Наталия Кравченко 

***

Из телефона голосов

не услыхать родных.

Их шифры новых адресов

отличны от земных.

И надо, чтоб узнать — уснуть…

Не размыкая вежд,

так сладко без конца тянуть

резиновость надежд.

Со мною те, кого нигде

на самом деле нет.

Душе так страшно в темноте.

Не выключайте свет.

***

Всё дальше, слабее их отзвук и свет, —

родные, любимые, давние лица.

А сны всё не знают, что их уже нет,

лишь сны не хотят и не могут смириться.

И там, продираясь сквозь толщу и тьму,

лелею тот миг окончания бегства,

когда догоню, припаду, обниму,

«Ну вот, наконец-то, — скажу, — наконец-то!»

***

Зарыться в свою берлогу,

пытаться в твой влиться след,

забытой игрушкой Бога

пылиться в шкатулке лет.

Мы были в единой связке,

и вдруг оборвалась нить…

Не вышло, увы, как в сказке,

в один с тобой день свалить.

Висит над моей кроватью

и светится по ночам

связавшее нас объятье,

как плач по твоим плечам.

А кожа имеет память,

такую же, как душа,

в волнах твоих глаз купая,

теплом твоих рук дыша.

Как шарики трепетали,

запутавшись за карниз…

Как будто из смертной дали

последний твой мне сюрприз.

И шифр неземного слога

читался легко губой…

Но ты подожди немного,

я буду опять с тобой.

Рыдает безмолвно слово,

не сказанное в свой час.

Отчаянней, чем живого,

люблю я тебя сейчас.

Сон о маме

Мне приснился чудный сон о маме,

как мираж обманчивых пустынь.

Помню, я стою в какой-то яме

средь могил зияющих пустых

и ищу, ищу её повсюду…

Вижу гроб, похожий на кровать,

и в надежде призрачной на чудо

начинаю край приоткрывать.

А в груди всё радость нарастала,

тихим колокольчиком звеня.

Боже мой, я столько лет мечтала!

Вижу: мама смотрит на меня.

Слабенькая и полуживая,

но живая! Тянется ко мне.

Я бросаюсь к ней и обнимаю,

и молю, чтоб это не во сне.

Но не истончилась, не исчезла,

как обычно, отнятая сном.

Я стою на самом крае бездны

и кричу в восторге неземном:

«Мамочка, я знала, ты дождёшься,

ты не сможешь до конца уйти!

Что о смерти знаем — это ложь всё,

это лишь иной виток пути…»

И меж нами не было границы

средь небытия и бытия.

Ты теперь не будешь больше сниться,

ты теперь моя, моя, моя!

Я сжимала теплые запястья,

худенькие рёбрышки твои.

О, какое это было счастье!

Всё изнемогало от любви.

Бог ли, дух ли, ангел ли хранитель

был причиной этой теплоты,

как бы ни звалась её обитель,

у неё одно лишь имя — ты.

Тучи укрывают твои плечи,

ветер гладит волосы у лба.

Мама, я иду к тебе навстречу,

но добраться — всё ещё слаба.

И в слезах я этот сон просила:

умоляю, сон, не проходи!

Наяву так холодно и сиро.

Погоди, родную не кради!

И — проснулась… Из окошка вешним

воздухом пахнуло надо мной.

Я была пропитана нездешним

светом и любовью неземной.

Счастье это было всех оттенков,

мне на жизнь хватило бы с лихвой.

Я взглянула — календарь на стенке.

Подсчитала: день сороковой.

Плюс четыре долгих лихолетья,

как судьба свою вершила месть.

Но теперь я знала: есть бессмертье.

Мама есть и будущее есть.

***

Твой светлый образ бродит по земле.

Он освещает жизнь мою во мгле,

как дом, что вырос посреди аллей

и смотрит на меня глазами окон.

Я догадалась — то не просто дом,

он кем-то Высшим послан и ведом,

я чувствую, склонившись над листом,

как он косит в окно фонарным оком.

Бессонница, весна ль тому виной,

что всё это случается со мной…

Ну что ты беспокоишься, родной, —

мне хочется сказать как человеку.

Я помню, я люблю тебя и жду,

с тех пор как ты в двухтысячном году

отбыл на новогоднюю звезду,

, а я вдруг отошла другому веку.

Я возле дома этого брожу.

Я кладбище в душе своей ношу.

Но никогда его не ворошу,

чтоб не тревожить сон родных и милых.

Им плохо, если плачу я о них,

когда я вызываю их из книг,

когда я к ним взываю каждый миг

и вижу, что помочь они не в силах.

О как же нужно холить и беречь

любую из земных недолгих встреч,

как музыку, впитать родную речь,

запомнить насмерть жилочку любую,

и этим жить, и это пить и петь,

вобрать в себя и на себя надеть,

чтобы за вами в светлое лететь,

, а не в мученьях корчиться вслепую!

***

Этот месяц, полный тьмы,

полный холода и горя,

где с тобой расстались мы,

тишины не переспоря…

Как живётся там тебе,

за седыми небесами,

в муке ль, радости, мольбе —

сны мои расскажут сами.

Так же там ты одинок ль,

как при жизни был со мною?

В перевёрнутый бинокль

вижу давнее, родное.

И, с тобою говоря,

вижу то ли явь, то ль сны я:

смерти мёртвые моря,

чёрный ход в миры иные…

Боль родства пронзит иглой,

, но не сшить, как ни старалась,

то, что разорвало мглой,

что, как связь времён, порвалось.

Шрам от месяца кривой —

словно рана ножевая.

Не проходит ничего.

Ничего не заживает.

***

Дальше — тишина…

Я читаю твою тишину по слогам,

ту — что дальше, сквозь все многоточья.

Подплываю к другим дорогим берегам,

обретаю родимую почву.

И мне верится, знается как никому

в лихорадке слепого азарта:

я увижу тебя и тебя обниму

послезавтра, а может, быть, завтра.

Наша комната, помнишь, комод и буфет,

собирается будничный ужин…

К сожалению, в комнате выключен свет.

Но с тобою зачем он мне нужен?

Запоздалая нежность просроченных фраз,

тяжких комьев падения звуки…

Видишь душу мою на просвет без прикрас,

как любовь моя корчится в муке?

Та любовь, что не знает обёрточных слов,

не рядится в перо и бумагу, —

только боль, только бред и сумятицу снов,

только кровь и солёную влагу.

Пересохло застрявшее в горле «прости»,

и в душе — как тяжёлые гири.

Отдышаться мне дай, погоди, отпусти,

не веди меня, память-Вергилий.

Я живу тебе вслед, я дышу тебе в лад,

я кричу тебе что-то вдогонку.

Но рассыпан, как карточный домик, уклад,

рвётся там, где особенно тонко…

Припадаю к руке, провожу по щеке,

приникаю к забытому снимку.

А быть может, в туманном твоём далеке

мы опять, словно в детстве, в обнимку?

***

Это ничего, что тебя — нигде.

Ты уже давно у меня везде —

в мыслях, в тетради и на звезде,

и в дебрях сна…

Это ничего, что не увидать.

Я всё равно не смогу предать

и ощущаю как благодать

каждый твой знак.

Бог не даёт гарантий ни в чём.

Выйдешь в булочную за калачом,

в карман потянешься за ключом —

, а дома — нет…

Здесь больше нечем, некуда жить.

Мир разорвавшийся не зашить.

И остаётся лишь завершить

цепочку лет.

Невыносимо то, что теперь.

Неудержима прибыль потерь.

Недостижима милая тень.

Жизнь — на распыл.

Всё нажитое сведу к нулю,

прошлому — будущее скормлю,

, но ты услышишь моё люблю,

где б ты ни был.

***

Нет, ты не умер, просто сединой

со снегом слился, снежной пеленой

укрылся или дождевой завесой.

Мне снился дождь и где-то в вышине

незримое, но явственное мне

объятие, зависшее над бездной.

Оно, что не случилось наяву,

как радуга над пропастью во рву,

свеченье излучало голубое.

Был внятен звук иного бытия.

Нас не было в реальности, но я

всей кожей ощущала: мы с тобою.

Ты мне свечой горишь на алтаре,

полоскою горячей на заре,

когда весь мир еще в тумане мглистом.

Однажды рак засвищет на горе,

и ты, в слезах дождя, как в серебре,

мне явишься в четверг, который чистый.

***

Мне надо светиться душой и телом,

чтоб ты увидал Наверху.

Светиться мыслью и добрым делом,

и строчкой как на духу.

Свечением высшим тебе ответить,

оставить какой-то след.

И ты не сможешь его не заметить —

хотя б через сотни лет.

***

Под луной ничто не вечно.

Светится таинственно

неба сумрачное нечто

в обрамленье лиственном.

А внизу, под сенью крова —

дней труды и подвиги.

Бурый лист, как туз червовый

мне слетает под ноги.

Ночь земле судьбу пророчит,

карты звёзд рассыпала…

Жизнь живёшь не ту, что хочешь,

а какая выпала.

Из цикла «Memento mori»

***

Ночь приставит ко мне стетоскоп,

к моим снам, обернувшимся явью,

и заметит, что стало узко

мне земной скорлупы одеянье.

Ночь и осень, а пуще — зима —

это всё репетиция смерти.

Разучи этот танец сама

под канцоны Вивальди и Верди.

Развевается белый хитон,

легкокрылые руки трепещут.

Рукоплещет партер и балкон,

совершается промысел вещий.

Просто танец, чарующий бред…

В боль и хрипы не верьте, не верьте.

Наша жизнь — это лишь пируэт,

умирающий лебедь бессмертья.

***

День умирает молодым.

Он хочет жить и длиться,

но тает, тает, словно дым,

переливаясь в лица,

в деревьев смутный силуэт,

домов размытый абрис.

С земли уходит белый свет,

не сообщая адрес.

Он исчезает в небесах,

всё дальше и слабее,

лишь кое-где в пустых глазах

прохожих голубея.

***

Пора уж помудреть и примириться

с тем, что судьба обносит на пиру.

Ловлю в ладони листья, словно лица,

с которыми в обнимку я умру.

Уж не до жира — рыцаря и принца,

пускай им спится на страницах книг,

но — до вечерней розовой зарницы,

с которой слиться в свой последний миг…

***

За окошком ветра вой.

Мне опять не спится.

Бьется в окна головой

вяз-самоубийца.

Капли падают в тиши,

разлетясь на части,

но не так, как от души

бьют стекло на счастье.

Струи поднебесных вод —

острые, как спицы.

Сам себя пустил в расход

дождь-самоубийца.

Как струна, натянут нерв.

Лунный диск нецелен.

Обоюдоострый серп

на меня нацелен.

***

Жизнь жмёт в плечах,

заходится в речах,

не умещаясь в клетке календарной.

И, расщепляя атомы души,

меняет золотые на гроши

и кажет лик товарный и бездарный.

На птичьем языке своей любви

его ты понапрасну не зови —

здесь внятен звук совсем иных наречий.

Молиться станешь — Бог не снизойдёт,

а песня кровью горла изойдёт.

И только смерть всегда идёт

навстречу.

***

В эту ночь выли псы и немного знобило.

Я увидела сон, осязаемо-вещий, —

всех, кого я любила, кого не забыла,

и открылись мне горькие, страшные вещи.

Души мёртвых живее, чем мёртвые души

тех, кто нас всё равно никогда не услышит.

Нас прозрения мучат, видения душат,

но в ответ только дождь барабанит по крыше.

Одиночества яд — или просто аптечный,

лишь бы боль улеглась. Что нам мериться с нею?

Под землёй убаюкает дождь скоротечный.

Вряд ли там бесприютнее и холоднее.

Где же Тот, молчаливо всегда убеждавший,

что всё будет ещё, что могло быть иначе?!

Мы умрём, для себя ничего не дождавшись.

И о нас в небесах только ветер заплачет.

***

Героизм бессребренных стрекоз.

Мотыльков безумных суицид.

За существования наркоз

вдруг тебя охватывает стыд.

Телевизор, стол, плита, кровать —

наши траектории пути.

Жизнь на полуслове оборвать,

если дальше некуда идти.

Как колдует вечер-чародей,

перед тем, как сгинуть в никуда!

А твоя нежизнь средь нелюдей…

М-да-а.

***

Что нас держит в сём мире утробном?

Нет ни пряника и ни кнута.

Крышка неба над городом-гробом,

а за ней — пустота, пустота.

Горький голод по кличу, по зову

птичьим клином врезается в высь.

Сиротливое съёжилось слово

и подёрнулась плесенью мысль.

Миновало, прошло, просвистело,

ни души, ни пути, ни огня…

Скалит зубы рассвет пустотелый,

гложет холод грядущего дня.

Этой грусти с закатом в полнеба,

что горит над моей головой,

на весь мир бы хватило вполне бы,

и ещё бы осталось с лихвой.

***

Хоть всё, что есть, поставь на кон,

все нити жизни свей,

но не перехитрить закон

тебе вовек, Орфей.

Деревьев-церберов конвой

не проведёт туда,

и профиль лунный восковой

в ответ ни нет, ни да.

Рассвет поднимет белый флаг

как знак, что всё, он пас,

чтоб Тот, кто вечен и всеблаг,

не мучил больше нас.

***

Мне снились фотографии отца,

которых я ни разу не видала.

Держа альбом у моего лица,

он всё листал, листал его устало.

Вот он младенец. Вот он молодой.

А вот за две недели до больницы…

Шли фотоснимки плавной чередой,

и заполнялись чистые страницы.

Вот с мамою на лавочке весной.

Как на него тогда она глядела!

Вот лестница с такою крутизной,

что на неё взобраться было — дело.

Но ведь давно уж нет того крыльца…

И вдруг в душе догадка шевельнулась:

«Так смерти нет?» — спросила я отца.

Он улыбнулся: «Нет». И я проснулась.

Из цикла «Лоскутное одеяло»

***

Сколько было всего — не забыла,

вспоминаю с улыбкой порой.

О вы все, кого я так любила —

рассчитайтесь на первый-второй!

Далеко это от идеала,

сознавала, и всё же — молчи, —

но лоскутное то одеяло

согревало в холодной ночи.

Со вселенной по нитке непрочной,

не морочась стыдом и виной, —

вот и голому вышла сорочка

и отсрочка от тьмы ледяной.

***

Душа, исчерпан твой лимит

надежд, любовий и обид.

Вздохни спокойно, отдохни.

Перебирай былые дни,

как камешки на берегу,

как гречку или курагу.

Перебирай, перебирай

свой рай, смотри не умирай.

В заветный ларчик ночью спрячь.

На сердца мячик и не плачь.

***

На остановке я сойду

на нет, что ты мне дал —

подарок твой, что и в аду

сияет, как кристалл.

Ни дождь меня не отрезвил,

ни взгляд твой ледяной,

и всё, что ты отнял, убил —

по-прежнему со мной.

Со мною мой самообман

под звуки аллилуй, —

то не зима, не смерть сама,

а вьюги поцелуй.

***

Я тебя не отдам пустоте заоконной,

пусть далёкий, не мой, неродной, незаконный,

только издали сердцу видней.

Ты ошибка моя, мой божественный промах.

Жизнь тонула в обломах и в пене черёмух,

и не знаю, что было сильней.

Твои беды вернутся и станут моими,

губы снова споткнутся о нежное имя,

о частицу холодную не.

Ты и я не равняется нам, к сожаленью,

но плывёт по волнам твой кораблик весенний

и во сне приплывает ко мне.

***

Ты встречал меня без улыбки.

Был по-прежнему лес заклят.

И качались в душе как в зыбке

мёртвый жёлудь и мёртвый взгляд.

Я спешила на встречу с прошлым.

Где ты, прежнее, покажись!

Шли с тобой мы по тем дорожкам,

где когда-то дышала жизнь.

Я старалась, чтоб было просто,

незатейливо и смешно.

Облетала с обид короста,

лёд оттаивал снова, но…

Как под пальцами были хрупки

твои детские позвонки…

Я простила им холод в трубке

и несбыточные звонки.

Лес безмолствовал Берендеев

в одиночестве вековом…

Безответнее и нежнее

не любила я никого.

***

Готовила сердце к субботе,

как тот незабвенный Лис.

Мы оба — хоть в разном годе —

в субботу с тобой родились.

Остаться навеки в ней бы,

в пределах земных границ.

Но ты мой журавлик в небе,

мой инопланетный Принц.

Однажды тоской уколет:

то было давным-давно…

Услышу звон колоколец,

на звёзды взглянув в окно.

И вспомню субботнего принца

и розу в его дому…

Он просто тогда мне приснился,

и вновь улетел во тьму.

***

Дар вселенной, души пожива,

равнодушный бесценный друг!

Как догнать твою душу живу,

ускользающую из рук?

Как позвать, чтобы ты услышал

стук сердечного каблучка?

Если капает дождь по крыше

иль луна не сводит зрачка,

если тополя громче речи

иль в окне мелькнёт воробей —

то душа моя ищет встречи.

Ты услышь её, не убей!

***

Мой дом — почти фантом, где хлипко и нелепо,

где звёзды за окном зовут на рандеву.

Мне дорого всё то, что поднимает в небо,

а ты живёшь в быту, в реале, наяву.

Ты делаешь ремонт, ты потолок навесил.

Но опыт твой ни в чём меня не убедил.

Ахматова ж в стихах воспела в стенах плесень,

и Фландрию паук Марине выводил.

А у меня на стол слетает штукатурка,

похожая на снег, на стихотворный сор.

Я чувствую свой мир твореньем демиурга…

Пусть в трещинах душа, зато какой узор!

***

Заносчивый город карнизы домов задирал,

но дальше носов своих крыш ничего не увидел.

А степь распласталась. И ей открывался астрал,

размякшей от слёз, но на мир и людей не в обиде.

Зароюсь в траве, затеряюсь на этой земле

и буду учиться словам, голубым и зелёным,

что спят в облаках, в сердцевинах цветов и в золе

сгоревших сердец невостребованных влюблённых.

Словам, что давно позабыты людской суетой

и городом гордым, отвергнувшим грешную землю.

Но вторят им птицы природною песней простой,

и степь пересохшими устьями жадно им внемлет.

***

Земля — наш дом, который Бог покинул.

Забыло небо цвет свой неземной.

Который год, который век уж минул,

а всё никак не встретиться с весной.

Душа — потёмки, как письмо в конверте,

которое не следует читать.

Любовь не стоит слов. Не стоит смерти.

Страшнее кары эта благодать.

Я говорю, как дерево листвою,

доверив горло ветру и листу.

О неба нищета над головою!

Весь мир тщета, как выкрик в пустоту!

Ужель судьба, душою кровоточа,

среди чумы творить свои пиры?

И нежность тем давать, кто взять не хочет,

и тем дарить, кто оттолкнёт дары?

***

Уходите вовремя — до поднятья трапов,

до в тупик упёршейся тропы.

Уходите вовремя — до глубоких шрамов

на прозрачной кожице судьбы.

Уходите вовремя и не длите пытки,

журавля зажав в своей горсти.

Уходите вовремя, оттолкнув попытки

что-то удержать или спасти.

Пусть нам здесь недодано то, что мы просили, —

отшвырните жалкие гроши.

Уходите вовремя. Это непосильно,

но необходимо для души.

До того, как чуждым вам станет самый близкий,

до того, как скажет это сам.

Уходите вовремя. Лучше — по-английски.

Долгое прощание — к слезам.

Не чините старого, обрывайте грубо,

порванного снова не связать.

Уходите вовремя, закусивши губы,

чтобы после локти не кусать.

Покидайте с зорями всё, что вам не светит,

всё, что не ответит вам ни в жизнь.

Уходите вовремя, ибо вы в ответе

за свою единственную жизнь.

***

А был ли в реальности мальчик?

О да, без сомнения, был.

Но что-то с годами всё жальче

впустую растраченный пыл.

Устала душа возвращаться

к обломкам разбитых корыт.

Она научилась прощаться,

не плача при этом навзрыд.

И чувство, что стало обузой

и грузом, с которым — на дно,

ночами беседует с Музой:

зачем оно было дано?

Кормила души своей кровью,

но волка тянуло в леса.

Застыло из строчек надгробье

над тем, что ушло в небеса.

Раскрытая хлопает дверца

и звук тот разит наповал.

Гнездо опустевшее сердца

зияет как чёрный провал.

***

Привыкать к стезе земной

пробую, смирясь.

То, что грезилось весной —

обернулось в грязь.

На душе — следы подошв,

слякотная злость.

И оплакивает дождь

всё, что не сбылось.

Тот застенчивый мотив

всё во мне звучит,

что умолк, не догрустив,

в голубой ночи.

Что хотел он от меня,

от очей и уст,

как в былые времена

от Марины — куст?

Неужели это миф,

сон сомкнутых вежд, —

тот подлунный подлый мир

в лоскутах надежд?

В предрассветном молоке

жизнь прополощу,

и проглянет вдалеке

то, чего ищу.

 https://za-za.net/ne-vyklyuchayte-svet/