Елена Шварц (1948-2010) 


Vester, Camenae, Vester...

 Horacius*

I

Ветер шумит за стеклами,
Вид на задний двор.
Ветер подъемлет кругами,
Носит во мне сор.
Всякий вор
В душу мне может пролезть,
Подкупит
И низкая лесть.
Но поднимается жар
И разгорается хор,
Легких сандалий лепет,
Босой разговор.

Не тяните меня, Музы, в хоровод,
Я устала, я сотлела.
Не во что ногою топнуть –
Под ногами топлый плот.
Я уже вам не десятый,
И уже не мой черед.

Пахнет льдом, вином и мятой,
Травы горные в росе.
Вертишейкою распятой**
Закружили в колесе.

Музы кружатся, как бусы,
Разноцветные – пестрей!
И одна из них как прорубь,
А другая как Орфей.
И одна из них как морфий,
А другая как Морфей.
И одна как сон тягучий.
А другая – сноп огней.
Не тяните меня, Музы, в хоровод –
Уже год у нас не певчий,
А глухой водоворот.

Легче ветра, темней света
И шумней травы.
Ах, оставьте человека,
Позовите Бога вы.

* Я ваш, Музы, я ваш...
(Гораций)
** Вертишейку, распятую в колесе, приносили в жертву Афродите.

II

Музы! Девушки! Зима уж навалилась.
Снег под кожею – где флейта, где тимпан?
С верткою поземкой вы впервой явились
С углями в ладонях... или заблудились?
Сгинули, как Пан?

Моряки-эгейцы на недвижном море
Услыхали голос – Умер Пан!
Вздох слетел с вершины, солнце побелело,
В мареве Олимп пропал.

Только Музы живы, им десятый нужен
В разноцветный их и пьяный хоровод.
С первою порошей, по ледку босая
С черно-красным камнем Первая бредет.

III

Вот выпал первый снег.
Багровое вино
В сугробы возливая,
Чтобы почтить озябших Муз,
И дикие стихи
На свечке сожигая,
Я Смерти говорю:
Пчелой в тебя вопьюсь.

О как она бывает рада,
Когда ее встречают
Не с отупелостью потухшей,
Не с детским ужасом,
И не бредут к теням унылой тенью –
А как любовника: и с трепетом в очах,
И сладострастьем нетерпенья.

Камены бедные
В снегу переминались,
Все боги умерли,
Оне одне остались.
Они и в смерть перелетают –
Как захотят летят они,
Горя вкруг древа мирового
Как новогодние огни.

IV

Снега насыпьте в красный
Стакан с тяжелым вином,
Может быть, я забудусь
Горько-утешным сном.
Может быть, мне приснится
Орфеева голова –
Как она долго по морю
Пророчила и плыла.

Как ее колотило
Солью, и тьмой, и волной.
Как она небо корила
Черным своим языком.
И ослепляла звезды
Бездонным пустым зрачком.

Кажется мне – это лодка,
Остроносая лодка была,
И я в ней плыла матросом,
Словесной икрой у весла.
Пред нею летели боги –
Дионис и Аполлон.
Они летели обнявшись:

Он в нас обоих влюблен.
С тех пор, как я прикоснулась
К разодранному рту,
Я падаю тяжким камнем
В соленую пустоту.
С тех пор, как я посмотрела
Глазами в глаза голове,
Я стала выродком, нищим,
Слепою, сестрой сове.
Вмешайте в вино мне снегу,
Насыпьте в череп льду,
Счастье не в томной неге –
В исступленно-строгом бреду.
О снег, ты идешь все мимо,
Белизною не осеня.
Кружатся девять незримых
В снегопадных столбах звеня.

V

Мохнато-белых пчел,
Под фонарем скользящих,
Я отличу легко
От хладных настоящих.
У этих из-под белизны
Косится темный глаз блестящий
И жальца острые ресниц
Нацелены на предстоящих.

Замерзшие колют ресницы,
Ледяные глядят глаза,
Тебя оплетает хмельная,
Ледяная, в слезах, лоза.
Музы, ужели вы только
Пьющие душу зрачки?
Девять звезд каменистых,
Кружась, ударяют в виски.

VI. (Пифия)

Сидит, навзрыд икает...
– Да вот я и смотрю –
Ударь ее по спинке,
Скорей, я говорю!
– Ничто! Она икает
Все громче и больней,
Облей ее водою –
И полегчает ей.
– Смотри, глаза полезли
И пена из ушей.
– Да что же с ей такое?
Иль умер кто у ней?

VII

Музы (замерзли!) – белые мухи*
Вас завлекли сюда?
– Мир оттеснил нас, глухая вода,
В гиперборею.
Долго скользили во тьме седой
Над морем Белым,
Видим – на льдине живой воробей
Оледенелый.
Мы и согрели его собой,
Синими языками
Молний живых, и на свет голубой
Дале рванулись.
А он плывет там и поет
На девяти языках,
С синим огнем в ледяной голове,
Невидимым в очах.
Когда он повис на гребне
На клочке ломаемой льдины,
Лопнуло накрест в подвалах Эреба
Сердце седой Прозерпины.

* У Гете есть стихотворение "Мусагеты". Ими
он считает мух – и те, и другие, мол, являются летом.
Здесь тоже мухи – мусагеты, но зимние – "белые мухи".

VIII. Восхваление друг друга у Никольского собора

Аркады желтые, в проплешинах, Никольского рынка,
Где делают с цветочками посуду
Эмалированную – там в длинную флейту ветер
Дует ночами.

Там гулькает голубь, постовой свистнет,
Да подпоясанные небрежно, босые,
Как перипатетики, бродят девы
Глухой ночью.

– Молний сноп на поясе у тебя, Эрато,
Без тебя не сложится ни гимн, ни песня,
Подойдешь ближе, глянешь – кровь быстрее
В словах рванется.

Ну а ты, Полигимния, не скромничай, Дева,
Взор певца устремляешь в небо,
Без тебя он ползал бы по земле извиваясь
Тварью дрожащей.

– Без тебя, Мельпомена, без тебя, Клио...
Так наперебой друг дружку хвалили
И, танцуя, сливались в темнисто-светлый
Венец терновый.

Ах, кому нам девяти, бедным,
Передать свою поющую силу,
Ах, кого напоить водой кастальской,
Оплести хмелем?

У Никольской видят колокольни
Притулился, согнувшись, нищий.
Он во сне к небесам тянет руку,
Стоя спит, горький.

Тут они на него набежали,
Закружили, зашептали, завертели.
Замычал он, мучимый сладкой
Пения болью.

Ладонями захлопал в бока гулко
И, восторгом переполненный тяжким,
Взял и кинулся в неглубокий
Канал Крюков.

IX. Музы перед Иконой

Вокруг Никольского собора
Во вьюжном мчатся хороводе,
Озябнув, будто виноваты,
Цепочкой тянутся при входе.

По очередности – пред Троеручицей
Творят – и в сторону – поклон короткий.
Меж рук Иконы неземной
Скользят отчетливо, как четки.

– Все наши умерли давно. –
Со свечками в руках мерцали.
И сами по себе молебен
Заупокойный заказали.

ноябрь 1994


ПЕТРОГРАДСКАЯ КУРИЛЬНЯ

Три раза Петр надрывно прокричал.
Петух и Петр – кто разделит их?
Из смертных кто тебя не предавал?
Как опиум клубится к небу стих.

Когда предместье зацветает
Своей желтявой чепухой,
Я вспоминаю – здесь курильня
Была когда-то. В ней седой
Китаец, чьи глаза мерцали,
Как будто что-то в них ползло.
– Моя урус не понимает, –
Он говорил немного зло.
Давал искусанную трубку
С лилово-белым порошком,
А если кто уснет надолго,
Рогожным прикрывал мешком.
Ты приходил худой и бледный,
И к нарам – из последних сил, –
Чтоб древний змей – холодный, медный –
Из сердца твоего испил.
Ты засыпал и просыпался,
Костяшками белея рук,
И пред тобою осыпался
Забытый город Пепелбург.
И он танцует страшный танец
Свидетелем смертельных мук,
И это воет не китаец,
А темный город Петелбург.

1990


СЕРЫЙ ДЕНЬ

Второпях говорила, в трепете,
Потому что времени мало –
Пока молния, вздрагивая,
Замедляясь, бежала.

Или это была кровь моя,
Тихо гаснущее бытие?
Войти мне уже пора
В горчичное зерно Твое.

В доме Отца моего ныне ветшает все,
В доме Отца все ангелы плачут –
Потому что их иногда достигает тоска
Где-нибудь замученной клячи.

В серый день я жила на земле,
В дне туманном – свое торжество –
Может Дух подойти и смотреть,
Чтоб, не видя, ты видел Его.

Так порадуйся скудости их,
Этих сумерек не кляни,
Если нас посещает Христос –
То в такие вот бедные дни.


В ИЗМАЙЛОВСКОМ СОБОРЕ

Странный ангел в церкви дремлет,
За спиною его сокол,
Он ему шептал все в темя,
Тюкал, кокал, не раскокал.
Что ты! Что ты! То не сокол.
За спиною его крылья –
Они веют, они слышат,
Они дышат без усилья.
Нет, не крылья, нет, не крылья!
Это упряжь вроде конской,
Или помочи младенца.
Эта упряжь – милость Божья.
За спиной у человека
Тож невидимо взрастают,
Опадают и взлетают –
Будто пламя фитиля.
За спиною твоей крылья.
Нет, не крылья. То не крылья.
Это сокол – мощный, хищный.
Он клюет, плюет мне в темя,
В родничок сажает семя.
Этот сокол – сам Господь.
Сам, Благословенный, хищный.
Он нас гонит. Он нас ловит.
Будешь ли святою пищей,
Трепетливой, верной жертвой?
Съеден – жив, а так ты – мертвый...
Так мне снилось, так мне мнилось
В церкви, где среди развалин
Служба шла, и бритый дьякон,
Как сенатор в синей тоге,
Ангела толкнув убогого,
Отворял нам вид на грубый,
На некрашеный, без злата –
На честной и простый Крест.

1990


* * *

Сердце, сердце, тебя все слушай,
На тебя же не посмотри –
На боксерскую мелкую грушу,
Избиваемую изнутри.
Что в тебе все стучится, клюется –
Астральный цыпленок какой?
Что прорежется больно и скажет:
Я не смерть, а двойник твой.
Что же, что же мне делать?
Своего я сердца боюсь,
И не кровью его умыла,
А водицею дней, вот и злюсь.
Не за то тебя, сердце, ругаю –
Что темное и нездешнее,
А за то, что сметливо, лукаво
И безутешное.