Наталья РОЗЕНБЕРГ

***
Маленький ослик надежды
переступает между
трёх стихотворных строк,
чуток и невысок,
уши лежат на спинке.
Шапочка и ботинки,
жёлтый речной песок,
если сама я фея,
заколдовать умею,
руку кладя на шею,
заполночь, на часок,
поцеловав в висок.

***
Один ловкач,
другой игрок.
Я целый век пеку пирог,
орехи в тесто добавляя.
Чужим рецептом не прельщусь,
неповторимый, тонкий вкус
придать желая караваю.
Мирок пропорций. Ванилин.
Сама слуга и властелин.
Взбиваю, до изнеможенья.
Летают пальцы у плиты
без неуместной суеты,
лучась, безумствуя и нежась
у огнедышащей черты.

***
Скитальцы неба воробьи
с ладошку детскую счастливцы
сидят по крышам на перильцах.
совсем бесхозные, ничьи
Что им дома многоэтажные,
законы города продажные?
Волнует душу волшебство
непритязательных полётов,
порой в окно заглянет кто-то
родной, доверчивый, не твой.
Я на крылечко выхожу
с набитым крошками карманом,
до глаз укутана туманом,
забыв дела, тревожно рано,
в сырую ветреную жуть.
Со мною больше нету пса,
добавлю к мякоти овса,
пойду к развешанным кормушкам…
Кого теперь чесать за ушком?
Здесь каждый чешет себя сам.

***
Муж доел тарелочку ухи
заедая булочкою пресной
и сказал: - Не надо про стихи,
это никому не интересно…
В тот же миг ударил гром небесный
звякнул по окошку и затих,
пулей пролетевшая пичужка
чуть не сшибла рыжего кота,
нищий, алкоголик и домушник
пронесли стаканы мимо рта.
Раньше трёх проглянула луна,
вылезла, раскидывая тучи.
Гумилёв с Есениным вина
выпили вдвоём, на всякий случай.
Я, в халате вышла на балкон
под церковный ласковый фонарик,
словно сам Шаляпин на поклон
перед толпами зевак и государем.

***
Там на улице красиво,
но ума не достаёт,
совершая переход
обнаружить дымоход
и волшебное огниво,
продвигаясь боком, криво,
словно задом наперёд,
а петух уже орёт,
просыпается народ
и бросается за пивом...
Нужен навык быть счастливым
для поэтов и сирот.

***
Я бы могла быть мощной,
прыгучей и мускулистой,
выйти за футболиста
и рифмовать пожестче.
Была бы, как Маяковский,
пламенной и горластой,
сентиментальной, вздорной,
солнечной и ненастной.
Меняла плащи и платья,
машины и заграницы,
печально и точно знала
с кем, и когда водиться.
Смеющуюся, с обложки,
принял народ бы всякой,
как водится - по одёжке
(ну, попенял немножко,
выструнив забияку).
Стихи пошли бы душевней,
без вольностей, покушений,
рискованных публикаций,
аплодисментов нации.
Да, я могла подняться
в летней тени акаций,
в красивейшем из ошейников,
чтобы не потеряться.