Павел СЕРДЮК

* * *
О, мысль, исполненная грёз,
ты словно память, не делима
в краю Есенинских берёз,
в анналах Иерусалима,
за толщей стен монастырей
священной полосы России,
где отпускал мне иерей
стихи, а Музы голосили
по мне, почти как по живому,
застрявшему в болотах тин,
и я доверил ножевому
перу душевный свой интим,
не в силах выносить упругий,
упрямый пульс поры дневной
не помещающийся в друге –
и сеял в этот перегной
слова, что были изначально,
ещё до речи и ходьбы.
О мысль моя, венцом печальным
к скрижалям жизни и судьбы
склонённая, ты не осталась
рабыней смуты и толпы,
твоя блаженная усталость
ещё стремит мои стопы…

* * *
В оазисах мечты моей
растут верблюжие колючки,
на пальцы перстеньки, колечки
дарю с любой зарплаты ей.
Она живёт в душе на грядке
одной из непрочтённых книг,
и в ежедневном распорядке
я прихожу к ней, как жених,
сдуваю пыль с её обложки
и открываю дивный свод
стихов, что в роде неотложки
похлеще минеральных вод
мне лечат всё, что залежало,
срослось и затвердело швом.
Она не всем принадлежала,
а только мне (и может, вам).
Желанней нет библиотечной
потёртой книги юных дней,
и как микстурою аптечной
лечил я всё, читая в ней
о том, что на душу положит
или зальёт за воротник…
О, сладость чтений в Царской ложе
Ума библиотечных книг
в младые лета…

* * *
В простое человеческое море
садилось, уходя за волнолом,
земное солнце под покровы марев,
как миф о не случившимся былом.
Как чайки, трепетали варианты
событий, что могли произойти,
и принципы дрожали, как Атланты
под звёздным небом Млечного пути,
где я бродил в сердцах не зная брода,
шуршал песок, как мысли обо всём,
с вершин валилась горная порода
и щебень, что в словах произнесём,
забудем тут-же, и пойдём по краю
родному среди выживших светил,
и я ещё запомнить постараюсь,
всё, что в блаженных снах не посетил.

* * *
Мои житейские резоны
легчайшей поступью стиха
идут в степи, как гарнизоны,
а ночь, исполненная мха,
не властна страхом надо мною,
огнём зловещих канонад…
Как пару рифм, как паранойю,
воспринимаю променад
часов предутреннего гона,
ожесточающую явь,
когда гремит ракетный гонор,
и затихает гордый Янь,
и нежный Инь чуть замирая,
и дробью вдохов трепеща
(и выдохов) бежит из Рая,
под сень стиха в ветвях плюща,
что вьётся мыслью неустанно…

* * *
Вот императорский Июль
юлит шкалой в стеклянной трубке,
Не уж ли, всё же это я ль
страдаю от жары, как в рубке
подлодки в бытности аврала.
В пустыне Негев я бродил
легчайшим шагом, замирала
там жизнь, а климат-крокодил
сжирал живое, мне по «фене»
арабы пальцем у виска
глумясь, вращали, словно в фене
горячий ветер из песка
лепил керамику подножно.
Я вырос в бане на полке,
и мне под сто хотя бы нужно,
чтобы вспотеть. Как в паблике,
теперь лежу над простынями
на растопыренном полу…
А солнце жарче будет днями
окрестность превращать в золу…

Сон разуму в руку…
Ежедневно в полночь умирая,
в полночь происходит рождество
ночи, дня, что сутками играя,
сокращают наше естество
в массе увядающих эмоций,
интересов, чувств. Ресурс ума
так затарен бездной информации,
что богиня Разума сама
(если есть такая) очевидно
тронулась на троне, в сонме свит
у неё в прислугах беззаветно
шарик, ролик, есть шуруп и винт -
в этих категориях металла
ясно, что меняется в местах
в голове, что так уже устала
разуметь в репостах и постах…