Анна

Щидловская

________________

Херсон

* * *

Вновь начиная с чистого листа,
пытаюсь всё в себе уравновесить.
Но я не та, давно уже не та.
Я стала уязвимее раз в десять.

Как маленький встревоженный моллюск
защёлкивает раковины створки,
так я в своём пространстве отделюсь
при помощи едва заметной шторки.

Мирок мой станет вновь покоен, тих,
как озерцо, подёрнутое тиной.
Лишь птичьим криком пронесётся стих
над этой идиллической картиной.

* * *

Не строчки – муравьи, карабкаются вверх
из недр, из глубины душевного колодца,
где сердце, как большой расколотый орех,
сквозь толщу немоты ростком стремится к солнцу.

Растут мои стихи, как сквозь асфальт – трава.
Буравят тишину их тоненькие свёрла.
Их не остановить, их не замуровать –
они хотят звучать и подступают к горлу.

* * *

Я это всё придумала сама –
весну, рассвет и речи половодье. 
Так, будто кто-то опустил поводья, 
и отменилось горе от ума. 

Я вновь сама себе принадлежу, 
смирительной рубашки сбросив путы. 
И нахожусь как будто на распутье, 
и по ступеням света восхожу. 

Фантазия о счастье – недолга, 
пусть поживёт до окончанья лета, 
как бабочка, стремящаяся к свету 
фонарного, не злого, огонька.

ПОСЕРЕДИНЕ ЛЕТА

Незрелый вкус вины... и терпкость виноградин,
уж начинает рот оскомина вязать.
Пусть счастье – для иных. Мой жребий тем отраден,
что не слепа, как крот, – гляжу во все глаза

на пену облаков и ласточку на глянце
распахнутых небес, что, чудится, зовут.
Невидимым смычком маэстро итальянца
там ангел, а не бес воспроизводит звук.

Не всхлип, не кроткий вздох – его секрет не выдан,
но слышащий не врёт, что нет его нежней.
Глубокий точно вдох, медлительный как выдох,
звук благорастворён и тает в тишине.

Переизбыток чувств... Посередине лета
путь долог от "ещё" к безвестному "уже".
Я верить не хочу, что лето канет в Лету,
что счастье – это лишь один из миражей.

Как обострился слух и прояснилось зренье,
отбросив мыслей груз, душа моя парит.
И этот миг её свободного паренья
сильнее, чем любовь, меня животворит.

* * *

Может ли что-либо с жаждой сравниться, 
если тебя окружает пустыня? –
нечем и губ освежить пересохших,
не то – чтоб напиться... 

Кажется, вот он колодец, но только 
духом воспрянешь, мираж отступает. 
Сердцу ли, рту ли, измученным жаждой, 
становится горько.

* * *

Сворачиваюсь в кокон тишины,
чтоб даже мысли не были слышны.
Чтоб рассосался весь мой непокой
подобно карамельке за щекой.
Чтоб оказаться в правильном аду,
я за руку себя переведу
через мосток над Летой. Не впервой
стать чуточку мертвее мне – живой.
Скрипи мосток, на досочках качай,
как в люльке, убаюкивай печаль.
Осенний ветер выстудит ожог.
Прочь от себя – шажок, еще шажок...
Туда, где нет ответа на вопрос,
горчащего как дым от папирос, –
любовь ли то комариком звеня,
не жаля, отвернулась от меня...

* * *

Ни слова о любви... Любовь – иллюзион,
в котором мы, увы, убогие пигмеи.
А суть любви для нас – немыслимый Сион,
к подножью подойти и то мы не сумеем.

Всё топчемся вокруг, куда там – до вершин.
Нам восхожденья путь вовеки не осилить.
Вон бабочка летит – смотри и не дыши!
Так нет же, норовим иголочкой пришпилить.

Кощунственной рукой собьём с крыла пыльцу
и умерщвляем ту, что к нам явилась – чудом.
Однажды мы придём к небесному Отцу,
а если Он к душе вот так же будет "чуток"?!

Прижав её крыло, десницею своей

встряхнёт, вперяя взгляд, снимающий покровы,
на наготу её.
                     В беспомощности всей
замрёт душа, лишь вздох сорвётся с губ бескровных.

* * *

Волна, ещё волна... Колеблемая ветром,
прильнёт к ногам трава, отхлынет, вновь прильнёт.
Я говорить вольна на языке бессмертном.
Кузнечики-слова, да кто же вас поймёт?

Такая тишь внутри, что речь почти беззвучна.
Так мотылёк шуршит попавшийся в сачок.
Но стихотворный ритм с сердечным неразлучны,
а инструмент души – голосовой смычок.

Он извлекает звук из воздуха и света,
из скрипочки сверчка, из дудочки шмеля.
Я грежу наяву, ловлю дыханье ветра.
В расширенных зрачках – волненье ковыля.

Волна, ещё волна... Всё тише, тише, тише.
Людские голоса смолкают вдалеке.
Густая тишина... Но вслушиваясь, слышишь,
как говорит оса на древнем языке.

Сливаясь с тишиной, так вечность молвит слово,
тревожа чуткий слух шуршаньем стрекозы.
Подслушанная мной, она – всему основа.
Кто сердцем слеп и глух, тем чужд живой язык.

Мой голос тих и слаб – само несовершенство,
но бабочки-слова слетают с языка.
А сердце, как пчела, пьёт чистое блаженство
из чашечки едва заметного цветка.

Идёт бычок 

Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа.

                    А. П. Чехов, «Крыжовник»

Быт. Бытие. Обыденность. Обычай.
Не поле – жизнь. С понурой головой
идёт бычок, имея норов бычий,
но бремени не скинув своего.

Покорно тащит плуг и, как незрячий,
кривую оставляет борозду.
С какой-то обречённостью телячьей
идёт бычок, вздыхая на ходу.

Нет ни кнута, ни рукавиц ежовых,
смирявших бы его воловий бунт.
Но он не ищет чеховский крыжовник,
ведь он – телок, и прёт он – наобум.

Бичом хвоста себя же полосуя,
сметает мошек мертвые тельца,
и мысли, что навязывают всуе
ему иного – звёздного Тельца.

* * *

Как день осенний иссушён,
на угли зноя дует ветер.
Когда сентябрь с ума сошёл,
то кто в ответе?

Ложится полдень, как ожёг,
на лица жаркие прохожих.
Весь город – глиняный горшок,
попавший в обжиг.

Строка моя и та мертва...
В душе – потребность обновленья.
Горят вчерашние слова –
трещат поленья.

Я в этой пытке огневой
теряю ощущенье жизни.
Сентябрь, плачущий, живой,
хоть покажись мне!

Скучаю по осенним дням,
по чувствам радостно-печальным.
И память мучает меня,
ведь изначально

в ладонь мне падал первый стих
незрелым яблоком ранета,
как эхо дней пережитых,
как триптих лета,

переходящий в листопад,
дожди грибные. Ностальгия...
Теперь и помыслы другие.
Всё невпопад...

___________________

© Анна Щидловская