Кристина ДЕНИСЕНКО

Ты держись

У бездонного неба на рухнувшем пирсе такие же звёзды,
как и я в прошлой жизни, наловит какой-нибудь местный пацан,
загадает желаний за целую роту несчастных двухсотых,
и как маленький бог со своей высоты будет жизнь созерцать.

А я всё… Канул в Лету в горячем бою за донецкие степи.
Не милы караваны знакомых созвездий над дымом густым.
Страх ничто.
Страх ничто, только в небе, как в братском заоблачном склепе,
за тебя мне тревожно и боязно до нелюдской маеты.

Я двухсотый, я тень, я дыхание стылого ветра, я призрак…
Надо мной отлетали зловещие стаи голодных ворон —
над тобой белка жёлуди, с дуба в осколках, как сахар догрызла,
но несладко ни ей, ни тебе, и твой бой так и не завершён.

Ты держись хоть за воздух зубами, за звёзды над рухнувшим пирсом.
Ты держись, как держаться не сможет убитый разрывом солдат.
Ты держись, я молюсь за тебя, как никто никогда не молился,
даже если и звёзды от залпов орудий стеклом дребезжат.

Ты держись…

Добровольно была помешанной

Она выла на звёзды строчками неразборчивым мелким почерком,
И на плечи садились бабочки, и смотрели в Её тетрадь.
Там сливались печали с музыкой, водопады с пустыми лужами,
Одиночество с лунным озером, сколько полночей не истрать.

Самый главный герой был сказочным до кларнета из льда за пазухой,
До жабо в кружевах, до пуговок, до часов с гравировкой «Бог».
Она строила замки с башнями со ступенями в дни вчерашние,
И спускалась, бежала, падала, спотыкаясь о битый слог.

А Он тенью взывал надеяться, называл Её нежно пленницей
И манил в лабиринты тёмные поволокой бездонных глаз.
Постоянно, спокойно, взвешенно, добровольно была помешанной
На чертах Его слишком правильных, и душой всей к Нему рвалась.

И любовью назвать бы манию, и вернуть сложным заклинанием
День и миг до мельчайшей точности, когда свёл Он Её с ума,
Настоящий, ни бог, ни фикция, с зачарованной кружевницею,
С зачарованной томным голосом до мурашек ещё тогда.

Вечно бабочки горько хлюпали, тоже выли на звёзды, глупые,
А Она их с ладоней в сумерки понапрасну пыталась сдуть.
И в стихах было всё запутанно, беспокойно, несладко, муторно,
И Она Им болела, кажется, на всю голову — не чуть-чуть.

Пообещай

Я сама себе дождь пунктирами
в полумрак потолка вмонтирую,
может с тучей над синей пропастью,
может с ясным до звёзд мостом,
а к дождю с монотонным клёкотом —
галерею тебя далёкого
вне превратностей и вне твёрдости,
вне земного о неземном.

Будут струи свинцом и нежностью
по запястьям взахлёб и сдержанно
словно змеи смыкаться кольцами,
и захочешь, не воссоздашь,
и до дрожи тепло и холодно
по фрагментам, о дни расколотым,
всё, что было, и всё, что не было,
собирать в проливную блажь.

И в тоскливых полосках мороси
отзовётся как текст вполголоса
отвернувшимся солнцем вечное,
по минутам хандры скользя.
Я себе наколдую слякоти,
чтоб дожди по тебе заплакали,
чтобы я в унисон с симфонией
вспоминала твои глаза

с бирюзовым оттенком августа,
океанов, и как не тягостно,
чтобы в сны приходил хоть изредка,
хоть на кофе, а хоть на чай…

А пока безнадёжность прописью
оседает в тетрадь и копится,

то, что мы хоть однажды встретимся,
как угодно пообещай.

Оживай, возрождайся, вспыхивай

Я воскресла из пепла яблони,
и по новой руками зяблыми
полумёртвым и полувыжившим
в одночасье вяжу бинты.
Под расколотым небом ужаса
белый снег с чёрным страхом вьюжится —
поднимайся, боец израненный,
тебе нужно вперёд идти.

Стылый воздух пронзило выстрелом,
а ты должен, обязан выстоять,
даже если другой не выстоит,
устремив в никуда свой взгляд.
Знаешь, ворон, вздымая крыльями,
в своей чаще и сердце выклюет
и стервятнику, и могильнику,
даже если слабей в сто крат.

И ты сможешь с врагами справиться,
я вколю тебе кубик здравицы,
дозу веры и две везения —
день закончится словно сон
снегопадом, на поле минное
опустившимся мягко сплинами
по отцовской веранде с рейками
и до боли родным крыльцом.

Ничего нет на свете вечного,
город смотрит на снег увечьями,
на ресницах солёных изморось,
на губах приглушенный стон.
Оживай, возрождайся, вспыхивай
неустойчивой к стрессу психикой,
Я не ангел, не врач, не знахарка,
но ты будешь
опять спасён.

Под прицелом

Несуразные мысли стаями
ледяных лебедей растаяли
в облаках блёклых глаз, нахмуренных
на немое панно домов,
а за шторами морок вечера
трётся чудищем недоверчивым
как о ноги хозяйки взбалмошный
и желающий ласки кот.

И считай, не считай пульс города,
его улицам так же холодно,
его тень так же жалко сгорбилась,
и он жив точно так, как мёртв.
Под прицелом луна и ласточки,
и отчаянней морок ластится,
видно, страшно ему лохматому
охранять невезучий фронт.

Молока плеснёшь в чашку битую,
а потом допоздна про быт ему,
про ушедших и навернувшихся
будешь всхлипывать и реветь…

Рассекут самолёты жжёное
одеяло над спящим городом,
ты проснёшься опять взволнованной —

слишком близко притихла
смерть.

Натурщица

Смотри в мои глаза своей нетронутой душой
ни болью, ни разлукой, ни кладбищенской прохладой.
Пронзительно и ласково замри едва смешной,
едва печальной оттого, что притворяться надо
бесстрастной дамой в дорогих шелках, в чужом манто…
Тенями земляники отточу я горький иней,
и через тысячу веков ты будешь, как никто,
загадочно вздыхателей пленять плиссе губными.
На подбородке хлябь размытых красок золотых…
Светись же преподобной госпожой всея вселенной.
Во лбу, как колокол, охрипнет отзвук пустоты,
и святость глаз твоих весь свет поставит на колени.
В них нищий разглядит приют, богатый — только синь
безоблачного неба между крыш, балконов, улиц…
Я нарисую на твоём лице, как всех спасти,
от страшных зол, которые ещё вчера столкнулись.

В королевстве больших и маленьких

Сшей мне шляпку с вуалью дымчатой,
поздней ночи и звёзд владычица, —
мне на бал во дворец покинутый,
ровно в вечность кругов назад.
Не узнает ни шут, ни зеркало,
как беда, раз — и исковеркала
даже небо в пустых и выцветших,
расплескавших мечты глазах.

Не узнает ни люстра с птицами,
как от мыслей порой не спится мне,
сколько замков смывает волнами
там, где раньше покой царил,
сколько жалких лачуг с иконами
смотрят дырами в высь прожжёнными,
и куда от себя хотелось бы
убежать вдоль резных перил.

Паутиной дрожит молчание.
Тишина тишины печальнее.
Прямо в сердце сквозь снежный занавес
льётся самый противный дождь.
Ты портниха, швея и шляпница —
время в утро шарами катится —
И как прежде к вуали шёлковой
ты бутоны цветов пришьёшь.

И я снова по главной лестнице
в никуда и во всё, что грезится,
поднимусь на свирель волшебную,
став в неровен момент черствей,
в той же самой не взятой крепости,
в той же самой разбитой вдребезги
в королевстве больших и маленьких
обожжённых боями фей.

Два берега

Всеми правдами
и неправдами
небо полнится
словно птицами,
то ли хищными,
то ли райскими,
то ли кажется,
то ли снится мне…

Непроглядная,
недожжённая
ночь заполнила
дно параболы,
и стоят без лиц
/с капюшонами/
вдоль одной реки
наши ангелы.

Вот бы старый мост,
а за ним рассвет,
и в тюльпанах всё
дышит красками…
Мне бы два крыла,
чтобы вверх взлететь
над окрестностью
неприласканной.

Мне бы вплавь в весну,
мне бы вброд в любовь,
мне б туда, где все
справедливые,
но черна земля
наших берегов —
тут и там туман
над руинами.

Сколько зла в сердцах?
Сколько горечи?
То не гром взревел
оглушающим…
Приходи ко мне
тихой полночью
в кратковременный
сон
прощающим.