Домик

От черных мыслей
череп пухнул,
и не давали спать грехи.
И я слагал тогда на кухне
парадоксальные стихи.

Они ложились,
к тому томик, –
кирпичики житья-бытья.
Выстраивался личный домик
неслыханного вранья.

Но в этом доме
жизни тайной
простительна любая ложь…
А ты войди в него печальной –
и без улыбки не уйдешь.

Время футбола

Время – наше лучшее лекарство,
на глазах растем и здоровеем.
Рушатся империи и царства.
Короли футбольные нужнее…

Я стонал и плакал поневоле,
я бросал проклятья в телевизор.
Если что-то смыслю я в футболе, –
полагаю, наступает кризис.

Стало мне обидно за державу, –
так играть, ребята, неприлично!
Где-то потерялся крайний правый,
а неправый получил «горчичник».

Все сошлось, как в скверном гороскопе:
новый тренер,
ливень перед матчем;
спал голкипер,
ошибался стоппер,
и судья пенальти не назначил…

Плюнул я с досады,
выпил двести,
прикурил «БТ», ломая спички…
Рушатся империи, в наследство
оставляя вредные привычки.
* * *

Птицы поют.
Не спится.
Четыре утра по Европе.
Идут надо мной
облака вереницей –
из Чернигова в Симферополь.

Четыре утра.
Прохлада.
Вращаются шарики мыслей
со скрипом.
Не спится.
Не спиться бы надо,
и уберечься от гриппа…
* * *

По утрам листопад
все заметней,
и все яростнее ветра.
И разносят последние сплетни
проводов бельевых леера.

Я люблю
шелестящие стуки
прошлолетних сердечек листвы.
Но не я обрекаю на муки
всех метельщиков дворовых.

Про себя
беззлобно ругаясь,
на работу они бредут.
И рождается детская зависть
к их обыденному труду…

Я нередко,
проснувшись рано,
наблюдаю из-за стекла,
как прохаживается дворами
очищающая метла.


Бабье лето

Бабье лето,
бабье лето –
много цвета,
много света.
А ветра холодные…
Птицы перелетные,
помахав полям крылом,
улетают за теплом.
А навстречу
грустным птицам –
люди с юга вереницей.
Едет, едет население, –
в одиночку едут,
семьями.
Уморилась авиация,
вышли поезда из графика.
Небывалая миграция:
люди – с юга,
птицы – в Африку.


Сентябрь

Я сентябри люблю
за позолоту,
за вечный спор дождей
и ясных дней,
за наши трогательные заботы
о купле теплых на зиму вещей.

Сойдутся день и ночь
на середине –
и станут дни заметно коротки…
С приметною добычею в корзине
заядлые проходят грибники.

А небо сентября еще светло.
Срывает ветер
первый лист послушный.
На лавочке у дома
две старушки
все стерегут последнее тепло…


* * *

Опять у нас,
как ветреная мода,
капризничала зимняя погода.

Дождь начинался утром,
тихо, вяло –
и прекращался
где-то за Уралом,
хоть обещал «Маяк» нам
ежечасно
снег и метель
на европейской части…

А мой сосед,
старик чудаковатый, –
он всяческим прогнозам
верил свято
и, радио внимательно прослушав,
спешил и тело утеплить
и душу,
все кутаясь
дождливою порою
в тулуп свой
довоенного покроя.

1980


Снегопад

Был он хмурым с утра,
небосвод.
Собирались ветра в перелет.
И, толкая друг дружку в бока,
с громким стуком
пошли облака.
Налетели полки на полки –
и слышны на земле тумаки…

А от сыри
насиженных гнезд
тяжелеют скопления звезд –
и в декабрьскую стынь
за окном
осыпаются белым дождем.

* * *

Свистнули ветры,
и дружно
в южное царство степей
ринулся облаком вьюжным
снег ледовитых морей.

Будущее светлое наше,
изумительный карапуз,
чудную снежную кашу
пробует тут же на вкус.


* * *

Как на высшем
Господнем суду
порешили,
что не пропаду, –
и топили у всех на виду,
как щенка во глубоком пруду.

Нет, не выйдет! –
сказал я себе. –
Не доверюсь я слепо судьбе.
И за жизнь
в смертельной борьбе
я цеплялся –
и преуспел!

Только выбрался –
что за беда! –
как на шее повисли года.
Сорок лет
ни с того ни с сего,
ни с того ни с сего
сорок лет.

Я стряхнул их –
они по пятам,
как жестянки,
гремят тут и там.
Сорок прожитых лет –
и привет!
Ни с того ни с сего
сорок лет…


* * *Покойник был уже спокоен…
Ни появленье НЛО,
ни рок,
ни гром над головою
не потревожили б его.

Слетелись ангелы-сатрапы,
над ним свой страшный суд верша.
И в ад отправлена этапом
его покорная душа.

* * *

Вставал очень рано –
всегда торопился пожить.
Работал, работал –
две жизни надумал прожить.
Но как-то Всевышний
свечу повелел потушить.
И вскоре я умер –
мотор отказался служить.

Когда подсчитали
наследство мое и долги –
родня ужаснулась,
и зло ухмыльнулись враги.
И где-то на кухне,
от чада не видя ни зги,
тьма-тьмущая теток
пекли и пекли пироги…

Я больше не думал –
а значит, смертельно устал.
Я стиснул до крови
остывшие быстро уста.
Ни слова, ни стона –
сейчас досчитаю до ста,
и в путь отправляться
мне в райские надо места.
Душа отлетала,
на мне все поставили крест…
Стихи оставались,
да пара прекрасных невест,
моя половинка,
прощанья печальный процесс.
И в левом кармане
тыщ двадцать еще –
на проезд…

1996, март


География

Поклоняясь родным крестам,
я покинул жену и дом
и по дивным нашим местам,
словно странник, пошел пешком.

На развилине двух дорог
я в смятеньи застыл на миг:
если прямо пойти –
Кривой Рог,
а направо свернуть –
Чертомлык.

И тогда обуял меня страх,
ужас выжал из кожи пот.
Стоит сделать неверный шаг, –
сам нечистый
к рукам приберет.

Черный ворон
взвился надо мной,
серый волк
мне привиделся вдруг.
В каждой луже сидел водяной,
а за каждым кустом –
Басаврюк.

Крест нательный я не носил,
и молитву вспомнить не смог.
И рванул я
что было сил
через поле наискосок.

Так бежал –
свистал ветер в ушах,
так спешил –
потерял башмаки…
В бородаевских камышах
отловили меня рыбаки.


Развели у Днепра мы костер,
я пришел в себя
у огня…
Все в порядке, скажу вам,
с тех пор
с географией у меня.


* * *

Не случилось, не срослось,
не сбылось
иль не сложилось…
Жизни праведная злость
разгоняет кровь по жилам.

У меня ко гнету лет,
против ужаса геенны
яростный иммунитет,
несгибаемые гены.

* * *

Вдруг меня судьба и ущемит, –
попрошусь к удаче
на полставки,
выйду в люди,
стану знаменит,
буду продаваться в книжной лавке.

А потом,
в иные времена,
внук мой купит книжицу
и кстати
скажет удивленно:
«Вот те на!
Дед ведь
зарубежный был писатель…»


* * *

Беспардонная бессонница,
без доклада, как в кабак,
что ни ночь, в квартиру вломится –
и не выгонишь никак!

С этой форменной пройдохою
никакого сладу нет:
съест весь хлеб,
напьется кофию
и не оставит сигарет.


Досье

Когда нас Родина нашла
для подвигов на поле брани, –
юнцов, раздетых догола,
на медкомиссию собрали.

И главный доктор не мудрил, –
меня, разумности в угоду,
он беглым взглядом оценил
и написал в анкете:
«Годен…»

Тот лаконичный эпикриз
или вердикт
в деле личном
на мне всю прожитую жизнь
висел, как ярлычок фабричный.

Я годен был на все года
к борьбе, к труду, наук началам.
Лишь чернобыльская страда
меня случайно миновала.

Вот так я жил:
трубил, как все,
любил, кутил,
грешил местами…
На небесах мое досье
Господь, вздыхая, пролистает.

И на собрании в раю
с беспрекословностью природной
захлопнет папочку мою
и скажет ангелам:
«Пригоден…»


* * *

Транжиря копеек останки,
думал:
отчего я не сокол?..
Был бы счет удивительный
в банке,
я б мечтал
только о высоком.
Я бы летал по свету,
упиваясь
свободы дурманом…

Вот сука-ветер –
свистит и свистит в карманах!

* * *

Если буду я богат, –
подарю тебе, прелестной,
райский сад
и книгу песен,
соломоновых слегка.

Только, видишь ли,
мой свет, –
в этом мире бестолковом
не нажил богатства словом
ни один еще поэт…

Был бы храбр я,
как Парис, –
я б украл тебя, родная,
у раззявы Менелая
и отправился в Париж.

Но, боюсь, меня со столь
драгоценною девицей
не выпустит за границу
наш таможенный контроль…

Откровенно говоря,
я неправильно мечтаю.
У меня судьба простая
былинного богатыря.

В чистом поле
ждут меня
три дороги,
Лáтырь-камень…
Думу думать мне веками –
по какой пустить коня?

* * *

Вот проснулся я
без своей бороды, –
значит, все:
ожидай беды.
Выходит, ее мы
с тоской заодно
пропили за партией в домино?

Деньги все
стекли,
как вода с плаща.
И в квартире тихо:
жена ушла…
Стала по утрам
голова трещать.
Улетят мои думы –
улетит душа.

Ну, а вдруг не так, –
если б праведно жил?
Черт со мною
вряд ли б тогда дружил.
И жена б не ушла,
был бы дом в Крыму,
и стихи писать
было б ни к чему…