Алёна Форостяная

Быть человеком

***

Я на досуге сочинила хокку,

повеяло Востоком и томлением

и даже озарением весенним,

лаская шёпот и склоняя голову.

Была допущена, хотя и провинилась.

Вкушаю сладострастие вольготное.

По заранее сказанным нотам

исполняю ноктюрн на заказ.

И изящный фагот дребезжит на губах,

срывая выступление невольное.

Мне больше не приторно, больше не больно.

Паганини играет в глазах.

Бесстрашие и брань слепых дождей.

Никто никого не карает.

И громыхает Ниагарский водопад.

Рассказывает притчи Енисей.

Возрадовались выси и равнины.

Деревянные боги задыхались в дыму

и наслаждаясь небывалой явью,

метала бисер и метала молнии.

Объятие вводило в исступление

и хотелось запомнить любое касание

и бабочка на розовой герани,

кружи меня как головокружение.

Благословение явилось смыслом жизни.

Всё получается и стоит лишь притронуться.

Ушли восвояси тревоги, бессонницы,

остались лишь светлые блики.

И я вкушала явь, не поперхнувшись,

не сбившись с ритма, не притормозив.

Вновь охватил мечтательный порыв,

вновь беспредельно потянуло ввысь.

И оторваться от земли было легко.

Не ощущалось ни помех, ни трений

и лишь неумолкающие трели

и никогда не остывающее первенство.

Ненасытность в огромном желании выстоять

в круговороте, затрудняющем дыхание.

Не ощущала это расстояние,

я не просила, есть и не просила пить.

Просила одного – не иссякать,

идей, нашествий безграничных чувств.

Несчастлив тот, кто холоден и пуст.

Мне нравится пунктирная прямая.

Ликую и сплошное торжество

над побеждённой и свободной плотью.

И вырежу из дерева ладью.

И вышью взглядом из сапфира утро…

* * *

Больше всего она любила крыши,

особенно после дождя,

после сеанса тайского массажа,

который ей делал Всевышний.

И камни стали мягкими как масло.

Они не сдавливали, а предупреждали

о том, что ветер борется вдали,

ведя себя фривольно и развязно.

Она любила, когда май в разгаре

и согревала каждого идущего,

как гостья из безоблачного будущего,

как узор на неровной древесной коре.

Из подмастерья превращалась в Мастерицу

и Настоятельницу творческой Обители.

И не стараясь правил соблюсти,

сплетала судьбы, как сплетают нити.

Больше всего она любила дрожь,

которая рождается от трепета.

И ураган исполнял ей либретто,

когда она падала с крыш.

Благополучие было обещано,

а добродетель наполнялась мудростью.

И стали подругами вечные Музы,

вертелось небесное веретено.

А подсознание блаженно улыбалось,

из памяти исчезло всё нечистое.

и ласковые праздничные числа

излечивали как целительная мазь.

Как будто начиналось всё с начала,

без прежних ошибок и недомоганий.

Хранила в шкатулке рисунок наскальный,

бросала в колбу вырванное жало.

И было сладко жить и возноситься

над бренностью всего происходящего.

И сердце смеялось всё чаще и чаще.

Парила свободная, гордая птица.

И в клюве по зерну для каждого,

кто выбился из сил и оступился.

Такова её сольная миссия,

такова неразрывная пряжа…

И даже горизонт стал подчиняться

её необоснованным решениям.

Тайфун блуждал по сдвинутым коленям,

душа присвоила несметные богатства.

Больше всего она любила звон –

иногда беспощадный, иногда монотонный.

Венок из ослепительных магнолий

и пируэты под небесным куполом…

Лавина преждевременно сошла,

затмив собой земные сквозняки.

И вили гнёзда ласковые иволги,

и сахарной пудрой покрылись уста.

***

Вместо воды рекой лилась глазурь,

из сорванных пионов шились вещи

и таяли приснившиеся свечи,

как тает в огне невесомая тюль.

Мир издавал зовущие мелодии

и излучал бессвязное сияние.

В Марселе раскуривал трубку месье,

сдвигая задумчиво брови.

Он размышлял, куда-то возвращаясь,

листая стопку утренних газет.

И бредил стянутый корсетом силуэт

фигурки женщины, которая привиделась.

Одинокий месье разливал по глотку

те дни, в которые когда-то опоздал

и словно на суде опротестовывал

свою незаурядную тоску.

Жить прошлым или будущее строить,

отбросив в сторону настойчивые сумерки.

Пора позабыть предрассудки

и мир земной всем сердцем возлюбить.

Это умение и стоит поучиться

вдыхать полной грудью и плесень, и свежесть.

Куря свою трубку, он видел мечеть

и снова женщину, которая всё снится.

Позабыть невозможно то, что стало основой.

Она извивается, не извиняясь

и аромат распущенных волос,

и всё скрываемое под широкой тогой.

Трубка то гасла, то глотала дым.

Месье потерянно и расточительно вздыхал.

Он вспоминал, и вспоминал, и вспоминал,

как вплетал в её тело шалфей и жасмин.

Безобидная память жестоко карала,

и он изображал своё отсутствие,

и словно восходил на перепутье,

не покидая ореолы алтаря.

Его уединение прервалось.

Мужчина вздрогнул, отстраняя наваждение.

И словно лёска разорвалась вена.

Надежда безвинно теплилась…

***

Остановился экипаж, карета вздрогнула.

У статуи женщина в белом.

Сковала сердце кожаным ремнём

и стала ждать, когда остынет капля вереска.

И сарафан без шлеек и без пуговиц

высыхал на верёвке, как повешенный Ангел.

И мечта беззастенчиво падала на пол.

Мечта с глазами избранных наложниц.

И наслаждаясь поисками счастья,

ладони разрывали тетиву.

И женщина в белом Царю Соломону

несла в сосуде розовое масло.

Она мужчине аромат дарила,

благоухая всеми фибрами души.

Взбивала взглядом мягкие подушки.

Ласкала сердцем жаркое Ярило.

Интимность превращалась в бесконечность.

Мудрец зачитывал любимые Псалмы.

И вздрагивали каменные стены

под плавную божественную речь.

Она ему рассказывала притчу

про чёрную мамбу и лёгкий песок.

Мудрейший теребил древесный посох,

нарушая молитвенную тишину.

Он наслаждался, пребывая в состоянии,

когда ничто не важно, кроме смысла.

Он ведал – всё когда-нибудь случится.

Он знал, кем пишутся небесные предания.

И женщина в белом послушно вникала

в подкорку подсознания Царя,

и из ущелья выползала эфа,

и падал перстень с указательного пальца.

Царь впитывал её предназначение,

заключая свой дух в безвоздушные тюрьмы.

И опрокинутые узкие сосуды…

Они, обнявшись, плыли по течению…

***

Ноздря урагана вобрала в себя

дома, сады и детские площадки.

Земля испытывала преждевременные схватки

и будущего своего не ведала.

Оптимистически и непредосудительно

планета решала, какой дальше быть.

Сгореть дотла или навек остыть.

В вазоне расцветала георгина.

И каждый верил, что его минует зло,

что хватит хлеба и бесценной влаги,

и реки как наполненные фляги,

и облака как птичье молоко.

Всякий живущий на себя примеривал

улыбки, поцелуи, чудеса.

Один мечтал надеть костюм вождя,

другой носил лохмотья менестреля.

Безупречное время бежало по кругу

и человечество не успевало замечать,

как вечные айсберги начали таять,

как ледники опустошили вьюги.

Но каждый человек мечтал о лучшем,

всяк обустраивал сердечный нотный стан.

Страдальцы распрямляли бумеранг.

Счастливцы бродили по лунным лучам.

И каждый веровал, что он храним и вечен,

что хватит зёрен, комнат и дорог.

Покрылся пылью ласковый Восток.

Все позабыли, что такое тлен.

Люди желали здравствовать под Солнцем,

бросая вверх изящные камелии.

Один носил лохмотья менестреля.

Другой мечтал стать праведным вождём…

***

Под вечер всегда чувствую чрезмерно,

словно пытаюсь мглу собой разбавить.

И перед тем как звёзды убаюкать

сентиментально изучаю небо.

Не торопясь, всецело для спокойствия

рассматриваю яркое пространство

и Млечный Путь всё прячется и прячется,

а я сопротивляюсь, расцветая.

И тишина как сочная истома.

Молчание взывает к разговорам.

И разбегаются мечты по сторонам,

по зову верховного гонга.

Деяния становятся банальными

и тело по инструкциям живёт,

как будто ничему не протестует

и застревает между скалами и Храмами.

Под вечер, когда бдительность размыта

я открываюсь, так как никогда.

Колеблюсь от затишья до восторга

и льётся плавно талая вода.

* * *

Мудрец создал Бамбуковую рощу,

отделившись от мира высоким забором.

Он выходил на связь с тревожным космосом,

узнавал Млечный Путь по приятному голосу.

Разнообразие деревьев восхищало,

в ручьях плескалась дерзкая форель.

Он многое постиг и претерпел,

избрав из всего одиночество.

Отшельник созерцал и уповал

на благоразумие внешнего мира

и черпал из глубокого источника

умиротворённый кристалл.

Мудрец взлелеял на своей груди

участок земли, ограниченный линией.

Бамбуковый сквер стал просторной квартирой.

Он носил на спине неподъёмные камни.

И ни в ком не нуждаясь, проживал свои дни

в мистическом и замкнутом пространстве,

не думая о горе и о старости,

о том, что где-то умирают дети.

Мудрец, решивший, что он обезболен,

что высокий забор будет вечной гарантией.

И просто наслаждался тишиной,

охраняя надуманный сон.

Мудрец не приглашал, не изгонял.

Любые контакты казались излишними.

И рядом ни одной живой души.

Он не любил, не обвинял, не проклинал.

Не настоящий, не ставший ни мужем, ни другом.

Толкователь событий, чародей родников.

Пил вино из серебряных кубков,

обвевался капроновым веером.

Изобретатель, сказочник, наместник

создал макет гармонии с природой.

По утру обливался холодной водой.

После двенадцати читал молитвенник.

Уютная жизнь, начинённая светом.

Уединение даёт возможность действовать.

Он попытался счастье срепетировать,

бродил по росе босиком.

И суп из змей и запеканка из инжира

продлевали его удовольствия.

Его ласкала шаровая молния,

как роковая коварная женщина.

И безупречный распорядок дня

убеждал человека, что он прав и ведом.

Склонив своё чело над чертежом,

он придумывал топливо для дельтаплана.

Но однажды его посетила тоска.

Ветви бамбука треснули от ветра,

Покрылась сажей чистая река,

скатилась по щеке слеза ребёнка…

Изготовляю витражи из звуков.

***

Быть человеком так высокопарно.

И низменно, и непривычно странно.

Я рисую квадрат без углов.

Сплошные линии, переходящие друг в друга.

Сквозь наушники джаз отбивает свой такт.

И летний зной слегка аляповат.

Картина снимается с первого дубля.

Картина жизни, словно кинохроника.

Щелчок, экран и сцены без гримёров.

Я приглашала многих режиссёров,

пока не поняла, что я всесильна.

Лишь от меня зависит стиль дыхания

и темп, в котором будет сердце биться.

И миниатюрная пудреница,

пологая бескрайняя долина.

Сценарий тот же: восходящий жёлтый шар,

что разгорается и постепенно меркнет.

И, кажется, всё сводится на нет.

Небосвод не кричал, а смиренно шептал.

Сценарий повторяем: утро, ночь,

а между ними день, как промежуток.

Разматывают временной клубок,

а земля крутит обруч, земля крутит обруч.

Без передышек, словно заведённая,

словно поставленная на одну программу.

Судьбоносную чашу выпивает по грамму

вертящаяся круглая земля.

Сценарий един: мы спешим, мы иссякли.

Торжество превращается в прах.

А августовский воздух сладко мягок.

Он сварен из долек айвы.

И дымок от костров так походит на призраков.

Их невесомые одежды развеваются.

И истина скрывается, скрывается.

И Солнце иногда как грубый шов.

Горящий, впавший в лихорадку шов,

причиняющий боль просветлённым глазам.

По трепещущим астрам и по гладиолусам

непринуждённо и задорно август шёл.

Практически бежал – босой и чувственный,

как напряжённый нерв, как еретик.

Огонь приближался впритык,

сжигая привычный сценарий.

Розовощёкий август тихо таял,

прощаясь с летом, уступая место осени.

Его агрессивные грозы и молнии

и цветочный кинжал, и цветочный кинжал…

А я изготовляла витражи

из всего, что способно попасть мне под руку.

Немного тишины, немного звука,

немного правды и немного лжи…

***

Молитвослов раскрылся сам,

как будто кто-то разбудил его Псалмы.

В надежде, что будет услышан,

и что успеют вовремя спасти

смиренный странник поглощал остатки лета,

не сетуя на тяготы пути.

Была безразлична жара,

ему так хотелось идти!

Спешил, боясь на встречу опоздать.

Смотрел под ноги, следуя тропе.

Он опасался, что его устанут ждать

или прервут напев на полуслове.

Поэтому он, молча, продвигался,

не комментируя нелёгкие шаги

и только дважды перепоясался

и трижды пролистал святые книги.

Поторапливал плоть и притягивал звёзды.

Смиренный странник познавал происходящее.

Переступал хрустальные мосты,

перелетал берёзовые чащи.

Довольствовался тем, что даровалось:

глотком воды и настроением земли.

Тайные знания как двери открывались,

он подбирал оборванные нити.

Не нужные, быть может, никому,

потерянные кем-то всуе нити.

Желал добра святому Вифлеему

и в самого себя умел войти.

Умел увидеть от всего сокрытое,

не отшатнувшись от содеянных грехов.

Казалось, что душа наружу вынута.

Казалось, был содран весь кожный покров.

Смиренный странник был так сотворён.

Он был уверен, что его дождутся.

Любая мелочь называлась чудом,

любая пещера была его дом.

Никто не знал, куда он так спешит,

что заставляет его тело быть бессонным.

А он всё бежит и бежит.

Быть может за явью, быть может, за звоном…

***

С закрытыми устами говорю,

с закрытыми глазами чётко вижу

и людям кажется, что я так много знаю

и что необъяснимое предвижу.

Это не так, это великая иллюзия,

просто Луна меня крестила своей млечностью,

просто осень-краса рыже-русая

стекла дождём по моему предплечью.

Просто мне поддаются все тайны,

как подданные, что приближены однажды.

Просто сердце открыто, и плечи расправлены,

и любые вопросы решаемы.

Просто рябина приспустила шторы,

когда душа в тиши роняла гроздья слёз,

когда душа плела свои узоры

из разорванных в клочья полос.

Просто снег не впускал никого

в ту комнату, где я уединялась.

В ту комнату, где непривычно тихо

я за нежное небо держалась.

Просто в младенчестве в меня вплелись ручьи –

ледяные и разгорячённые.

Поэтому тёплые руки,

поэтому глаза бездонные…

Не стоит исследовать таинство.

Лаборатория не сможет изучить

рецепт внезапного как молния таланта,

искусство очарованно любить.

Просто кто-то на небе за нас всё решает.

Я видела листы, пропитанные знаками.

Просто кто-то весь путь сочиняет,

нас, делая то сильными, то жалкими.

Просто всё не так просто, как того бы хотелось

и я, действительно, плыву против течения…

Отсюда роковая искренность,

отсюда небывалые видения…

***

Усевшись поудобней у костра,

расставив свечи по углам, разлив по чашкам чай,

вспугнув тем самым призрак одиночества,

осторожно ступаю на край.

И льюсь желанной влагой с тех высот,

отбросив в сторону никчемную боязнь.

И будет ярко, если повезёт

не зацепить не существующую грань.

Устроившись у тёплого камина,

набросив плед на зыбкие колени

я под налётом голубого инея

вскрываю у книг их бумажные вены.

И сукровица слов вместо воды.

В говорящих коврах утопаю.

Узнала, вы жаждете клятвы.

Обещаю вам снег, обещаю.

Застыну, если пауза нужна.

Пусть тишина договорит мой быстрый текст.

Расположившись напротив огня,

рассмотрю краски древних монет.

Гореть, так гореть, нужно следовать стилю.

Жар покрыл мои губы блаженством,

жар бросил на губы идиллию

размашистым ласковым жестом.

И пыл как дым, из пепла занавески.

Усевшись поудобней у костра

наслаждалась мелодией треска

и звучали сухие поленья.

Меняю положение души,

обугливаюсь языками пламени.

Как вы заманчивы, высокие костры!

Какие вы великие и странные!

Обнять бы вас, но вы же так чрезмерны.

Прильнуть бы неотрывно к искрам жжения,

набросив плед на зыбкие колени,

набросив шали соблаговоления…