Восемнадцатого сентября две тысячи двадцать первого года умер Виктор Шендрик. Ему исполнилось шестьдесят пять лет и три месяца. Много это или мало? Достоевский не дожил до шестидесяти. Гоголю не суждено было встретить свой сорок третий день рождения. Тургенев ушёл из жизни за два месяца до шестидесяти пяти.

      И пусть меня не ругают за сравнение фигуры русского поэта и писателя Виктора Николаевича Шендрика с великими писателями земли русской. Кто знает, какое место по праву таланта займёт замечательный уроженец города Бахмута, автор трилогии о нашем Отечестве: «Был городок», «91-й, или Путь в бронзу» и вышедший в прошлом году завершающий её роман – «Венцы побед». На счету писателя несколько книг рассказов, повестей и путевых заметок. Отдельный пласт творчества Виктора Николаевича – мощная, личностная поэзия.

     Шендрик – лауреат нескольких литературных премий, в том числе – Донецкой областной Государственной премии имени Виктора Васильевича Шутова за 2005 год,  четырёх премий Межрегионального Союза писателей: имени Владимира Даля (2004 г.),  имени Татьяны Снежиной (2009 г.), имени Михаила Матусовского (2016 г.), имени Олега Бишарева (2021 г.), премии НСПУ имени Максимилиана Волошина (2018 г.), премии журнала «Радуга» за цикл рассказов (2014 г.). О множестве фестивалей и конкурсов, в которых Виктор Николаевич побеждал и участвовал как член жюри, я уж и не говорю. Упомяну только, что Шендрик – победитель III Международного конкурса юмористической прозы и поэзии “Жизнь прекрасна” (2012 г.).

        Печатался в периодических изданиях Антверпена, Артёмовска, Воронежа, Вупперталя, Донецка, Дюссельдорфа, Екатеринбурга, Житомира, Иркутска, Канева, Киева, Луганска, Лондона, Москвы, Новокузнецка, Одессы, С.-Петербурга, Северомуйска, Симферополя, Харькова, в журналах «Крещатик», «Радуга», «Урал», "Свой вариант", "Русский Альбион", "Интер-Фокус", в «Литературной газете».

        Предлагаю вниманию читателей несколько зарисовок, характеризующих личность и творчество ушедшего писателя и поэта, моего большого друга.

 

    Мы ехали в Днепропетровск. Виктор негромко рассказывал о стихосложении, о своём пути в поэзию.

    «Главное в стихотворчестве – мысль. Она появляется в голове поэта уже увязанная в образ. Формулируется сразу, затем входит в зацепление с другим образом, и так, перетекая, выкристаллизовывает основную мысль. Обязательно должна быть основная, стержневая  мысль».

     Урчал мотор. О чём-то задумавшись, молчала сидевшая на заднем сиденье Людмила Буратынская, прекрасная донецкая поэтесса. Пролетали за окном вспаханные поля. Был конец октября, но тепло ещё не ушло. Виктор курил и негромким голосом продолжал:

    «И должно быть стержневое словосочетание. Или в начале, или в конце. Чтобы было к чему прикрепиться вниманию читателя».

            – Прочти что-нибудь, – попросил я.

            – Хорошо. Только короткое, – оправдывался Виктор.   

Я согласился. Виктор начал вполголоса:   

Когда дует ветер жестокий, / Я к печке трусливо не жмусь, /  Бросаюсь в гремящие строки, / Не празднуя чопорных муз, /  Мочалю перо на рассвете, /  Всё боле себя сатаня. / Восточный живительный ветер / Пронзает надеждой меня. / Строка по-разбойничьи ухнет, / Пока ещё ветер не стих. / Застонет стандартная кухня / От пляшущих мыслей моих…

   Некоторое время ехали молча. Виктор вопросительно поглядывал то на меня, то на Людмилу. Буратынская ответила первой:

    – На такие очень личные, напружиненные строки нужно отвечать только своими такими  же. Можно? 

     Мы кивнули.

               

В старом доме с гобеленами, / С золочёными багетами, / Сны мне снились чёрно-белые, / И не снились разноцветные. / Почему-то пахли ладаном / За окном лесные ландыши, / И казалось, что же надо мне, / И тоска ложилась на душу. / Там заросший сад с фазанами, / А в пруду качались лилии, / И судьба чертила заново / На моей ладони линии.

       Я спросил:

       – Можно мне ответить? 

       И, получив разрешение, сказал:

      – Ваши два стихотворения мне понравились. Но они очень разные. Как их рассматривать, чтобы найти что-то единое, и чтобы не затуманивать мозги научными глупостями? Мы говорили о стержневом словосочетании. Так?

       – Да, – кивнул Шендрик.

      – Вот у тебя первые четыре строки – сплошные противопоставления. Борьба. Во второй строфе появляется надежда. Последние строки – апофеоз поэта: «Застонет стандартная кухня от пляшущих мыслей моих». Наверное, это и есть стержневое словосочетание. Не так?         

       – Не так, – с сомнением в голосе упрямился Виктор. Но замолчал. 

       – А у меня? – попросила Людмила.

       – Несомненно, стержневыми являются две последние строки: “И судьба чертила заново на моей ладони линии». Но и четыре первые тоже претендуют на эту роль. А вообще оба стихотворения – это два направления в поэзии. Первое: нервная поэзия, вся в непрерывном борении  души с окружающей жизнью, и с неясным предназначением человека в мире. Второе: поэзия, воспевающая примирение человека с действительностью и своим предназначением. Второе направление, наверное, более мудрое, оно наполнено прозрачностью и взрослостью.

       – Значит, я ещё не вырос, – мрачно заявил Виктор.    

       – И не надо, – покачал я головой. – Ты же знаешь, что самые гениальные в мире, – дети.   

       – А меня ты записал в умиротворённые старухи, – констатировала Людмила с явной обидой.

       – Ни в малейшей  степени, – мотнул я головой. – Я говорю о направлениях. У тебя есть немало стихотворений и первого направления, скажем:

     «Из бездны звёзд я выбрала вон ту, прекрасную, но колкую звезду, чей взгляд так жгуч, что мне слепит глаза, влечёт неотвратимо в небеса…»   

   

       – Да, да, – согласно кивнула Буратынская.

      – Можно сентенцию? – вдруг произнёс Виктор, и, не дожидаясь ответа, начал говорить, –   Я сам должен объяснить, и в первую очередь, самому себе, что же я пишу вот уже много лет. Мне пятьдесят два года (Всё описываемое происходило в октябре 2008 года. – В.Т.). Издал много книг  поэзии, прозы. Как мне казалось, имел успех. Хотя – у кого? Где мой читатель? Я видел вокруг себя  не очень привлекательную жизнь, не очень культурных людей. Писал о них, и, как мне казалось, – для них. Мне во дворе однажды соседские алкаши сказали: «Вот ты, Витька, пишешь всё да пишешь, а о нас, о нашей жизни ты написать пробовал?» И, вы знаете, я попробовал. Но ничего не получилось. Как же можно писать о том, что кому-то дали в рожу, кому-то в стакан не долили водки, а кому-то налили дважды… Я об этой попытке даже стихотворение написал, – как-нибудь прочту, может быть. Но, знаете, что я понял? Что и сам ничем не лучше. Но сразу же и вспомнился Есенин, – он-то, писали, тоже куролесил, со всяким сбродом и подонками водку хлестал, а стихи-то у него родник прозрачный! Мне казалось, что иногда, совсем нечасто, но удаётся и мне подворовывать у Бога, – не смейтесь…

    Мы с Людмилой молчали и не думали смеяться.

   – Да, подворовываю, – продолжал Виктор, – «Стихов и не нужно много, излишество не в чести. Решил воровать у Бога, – не жадничай, не части. Кому и по силам кража, по норову сам процесс, тот знает: у Бога даже хорошего под обрез». Но сомнений больше, чем радости: не знаю, то ли я пишу, так ли пишу. Вот и ты, Василий, говоришь, что у меня мудрости мало. А нужна ли она, мудрость? Вот Державин, – тот мудрый был. А мы все – сплошь дураки. И не знаю, мы ли такие, время ли такое, или страна…         

     Мы молча проехали минут  десять, и я попросил: 

     – Можно прочесть стихотворение?

     – Валяй, – разрешил Виктор.

     Людмила промолчала, задумавшись о чём-то своём.

Не умею вязать на спицах – / Запредельное мастерство. / Не умею кинжалом бриться, / У меня даже нет его. / Не умею водить машину, / Отрывать от катушки скотч. / Не умею тянуть резину, / Если нужно друзьям помочь. / Не случалось держать лакеев, / По щелчку различать хрусталь. / Воровать – и то не умею. / Даже жаль, даже как-то жаль. / Во всеобщем задорном тленье, / Где душонками правит плоть, / Награди меня неуменьем, / Осчастливь меня им, Господь! / И куда б забрести ни мнилось, / Хоть на паперть, хоть к палачу, / Уповать на барскую милость / Не умею и не хочу. / Я поддакивать не умею, / В услужении – туповат. / Никогда не носил ливрею – / Даже рад, даже очень рад. / Не хочу быть ни торопливым, / Ни прилипчивым, как репей, / Вот и сделать тебя счастливой / Не умею я, хоть убей. / Не покладистый и не томный, / И, конечно, – с лица не пить. / Ты навеки меня запомни / Неумеющим уходить. / Мне бы лучше вязать на спицах, / Сторожить у людей бахчу… / Не умею остепениться, / Даже пробовать не хочу.

           – Здорово, – вздохнула Людмила.

           – Классика, – подтвердил я.

    Виктор молчал. Мы продолжали ехать. За окнами мелькали пейзажи золотой осени,  перемежаясь с полузапущенными деревнями, где на ухабистых дорогах посреди улиц носилась на велосипедах местная детвора. Мы, три поэта, проезжали мимо. Нас ждал большой город Днепропетровск, где в небольшом зале городской библиотеки замечательная поэтесса Людмила Некрасовская собрала около ста поэтов и любителей поэзии. Мы волновались очень и ещё не знали, что всё пройдёт хорошо.

     В апреле 2009 года, в Луганском центре «Светлица» выступал Виктор Шендрик. Аудитория, – неизвестные мне люди, – затаив дыхание внимала звучащим со сцены строкам.      

То званый ужин, то пустой обед. / Дрожит рука, но падают мишени. / Жизнь состоит из маленьких побед / И крупных и досадных поражений.

      Упала на пол чья-то шариковая ручка, но никто не пошевелился.

Вода не удержалась в кулаке, / Рябит в глазах от чёрно-белых клавиш. / И жизнь ещё лежит в черновике, / Но набело уже не успеваешь…

      Вслед словам поэта в воображении слушателей рождались образы, – у каждого свои, – и люди слушали, прикрыв глаза.             

Хоть на бинты рубаху разорви, / Душевным ранам не найти лекарства. / Бывает: жизнь свершилась без любви, / Но никуда не деться от коварства.   

       И – словно удар наотмашь:

Рвануть меха да каблуками в пол, / Ворота на засов да настежь двери. / За Моцартом послали – не пришёл, / И тянет через стол бокал Сальери. 

        Мёртвая тишина в зале. Кто-то сглотнул. Сладкое предвкушение коды. И она приходит:

Слабы пружины спусковых крючков, / Косят глаза пока надёжных женщин. / Темным-темно в стране от дураков, / И, слава Богу, умников не меньше.

       Поэт закончил. Постепенно зал зашевелился, и с некоторым опозданием, словно надеясь, что поэзия ещё будет продолжаться, сначала нестройно раздались редкие аплодисменты, но тут же пронеслась буря, всплеск оваций. Люди смахивали слёзы, чему-то улыбались, ни на кого не глядя, – только вовнутрь себя, – и хлопали, отбивая ладони, долго, пока не прошло то неведомое им доселе чувство, которое неожиданно и мощно охватило их, и названия которому они не знали.      

      Поэт стоял, растерянно улыбаясь. На лбу обозначились капли, он смахнул, и, продолжая улыбаться, с удивлением оглядывал зал. Читая, он прожил ещё раз рождение своих строк. Но чему радовались эти люди? Чем им дорого созданное творцом? 

Сегодня – Вы! Сегодня только Вы / Мой день и хлеб, мой горизонт и гавань, / Мои сирены, парки и волхвы, / Мой шутовской колпак и, может, саван.

   

        Поэт – обычный человек, не очень похож на тех стихотворцев, что глядят с общеизвестных портретов. Только в глазах маленькие искорки, да ещё на лице едва уловима застенчивая улыбка. Пройдя рядом, разве узнаешь, что это поэт, настоящий, талантом не уступающий тем, с портретов? С виду такой как все. Но кто знает…

Я болен, глуп, безнравственен и стар, / Мои друзья – пропойцы и задиры, / Мой вечный дом – пивняк по кличке «бар», / Да эти подзаборные сортиры.

               

И в час, когда кутёж и гам без толку, / И всё равно уж – драться или петь, / Вдруг сдавит, взвоет недобитым волком / Тягучее желанье умереть.

        Зал снова  безмолвен. О чём он, поэт? Ведь это же их жизнь, пусть не полностью такая точно, но мимо которой каждый сколько раз проходил, втягивая носом дурманящий запах, сладкий от свободы, недолгой, нетрезвой, – но свободы. 

Позади – ничего, пустота наступает на пятки, / Ни смазливых стихов, ни удачно / оброненных слов. / Я не тешусь былым, я от бездны бегу без оглядки, / Чтобы глянуть поверх запрокинутых к Богу голов.

А вокруг шелестит с тормозов соскочившее время, / Время чьих-то амбиций, дешёвых искусов и смут, / Время новых боёв и разборок то с теми, то с теми, / Где в кровавых соплях выползает на свет самосуд.

     Кому-то в зале плохо. Это женщина. Сосед махал платком перед её лицом. Она приоткрыла глаза, – в них блеснула влага? – отстранила руку с платком, опустила голову. Поэт не замечал ничего. Слова продолжали падать:

Мне пригнуться в нырке, уклониться удастся едва ли, / Но из чаши по кругу не так уж и страшен глоток. / Если мне суждено на веку своём петь пасторали, – / Не сейчас, не сейчас, когда болью пронзает висок.

 

      Поэт приостановился, вслушиваясь в эхо ушедших слов, резко взмахнул рукой, и в звенящей тишине закончил мысль:

 

Это горький удел – в панихидах оттачивать голос, / Но иначе нельзя. Уж такая досталась страда. / Мы ещё попоём, расслюнявясь, разнежась, расхолясь, / А пока за спиной – пустота, пустота, пустота.

      Давно, более пятнадцати лет тому назад, мне встретились строки стихотворения незнакомого автора:

…То званый ужин, то пустой  обед. / Дрожит рука, но падают мишени. / Жизнь состоит из маленьких побед / И крупных и досадных поражений.

      Да вот она, моя жизнь, подумалось – вся как на ладони. Поэт в нескольких точных словах обозначил главный нерв нашего времени. Вроде бы на дворе уже и не Советский Союз, но его желеобразное тягучее болото – вот оно, стоит за окном. Там, в Союзе, витала какая-никакая, но всё же романтика, а тут…

      Много позже, в 2006-м году  непредсказуемая судьба счастливо свела меня с поэтом Виктором Шендриком, автором вышеприведенных строк. Он оказался одновременно и  серьёзным, и очень добрым, ироничным человеком. Поклонник Владимира Высоцкого, Александра Городницкого и Сергея Довлатова, Виктор Николаевич подобно им верен в дружбе:

…К чёрту надёжность щитов и забрал! / Только прикрыли товарищи сзади бы. / Плачьте, во мне опочил генерал. / И уж, посмею заверить, не свадебный.

   Однажды, в одном из интервью на вопрос: «Вы сами себя считаете поэтом или писателем?» сказал: «Наверное, все-таки писателем-прозаиком». Но здесь, на мой взгляд, он слукавил:

…Ни траура, ни мороза, / Ни насморка, ни долгов. / И что-то там клонит к прозе, / Но просит душа стихов.

      

    С той самой, многолетней давности, встречи, – жизнь и творческие искания талантливого земляка из донбасского Артёмовска стали мне очень близки. Редкая неделя проходила без телефонного звонка: «Ну как ты там? Как здоровье? Что нового написал? Куда поедем в ближайшее время?» А изъездили мы немало: Днепропетровск, Харьков,

Дружковка, Светлодарск, Дебальцево, Луганск, Евпатория, Запорожье, Одесса, и далее,

как говорится, – везде…

   Что же в активе Виктора Шендрика? Несколько престижных премий творческих союзов и даже одной – Донецкой областной Государственной… Несколько публикаций в толстых литературных журналах. Победа в международных литературных конкурсах…

    Что же ещё нужно поэту? Я скажу – что. Нужно, чтобы люди, собираясь в дорогу, и выбирая самое важное, без чего нельзя обойтись, клали в дорожную сумку томик стихов любимого поэта. Вот как раз с этим наше время оплошало. Казалось бы, – и поэты есть, и даже очень хорошие, а люди всё ещё редко берут в дорогу стихи.

   И люди вроде неплохие в жизни встречаются нередко, особенно на литературных фестивалях. Но фестивали заканчиваются, любители поэзии разъезжаются по своим городам и весям, и становится ясно, что весь остальной мир занят рутинными повседневными делами, и ему не до стихов.

   А теперь, в наше непонятное время – и не до прозы. И мы изумляемся: почему же в советское, многими трижды проклятое время, жили в немалом количестве не только великие поэты и прозаики, но и – великие неравнодушные читатели. Где они, те читатели? – постарели, отошли в мир иной. Всё горе в том, что новые не родились, не воспитались, не приобщились, не прониклись. И пишутся горькие строки:

      

…Утешенья долгими речами / Не было, не ждать его и впредь. / Я хочу, ворочаясь ночами, / Лечь на сердце, чтобы умереть.

   Но что же делать поэту, если он не может не писать, не отражать в своих горьких строках его – и нашу – сумасшедшую, но единственную жизнь? – только писать, писать, и ещё раз писать, описывать, предупреждать, может быть, даже – каяться, если душа болит:

         

…Но с пронзительным свистом бляхи, / Распалясь, поперёк и вдоль, / Бьёт безжалостно в лист бумаги / Хулиганская моя боль.

    Виктор Шендрик нёс тяжёлый, для многих – неподъёмный – крест, зовущийся талантом. И – совестью.

…Я здоровый имею вид, / Хоть картины с меня пиши. / Ничего нигде не болит, / Кроме совести и души.

     Читателям хочу посоветовать: в свои дорожные сумки берите не колбасу и прочую снедь – их много повсюду. Берите что-нибудь для души, например – книжки настоящих поэтов. Таких, как наш современник Виктор Шендрик.

   

     Я очень люблю позднюю прозу Валентина Катаева. Всё в ней кажется цельным: и сюжет в своей кажущейся бессюжетности, и подтекст, и обманчивая простота изложения. Своим учителем Катаев считал Бунина. В «Траве забвенья» есть очень важные слова, сказанные Иваном Алексеевичем молодому Вале Катаеву о сути творчества. Привожу их здесь почти целиком.

      Мысль о ежедневном труде Бунин …развил.

     – Писать …надо каждый день, подобно тому как скрипач или пианист непременно должен каждый день без пропусков по нескольку часов играть на своём инструменте. В противном случае ваш талант неизбежно оскудеет, высохнет, подобно колодцу, откуда долгое время не берут воду. А о чём писать? О чём угодно. Если у вас в данное время нет никакой темы, идеи, то пишите просто обо всём, что увидите. Бежит собака с высунутым языком, – сказал он, посмотрев в окно, – опишите собаку …Но точно, достоверно, чтобы собака была именно эта, а не какая-нибудь другая. Опишите дерево. Море. Скамейку. Найдите для них единственно верное определение. Опишите звук гравия под сандалиями девочки, бегущей к морю с полотенцем на плече и плавательными пузырями в руках. Что это за звук? Скрип не скрип. Звон не звон. Шорох не шорох. Что-то другое – галечное, – требующее единственного, необходимого, верного слова. Например, опишите полувьющийся куст этих красных цветов, которые тянутся через балюстраду, хотят заглянуть в комнату…»

     Виктор Шендрик писал так, словно присутствовал там, на большефонтанской даче, и именно ему, а не Катаеву рассказывал Бунин. Более того, Шендрик словно почерпнул у будущего нобелевского лауреата не только умение писать обманчиво просто об обычных людях в житейских, казалось бы, ситуациях. Он научился и бунинскому подтексту, когда ты читаешь текст слово за словом (а слова обычные, не пафосные, те, что слышим в каждом дворе, в каждой семье), а за текстом, словно за вуалью, открываются новые смыслы. И ты не знаешь, не узнаёшь их, но постепенно автор, словно ребёнка, в нужный момент подводит тебя к черте, за которой одёргивает руку, и ты уже сам видишь нечто такое, отчего перехватывает дыхание и появляется комок в горле. Именно это чувство овладевает читателем по прочтении рассказа «Аура», одного из самых пронзительных в творчестве Виктора Николаевича. Рассказ окончен, поставлена последняя точка, а ты всё ещё там, в этом импровизированном кафе, и чувствуешь тепло дыхания случайной (но далеко не случайной в этом рассказе) попутчицы по имени Ирина, которой вообще-то и не было вовсе, и вся она – только мираж, тоска по так и не встретившемуся единственному родному человеку.

     Тоска по человеку! Вот оно, то чувство, что не покидает читателя. И отчаянная  женщина Кэт из рассказа «Wild Life», хлебнувшая жизни через край, ворвавшаяся горячим метеором в устоявшуюся зыбь сонного городка, тоже тоскует по не встреченной родной душе. И, странное дело, – единственное, что возвращает к жизни этих почти потерянных, рассыпавшихся медной мелочью по жизни людей – нежданная любовь, страсть, словно катарсис очищающая их, – она тоже не может удержать надолго этот высокий градус накала. Всё однажды заканчивается. Каждому пора в свою норку, в свой мирок. К своей Зиночке. И даже холодный взгляд этой тоже по-своему несчастной Зиночки не удерживает от неверного шага. И предстоит герою долгая мука, и он знает об этом.

      Пожалуй, самая большая, глубинная тоска по человеку сквозит в рассказе «Жизнь и смерть Николая Петрова». Главный герой здесь отнюдь не гоголевский Башмачкин, – он человек образованный, но плывущий по течению, человек – чистый лист. И это оказывается настолько страшно, что после прочтения хочется проверить себя: заполнен ли твой лист жизни, есть ли там что-то твоё, особое, существенное, через которое тебя, твою жизнь и твою бессмертную душу можно будет рассмотреть, хоть бы и в самое мощное увеличительное стекло. А если и рассмотришь, то какая она на вид, душа твоя? Что в ней? Как ты ею распорядился, пока жил на земле?

      Особо хочется сказать о таланте автора словесно рисовать плотскую любовь. Она у Шендрика всегда позитивна. И всегда достоверна, причём настолько, что вспоминается опять же Бунин, его гениальный рассказ «В Париже». Но Шендрик при этом не вторичен. Бунин ведь только негасимый свет, на который летят все, кто способен держать перо в руке. Проза Шендрика тоже излучает свет, но он имеет немного иной, не похожий на других спектр. Не знаю, насколько иной (предвижу, что могут быть на сей счёт разные мнения), но в том, что этот свет достаточно силён, пусть читатели не сомневаются.   

      Вспомните героев прозы Шендрика. Вот князь-сапожник и философ Гена Оболенский – фигура поистине вселенского масштаба, из тех, о которых сочиняют притчи. Вот одесский пропойца Валик Игаев и его знакомец Василий Иванович Чапаев, чей последний полёт в запределье так запоминается читателю. Многолюдно в мире, выстроенном архитектором жизни Виктором Шендриком. Может быть и ты, читатель, найдёшь себя на этих страницах? Немудрено – здесь нет надуманных судеб, нет характеров, не встречающихся в нашей благословенной реальности.

      Есть такое понятие – гений места. Наше место – это дом, двор, страна. И тоже хотим в вечность, ведь мы люди. Это хорошо понимал Виктор Шендрик. И он трудился, чтобы и мы увидели себя на его страницах, обманчиво лёгких и удивительно грустных. Увидели – и ужаснулись. Но – и воспрянули духом, увидев, что и в нас есть что-то доброе.

   Вечная память тебе, замечательный человек, тонкий писатель и душевный поэт, Виктор Николаевич Шендрик.