Лев Болдов (1969-2015)

Вдоль убогих окраин бредет неприкаянный Каин.
Утопиться б — да жертвы и этой не примет Хозяин.
Где-то брешут собаки, дымят слободские кварталы.
Увязают в грязи башмаки, сердце биться устало.
Брат — подрядчик небес — особняк, «Мерседес», вилла в Ницце.
Он из мертвых воскрес — откачали в парижской больнице!
С той поры двух «горилл» за собою таскает повсюду.
(Из которых один, говорят, лично вздернул Иуду.)
А у Каина в доме детишки орут с голодухи.
Над корытом жена — вечно хворая, вечно не в духе.
Он плетется в ближайший кабак, как в привычное стойло,
Где молодчик за стойкой нацедит грошового пойла.
Знать бы, в чем виноват!.. Слезы пьяные падают в кружку.
Брат... Да что тебе брат — спустит с лестницы, как побирушку!
Погружаются в сумрак бетонные дебри окраин.
В безответное небо таращит глаза бедный Каин.

ХХХ

Этот странный мотив — я приеду сюда умирать.
Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи.
Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет,
И горячее время проворно завертится вспять.
Я приеду сюда — где когда-то, мне кажется, жил
И вдыхал эту соль, эту смесь волхованья и лени.
И полуденный жар обжигал мне ступни и колени,
И полуденный ангел, как чайка, над пирсом кружил.
Я приеду сюда, где шашлычный языческий дух
Пропитал черноусых жрецов, раздувающих угли,
Где, карабкаясь вверх, извиваются улочки-угри,
И угрюмый шарманщик от горького пьянства опух.
Этот странный мотив... Я, должно быть, и не уезжал.
Всё вернулось как встарь, на глаза навернувшись слезами.
Вот возницы лихие с тяжелыми едут возами,
Чтоб приморский базар как встревоженный улей жужжал.
Вот стоит в долгополом пальто, чуть ссутулившись, Грин.
Это осень уже, треплет ветер на тумбах афиши.
Остывающим солнцем горят черепичные крыши,
К покосившимся ставням склоняются ветви маслин.

Этот странный мотив... Ты забыл, мой шарманщик, слова.
Я приеду сюда умирать. Будет май или август.
И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус,
И горячие звезды посыплются мне в рукава!

ХХХ
И когда расступятся облака
И в просвете увидишь Господень лик,
Ты поймешь, как жизнь твоя далека
От случайных женщин, долгов, интриг...

И покой отчаявшись обрести,
Бестолковой возни подведя итог,
Ты откроешь, что вешка в конце пути
Есть не финиш, а шаг на иной виток.

Прошумит июльским дождем листва,
В полумраке блеснут переплеты книг...
И несказанные тобой слова
Пробормочет неведомый твой двойник.

Ну а та, на которую обречен
Был как зверь на ловца, как на щит копье,
Впредь пускай не тревожится ни о чем –
Все что можешь сделать ты для нее!

ХХХ

На берегах цветущих Леты
Живут умершие поэты.
Беседуют и пьют нектар.
Иного здесь не наливают,
И холодов здесь не бывает,
И все на равных – млад и стар.

Здесь Пушкин размышляет с Блоком.
О чем-то вечном и высоком –
О Шиллере и о любви.
С травинкою в зубах, рассеян,
Глядит, прищурившись, Есенин
На небо в жертвенной крови.

Поручик, тонкий ус кусая,
Следит, когда мелькнет косая
Тень паруса, как вещий знак.
О чем-то споря меж собою,
Бредут, померившись судьбою,
Цветаева и Пастернак.

Им все вершины были малы,
И неуютны пьедесталы,
И собственная в тягость плоть.
Теперь от нас они далече,
Для них невнятны наши речи,
Над ними властен лишь Господь

Да воздух – братский и сиротский.
Гекзаметры бормочет Бродский
Стихиям ветра и воды.
Шумят платаны величаво.
Присев в сторонке, Окуджава
Негромко пробует лады.

За все превратности награда
Им эта райская прохлада
И бег неспешный облаков.
…А наш Парнас – на ладан дышит.
И нам писать – для тех, кто слышит,
А не для будущих веков!