Павел СЕРДЮК


* * *
«Дождись меня, пожалуйста, с войны»
П. Сердюк
Мы жили в доме под обстрелами,
единой чашей утолив
беспомощность степями прелыми,
где град летел, а дождь не лил,
а мы смеялись, как лишённые
безумия на посошок.
Консервы, хлеб и каши пшённые
в подглазный прятали мешок
от мышек, страха, безысходности.
И зелень чайных вечеров
без церемоний в дань исконности,
дворянства быта без дворов,
и без приХожан ветхой улицы,
где ветки скошены в бекрень
сожжённой веры и околицы.
И мы встречали утра рань
не ото сна, без пробуждения,
но так и не пришли с войны
за долгих десять дней рождения,
своей не осознав вины.

* * *

* * *
Сойти с креста на первой остановке,
не заплатив судьбою за маршрут,
белеющий, как парус одинокий
случайной смерти, если отопрут
ворота, двери, ставни, амбразуры…
Взлететь с балкона, разбежавшись, вдрызг,
нарушив предписания Цензуры,
и выжить на монМарте капель, брызг
чужой зимы, что тает откровенно
не для тебя в понятиях зеркал,
что отражают сущность внутривенно
и пробуют на взрослость твой закал
шкалой шакалов, рвущих плоть на клочья
диагнозом, не знающим пощад
в тисках груди, весны, благополучия
под смертной сенью чёрного плаща,
похожего на саван вечным кроем
неугомонной жизни без тебя…

* * *
Просто представь, что она вернётся,
и как будто вовсе не уходила
эта лёгкость сердца, а жизнь вернёт всё.
По завету Гены и Крокодила,
прилетит волшебник, но промахнётся
по макушке лета очередями,
а струна земная слегка прогнётся
в Лукоморье дуба, где с жёлудями
дружит кот учёный тому, что надо,
а не всякой хрени факультативно.
И ударит громом, как серенада,
под балконом осень любви активной
за сезон до убыли и печали,
за предлог до прописи аномальной.
Все всегда вернутся, чтоб их встречали
в экстерьере зрелости экстремальной.
* * *
Место дикого зверя – грудная клетка
в комнате по периметру в семь шагов
дней недели, а под подошвой плитка
в синем море речек без берегов.
Я впустил в свои сны Откровения Иоанна
дней последних в ужасе без конца
похоронной бойни во время оно
на границе мира, войны, крыльца
жизни, что смертию оказалась
за глоток до глины ранений в грудь
пассажиром поезда без вокзала
верхней шконки выстрелов и орудий.
Перешёл на шёпот, теперь мне вышка
у родимой стенки бескрайний хат,
где пробит мой бронник, точнее, книжка –
и пропущен выход в открытый вход.
Только с горем дружит моя бездарность
с благодарной радостью верхних нот,
с беспилотным воздухом солидарность
в беззаветной вере координат
группы крови.

* * *
Когда так много за спиной
событий, дружб, потерь и крыльев,
то будущность моя со мной
не заскучает, мне открыли
сим-симки таинств номера
в гостиных, цирках, лотереях –
и я, как норка, чья нора,
как воротник и шубка греет
по шёрстке, и по часовой.
Так много смыслов за плечами
и я живу, как чумовой,
и чум, кочующий ночами,
как раны ноющей ковчег
за океан до Арарата.
В свободной кассе выбит чек
и зуб за дружбу демократа.
И ода Вольность заждалась,
не понятая в первом чтении,
и горечь послевкусий всласть
преобладает в отречении
от суеты.

* * *
Кому-то ты второстепенный,
а для кого-то идеал.
Жизнь ерепенит ерепены,
безнал переводя в реал,
а ты любим, терпим, обласкан –
и смотришься по сторонам,
а в лобовом по встречке сказка
мчит Афродитой по волнам
из пены пива без долива
и воблой, во бля, за пятьсот.
Но всё равно придёшь счастливый
таскать ночами мёд из сот.
Так оставайся не бараном
в воротах любящих овец –
и сахар рассыпай по ранам
домашних тапок, человец.

* * *
«Из забывших меня, можно составить город»
И. Бродский
Так много лиц очерчено тенями –
далёких, близких, умерших родных,
затёртых льдами лет, текущих днями
по будням всех безликих выходных –
они выходят, кто на остановке,
а кто в пути, кто в двери, кто в окно,
донашивая ветхие обновки,
мелькая в кадрах титрами кино.
Я к ним приклеен, пригвождён, припаян,
они ушли с частицей крови, тел
прикосновений, в дождь,. Метель слепая
сметает кучи всех свершённых дел
в пространство, что напоминает город,
уложенный в культурные слои,
и оставляет бесконечный голод
у памяти, хранящей всех своих.

* * *
Дорога – та же птица с кольцом гранатным
на безымянном сердце указующего ноготка,
вёрсты свёрстаны в строчки, координаты
блуждающим нервом тикают, ночь коротка,
день пристрелян и к кладбищу приторочен,
или к храму ажурных щербатых окон.
Колокол, у которого и язык просрочен,
плачет исповедально пробитым боком.
А на закате вспыхнет вдали зарница,
крупнокалиберно ухнет филин.
Хожу часами, чтобы присниться
миру за горизонтом дорог, извилин
мозга.

* * *
Грустной осени мой поклон,
запотели стёкла, туман тумит,
опадает с веток последний клон,
оседают сумерки за дверьми.
Хорошо, что скрипками половиц
Временами года грядёт зима
нарумянить щёки, носы девиц,
наморозить холода в закрома.
А в конфорке хворост трещит огнём,
в чашке ложка дёгдя, как в полынье.
Чёрный чай доверчив, тепло, как днём,
белой пешкой ходит Король к Ладье
поиграть на скрипке и в домино,
предложить полцарства ей за Коня.
Для кофейной гущи готово дно.
погадай мне, Родина, на меня.

* * *
Расстояния всё расставили
по моим не святым местам.
Всходит небо за ночи ставнями
диктовать круговерть листам,
исковерканным карандашиком,
не впадающим в колею.
В огороде и в доме дачником
я лелею и воском лью
светоч свечек исповедальных
в отражениях серых стуж.
Воспалением гланд миндальных
осень врёт мне одно и тож,
предрекая не предрешённой
личной участи моветон,
соучастием каши пшённой
в жёлто-рыжий мой вальс бостон.

* * *
Серебряные брызги медных струн
живут в душе, звучащей, как струна,
моих престранных и далёких стран,
где ты поёшь, естественно одна
на белый свет восторженная петь,
впадая в код души моей, чья тень,
как цифра восемь, означает плеть,
сплетённую, как шаль седин, чья ткань
свернулась кровью нежных паутин,
но только ты способна расплести
все краски на холстах моих картин.
Я так тобой живу, что ты прости
меня за возраст мой и способ жить,
а без тебя давно бы не живой
я был бы, опускаясь в этажи,
покрытые забвения травой.

* * *
Гори, гори, моя прекрасная,
пылай сценическим огнём,
всходи, как солнце в небо ясное,
своим талантом, ибо в нём
я растворяюсь, как мелодия
твоих естественных красот,
твои улыбки, как соплодия,
как хмель пьянящих мёдом сот.
Гори, сияй, моя хорошая –
и окрыляй, и восходи.
В душе печаль, тоской поросшая,
а ты свети огнём в груди.

* * *
Мамы не теряют совершенства,
расцветая в лике дочерей
юного особенного женства.
Утро нагреваясь, вечереет
в таинстве неизъяснимых истин,
набирая вкус, особый шик
виноградной радости и кисти
мастеров взволнованной души,
пишущих небесным по земному,
смешивая краски ярких нот,
чтобы по наличнику резному
зарождалось новое зерно
в род и род ростками поколений
дочерей, сестёр и матерей
словом, делом волеизъявлений
маминого сердца, что добрей
не найти.

* * *
И шёл человек, как время, через дорогу,
чтоб найти себе счастье для приключений,
и нашёл случайно одну дотрогу,
чтоб швыряться дЕньгами для лечений
всяко-разных глупостей, ставить банки
в холодильник с килькой в тоске и пудре,
и шептать ей в спину могильно: баиньки,
да искать совета у ребе, падре.
И давал невинные объявления
поменять на дуру диван с подушкой,
и дожился до лысого обнуления,
и волхвы явились к нему по душу.
Но он выжил как-то, и жизнь с изнанки
начал снова, ключом скрипичным
открывал на небке приметы, знаки
всех извилин мозга под черепичным
теремком с глазами души зеркальной.

* * *
Оставайся ещё молодым да ранним,
что с того, что лето заиндевело.
Горизонт у сердца всегда бескрайний,
помышляющий то и дело
очутиться взглядом всегда и присно
к вящей славе и прелести прикасаясь,
чтобы вишни яблок цвели так рясно
и дождей по саду прошла косая
очевидность влаги, приплод давая
всякой ветке в парке, в депо трамвая,
чтобы радость вспыхнула дармовая,
замирилась бойня передовая.

* * *
(11.11.1821 — 09.02.1881)
И я такой же Идиот,
как и Раскольников, и Мышкин,
и Карамазов в триста вольт.
Всё так, как было, те же мошки,
и кражки, нары и разврат,
но идиоты чуть иные,
как новые бараны врат
всё тех же. Принципы земные
не изменяются, и жжёт
всё тот же грех без покаяний,
но нищих Духом бережёт
всё та же милость по суду
и птичьи крошки подаяний.
И если не с ума сведут
события, то до расстрела
шальною дырочкой в боку.
Помолодела, постарела
любовь и смерть, и к облаку
свеча молитвенно, келейно
восходит так же, как и впредь.
И умилительно, елейно
страшнее жить, чем умереть.

* * *
Пусть выбор не таков, и цель не та,
когда прошёл три четверти вглубь леса,
а ягод нет по ягодным местам,
но волчий взгляд, и хвост седого лиса,
и ужики клубятся вдоль кустов,
и у кикимор губы в силиконе,
и лешие в оградах блокпостов,
и бьёт копытом твой уставший коник
или конёк не лезть в карман за сло,
и возвращаться некуда, а осень
бежит на встречу, словно зверолов,
и снег летит, и бьётся градом оземь.
И в спячку впасть захочется в грунты,
но смыслы выжить всё ещё остались,
и чувства живы, и открыли рты
небес всёпоглощающие дали.

* * *
Полярный круг окружностями Данте
расходится от камня по воде,
где мы с тобой встречаемся когда-то,
собой ещё вполне не овладев,
ступая ноябрём желтков на сале
опавших лет под зонтиком надежд,
а ветры снова вечность разбросали
вдоль тротуаров мокнущих одежд
и каблучков, топочущих о главном,
в потоке пресловутой ерунды –
и всходит чай, запотевая плавно
о понедельник круговой среды.