, но и чужие, однако и этого мало, чтобы стать поэтом.
Пятое: надо хорошо писать стихи, но если у тебя не будет всех предыдущих качеств, этого тоже мало, чтобы стать поэтом, ибо Поэта вне народа нет,
Как сына нет без отчей тени.
Поэзия, по известному выражению,— это самосозна­ние народа. «Чтобы понять себя, народ и создает своих поэтов».
1975