Сергей Кривонос

Сад еще держится веткой за лето

Сад еще держится веткой за лето,
Но все прохладней осенняя синь.
Чуть покачнувшись от ветра, планета
Над головою моею висит.

Тихо раздвину листвы занавески,
Млечного ветку на небе найду.
Сколько загадочных тропок вселенских
В этом огромном планетном саду?

Мир наш в единое целое связан,
Мы — только ниточки в общей судьбе.
Звезды ли, яблоки падают наземь —
Как-то становится не по себе.

Вот и примчавшийся ветер, наглея,
Звезды срывает с небес на бегу.
Я-то ладони подставить успею,
 Но удержать этих звезд не смогу.

Сжигающее пламя

Сжигающее пламя. Горький дым.
Но вдруг всплывает истина простая:
Все то, что отжило и умирает,
Надеется когда-то стать живым —

Упавшая звезда, весенний снег,
Поникшая осенняя травинка,
Смешной паук и даже паутинка,
И на одре на смертном — человек.

И в мире каждый день и каждый час
Под шум дождя, под свист шального ветра
Несем загадочно сквозь гул столетий:
«Что было до и будет после нас?»

Горит заря. Ей каждый день — гореть.
Вдали над Млечным пыль веков клубится.
Кому-то суждено сейчас родиться,
 Кому-то — умереть.

Оцепенела грустная окрестность

Оцепенела грустная окрестность,
И даже звезды, перестав мерцать, 
К земле спустились ниже, чтоб согреться 
У твоего спокойного лица.

Не то ропща, не то прося прощенья,
Ручей дремотно бормотал у ног, 
И мы вдруг ощутили единенье 
И радостей, и болей, и тревог.

Пылали вновь сердца неутомимо.
Мы знали: если вдруг сгорят они,
То пепел их развеется по миру,
Укрыв его живым теплом любви.

Не чудилось все это, не казалось.
Струили фонари свой добрый свет.
И вновь на небе скромно обживалась 
 Луна среди согревшихся планет.

В любой войне, в сражении любом

В любой войне, в сражении любом,
В молчании суровом обелисков
Есть острая, особенная боль,
Которая зовется материнской.

Конечно, нелегко писать про боль,
Но видно так предрешено судьбою,
Что даже материнская любовь
Нередко вся и состоит из боли.

И, проходя среди невзгод и драм,
Среди надежд, оборванных, как нитки,
Не добавляйте боли матерям,
У них ее достаточно, с избытком.
                  

Лишь только звездный свет заря потушит

Лишь только звездный свет заря потушит,
Едва успеет мир глаза открыть,
Выходит сразу же Иван под грушу
О жизни помечтать и покурить.

И тянется завеса шлейфом длинным, 
На улице становится темно, 
Не зря ведь во дворе от никотина
Вся гусеница вымерла давно.

С утра ему и курится, и пьется, 
Стакан чайку - и сразу жизнь бодрей.
А если что другое подвернется, 
Не обойтись стаканом, хоть убей.

Пока мы с пьянством бились безысходно,
И не один в том зубы обломал,
Иван помог, как мог, борьбе народной -
Спиртное каждый день уничтожал.

Ему до фени золотые вещи, 
Душа другой заботою полна:
Мечтать он любит про красивых женщин,
Но свято помнит: дома есть жена.

Ну, а сейчас - в раздумьях правду ищет.
И вьется дым. И на душе покой.
Что говорить - он признанный курильщик,
 Да и мечтатель вовсе не плохой.

Волк

Опустели леса. Воют вьюги натужно.
Ропщут рощи окрестные. Всем  я — чужой, 
И в постыдных бегах ежедневно, ведь ружья 
Неизменно готовы покончить со мной.

И собаки — служанки хвастливые эти —
Мигом в ярость приходят, завидев меня. 
А совсем не случайно с прадавних столетий 
Все считают, что волк и собака — родня.

Ах, как светит Луна. От нее не убудет.
В этом царстве безмолвья мы только вдвоем.  
Очень хочется петь. Но надменные люди
Мои песни всегда называют вытьем.

Закрепилась за мною недобрая слава,
На край света к чертям забежать я готов,
Но охотничье, звучное слово «облава» 
Долгим эхом плывет меж ружейных стволов.

Кормят ноги меня — это сказано точно. 
Но к селенью — нельзя, я у леса в плену…
Старый волк сел на снег и совсем не по-волчьи, 
 С человечьим надрывом запел на Луну.

Горизонт

Да, я — граница, я — предел,
Я — жилка у виска планеты.
Пускаю ночь, пускаю день
Ходить-бродить по белу свету.

Я — зарево, я — край земли.
Границам, что за мной — завидно:
На мне заметны корабли,
А дальше — их уже не видно.

Лежу, просторы единя,
Но достигать меня нелепо.
И навалилось на меня,
Всей тяжестью своею небо.

Море

Накоплены тобой, как будто про запас,
В загадочном синеющем безбрежье
И отраженья гор, и отраженья глаз,
И переменчивых небес и гнев, и нежность.

Разнообразен мир. И все его грехи,
Печали, радости, расцветы, увяданья
В тебе бурлят, как будто пишешь ты стихи,
 И гонит волны-мысли бурное дыханье.

Череп

Как два ноля — огромные глазницы,
Недаром говорят, что смерть слепа.
А где-то рядышком — живые лица,
Собой скрывающие черепа.

Что лица? Грим костей. Но в мире этом
Случается, что гриму нет цены.
У каждого лица — свои приметы,
А черепам приметы не нужны.

Среди земной нестройной круговерти,
Напоминая о грядущей смерти,
В музее — череп. Не пусты слова, 
Что все проходит — праздники и даты,
Что, может, это стала экспонатом
 Отрубленная чья-то голова.

Палач

Приснится вой, приснится плач,
Приснится, как толпа клокочет,
И я, "бесчувственный палач”,
Проснусь в поту холодном ночью.

И мысленно вернусь назад:
Колода... снятая рубаха...
Беспомощно глядят глаза,
Объятые предсмертным страхом.

И вновь - толпы тяжелый вздох...
Вокруг — взъерошенные лица.
Пусть честно исполняю долг,
Но понимаю, я — убийца.

И кажется, достойна цель —
Казнить отъявленного вора.
Но маска на моем лице
Напоминает грим актера.

Вот выпью водки и — плевать,
Что этот вор — еще безусый.
Моя работа — убивать,
И я не должен промахнуться.

Топор... Удара звук  глухой...
И состраданье... и злорадство...
И голова, как шар земной,
 Летит сквозь время и пространство.

Пирамида

Камней гора я, но людей
Прельщают горы.
И все-таки гора камней —
Не горы горя.

И ни друзей, и ни врагов.
Мелькают даты.
А в чреве дремлет фараон,
Укрытый златом.

Из века в век, из года в год
Я на планете
Стою и наблюдаю ход 
Тысячелетий.

Вокруг, Вселенную дразня, 
Бушуют грозы,
А тихой ночью на меня
 Ложатся звезды.

Мужчины

Они-то, мятые, то клятые,
Сражали их и месть, и лесть,
Но даже на крестах распятые —
Хранили мужество и честь.

Пусть поражения кручинили,
Но вновь манила высота,
И заставляла быть мужчинами
 Любимых женщин красота!

Старый забор перекошен

Старый забор перекошен,
Двор резедою порос.
Дом позабыт-позаброшен,
А под оградою — пес.

Целыми днями он бродит,
Всеми, как дом, позабыт,
А вечерами приходит
К дому протяжно скулить.

Трудно смириться с потерей,
Нету хозяина год.
Пес в возвращение верит.
Преданно верит и ждет.

Ждет и не может иначе,
Грустно смотря в небеса.
Миску пустую собачью
Ветер листвой забросал.

Боль на душе — нестерпима,
Ветры противно свистят.
Вот и прохожие мимо
Снова проходят, грустя.

Смотрят на пса с пониманьем,
Не посочувствовать — грех.
Видно, в его ожиданье —
 Что-то роднящее всех.

Помнишь, державу терзали

Помнишь, державу терзали
Злобно державные псы,
Словно бы псы на вокзале
Жирный кусок колбасы?

Нам бы за Родину драться,
Нам бы державу спасать,
А не шептать:
                          «Наедятся,
И перестанут терзать».

Мы беззаботно смотрели
Сквозь полыханье грозы.
Нас и самих чуть не съели
Эти державные псы.

С мыслью о жизни счастливой,
Быстро забыв про вину,
Будем жевать дружно ливер,
Ну, а они — всю страну.

Им ведь все мало и мало,
То, что имеют, — пустяк…
Рыщет, как псы по вокзалу,
Стая державных собак.

И с неотступною страстью —
Чрева чтоб были полны —
Рвет ненасытно на части
 Тело смиренной страны.

А в памяти — минувшего картины

А в памяти — минувшего картины.
Хотя и не шедевры Эрмитажа,
Но все же их нелишне посмотреть.
И дней на них не виснет паутина,
И не боятся собственной пропажи,
И не один здесь — дорогой портрет.

На те картины ты глядишь нередко,
И не даешь покоя телефону,
А вместе с ним — хотя сержусь — и мне.
Порой среди картин ты — словно в клетке,
Хотя они (судьбы твоей иконы)
Печально утешительны вполне.

Тебе бывает очень-очень грустно,
Тогда холсты подругам предлагаешь,
Сказать точней — былое отдаешь.
Тем самым их к высокому искусству
Совместной нашей жизни приобщаешь.
(Конечно же напрасно. Ну, да что ж).

А в памяти — забавные сюжеты,
Каких нельзя придумать, сидя в кресле.
А в памяти — забавный вернисаж.
А ты, не ощущая напряженья,
Картины созерцаешь с интересом,
Хоть это, как сказал, не Эрмитаж.

У нас свои для радостей причины, 
У нас своя от горестей усталость,
У нас свои восторги и цветы,
Ведь самые искусные картины,
Ты знаешь, нами вместе рисовались —
Видны весьма отчетливо черты.

И убеждают вновь воспоминанья,
Любой из нас двоих — большой художник,
Сумевший навсегда отобразить:
Благодаря слиянию дыханий,
Нам было просто в этом мире Божьем
 Жить и любить. Дышать, любить и жить.

Дороги потерь

Дороги потерь
Не напрасно учили: коль рьяно
Распахнута дверь,
Перед нею возможны капканы.

Дни стали мрачней,
И немало вокруг фарисеев.
Чтоб стало теплей,
Облака опрокину на землю.

Увидит земля,
Что иду я по ним, как по насту.
И рядом — друзья,
А без них кто спасет и предаст нас? 

Нельзя — наугад,
Но мы часто беспечно ступаем
По тропкам, где ад
Прикрывается маскою рая. 

И много потерь.
Не хватает ни силы, ни прыти.
Распахнута дверь,
И услужлива надпись — "Входите". 

Заблудиться в ковыльном краю

Заблудиться в ковыльном краю
 По рассветным тропинкам ушел я,
 И один среди поля стою,
 К воскрешению чувств воскрешенный.

 Все туманы в котомку собрав,
 Побреду по нехоженым травам,
 Хорошо ведь побыть среди трав,
 Среди звонкой росистой отавы.

 Вот задумчиво трогаю куст,
 Что стоит, так нежданно согретый
 Теплотою нахлынувших чувств
 Посредине июльского лета.

 Журавлиный появится ключ
 И в туманистом небе утонет,
 А в траве заблудившийся луч
 Унесу я сегодня в ладонях.