Валерий Пайков 

Автор десяти стихотворных сборников, публикаций в бумажной и электронной периодике Германии, Израиля, Италии, России, США, Финляндии. Участник ряда антологий и коллекций. Финалист сетевых международных поэтических конкурсов: "Волошинские чтения" (Коктебель, 2005), журнала Крещатик (Германия, 2007), порталов "Под одним небом" (2007), "Литсовет" (2008), "Изба-читальня" (2008) и др. Автор очерков, эссе, рассказов, опубликованных в электронных журналах «Сетевая словесность», «45-я параллель», «Точка зрения», монографий («История жизни библейских патриархов» и «За обещанной землёй», изд. ЭР.А, М. – Тель-Авив, 2008, 2009), а также большого числа статей (публицистика) в газетной русскоязычной периодике Израиля. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. 


Запоминаю

Запоминаю каждый звук,
запоминаю каждый шорох –
не через, не один из двух,
не лишь бы, если сердце в шорах.

Запоминаю каждый цвет –
в пределах и за гранью спектра,
куда сверкающий ланцет
луча, сменив движенья вектор,

и оболочку неба вскрыв,
уходит, на экран сетчатки
отбросив бездны отпечатки
и переливы райских грив*.

Запоминаю всё, что ждёт
средь лопухов и незабудок,
чему названье только будет,
чей голос мучает и жжёт.

И я готов в ответ ему
уже сломать молчанья кокон.
Хочу запомнить свет из окон,
разлук пугающую тьму,

себя, свой самый первый крик,
пересечённый материнским,
и сразу солнечных и близких
очей ласкающий родник.

*узкий и продолговатый увал



Коннотации

Я люблю молчаливость,
когда плотно зашторены окна,
как во время тревоги,
и чтоб долгие ливни
заглушали слова, чтобы мог я
угадывать слоги.

Не случайно, в природе
только шелест и шум, или гаммы –
птичьи свисты, и грустно.
Не витийствовать, вроде, -
с первых слов удалять амальгаму –
до хруста.

Я пытаюсь постигнуть
алфавит вечеров из Эдема,
где лишь Дафнис и Хлоя.
Все слова – это стигмы,
что рисуют младенцы
раскалённой иглою.

Только в слоге начальность
и конечность. Слоги – времени слепок
с большими глазами.
И кружатся ночами,
словно птицы, сломавшие клетку,
слоги первых признаний.



Обращение к птицам

Птицы очеловечены –
перестали быть модными:
то садятся на плечи нам,
то бросаются под ноги,
с рук хватают, не прошены,
гнёзда вьют между рамами,
словно в бегстве от прошлого
их спасенье и равенство…
Не спешите, свободные,
подтверждать эволюцию –
под небесными сводами
вы – творения лучшие.
Оставайтесь над ливнями,
над сраженьями праздными.
Люди все – несчастливые,
а несчастья – заразные.


Сотворение мира
Мир сотворён из хаоса и тьмы,
нулю не равных, - равных единице.
Единый Бог наш смог уединиться,
чтоб в некий миг на свет явились мы.
Мир сотворён, от скуки ли, тоски,
из точки, развернувшейся в пространства,
высокое и низкое. Останься,
наш Бог, внизу, где стужи и пески.
Из Бога наши горы и стада –
всё из Его необозримой сути.
От сотворенья мы рабы и судьи –
и вместе с Ним ждём Высшнего Суда.


Это было у моря

Это очень удобно,
и при том, без рецептов учёных:
разрывая июньского полдня
знобящую вялость,
металлический голос,
доставая до самых печёнок,
предлагает на выбор
арбузов звенящую алость.

И не хочешь, а выйдешь –
у порога фургончик арабский.
И прижав к животу
полосатого шара безумство,
как на крыльях, взлетаешь,
предвкушая волшебное рабство,
и звучит под ребром
несмолкающей радости зуммер.

Словно дьявол какой-то
в запасниках генов разбужен:
ни минуты на отдых,
включая последнюю скорость,
пьёшь и пьёшь вожделенно
пьянящее тело арбуза,
чтоб вконец обессилеть
возле горки темнеющих корок...

Это было у моря,
где кипела ажурная пена,
у распавшихся башен,
где является дух филистимлян,
где сквозь крики вороньи
их мне чудится грозное пенье,
где арбуз на волнах,
как закатное солнце пустыни.


Один день в Иерусалиме

Яффские ворота на ремонте –
друг за другом по дорожке узкой
с головы до пят в библейской пыли,
становясь похожими на монстров,
чертыхаясь про себя на русском,
мы за гидом ненормальным плыли.

Так хотелось вырваться за стены –
дальше, дальше от ларьков туземных
и не только, от галдящей массы,
продающей Бога за бесценок,
и кресты, и порошки из сенны,
под улыбок вышколенных пассы.

Странный город – вечная загадка,
так и тянет из привычных ульев
к тайне русла древнего Кедрона.
День терялся в пламени заката,
ускользал по лабиринтам улиц,
растекался запахом гудрона.

Что-то гид без устали толмачил,
повторял заученные тексты
из псалмов великого Давида.
День катился, словно детский мячик,
и душе, как странно, было тесно
в море слов, подаренных для вида.
29.05.2010


Праздник

Собрав подарки, и свою квоту
в застолье, и праздничные глаголы,
выхожу на улицу – пусто, поздно.
Подростки из русских, увы, для отвода
глаз, дегустируют колу –
собрались отметить. Выросли – можно.

И можно смотреть на Красную площадь,
на снег, что ложится на лица
молодых москвичей у ГУМ-а.
"Проще, - шепчу себе, - нужно проще.
Родина там, где ты смог родиться,
и там, где живёшь, хоронясь от гула,

...так и не найдя для души покоя,
тем подтверждая формулу Блока.
Да, и зачем он, покой интима?"
Шампанское выпито, и всё другое –
и это, конечно, для сердца плохо,
и спеты старательно оба гимна.

А в Тель-Авиве, уже не тайна,
ёлка поставлена для забавы –
деду Морозу воздать осанну.
Чудаки, волка всё в чащу тянет –
там свободней скрипеть зубами,
и все деревья не из лавсана.



Знакомое место

Место знакомо.
Вот если б не плоские крыши,
не чёткие профили
солнечных батарей,
если б не ветер,
горячий, колючий, и рыжий,
если б дышал не рядом
не моющийся назарей.

Что-то похоже:
амбар, например, что наспех
сколочен из грязных досок,
хлам бытовой у стен,
белым на чёрном,
криво, слово по-русски (на смех),
от акаций-мутантов
тень, словно серый тент.

Прихожу сюда,
часто, потому что похоже, -
так выхлопные газы
дублируют кислород.
И сам чужой я -
с белой ранимой кожей.
Но не вернуться обратно,
если утерян брод.
06.07.2012


Газовые проблемы
Позвонил в Горгаз: обещали
бурить скважины на Синае.
Снова вечер. Сижу без чая.
И кому настучать, не знаю.

Вот уж, вправду, земля святая –
простота, как в конце творенья:
есть ворота у края рая,
есть малина – вари варенье.

А на чём, если газа нет уж,
и бегут, как шальные, годы?
Хоть бери и меняй планету –
Марс ведь тоже для яблонь годен.

И на нём не заходит солнце
с водородным его оружием –
и заглохнет чиновник сонный,
потому как там газ не нужен.

Замечательно жить на свете,
облучая и обличая...
В небе звёзд замигали свечи.
Газа нет? - Обойдусь без чая.


Вредный климат

День, как сковорода, -
от нагрева трещат кусты,
в трубах кипит вода,
в скверах дымят костры –
эфиопы валежник жгут,
чтоб опрятнее был дом.
Что-то тоже от жизни ждут,
не минуту сию – потом.
И наступит блаженный миг,
когда можно стереть пот,
и молчать, как молчит тростник
у певучих своих болот.


Расстрел

Как исповедь перед иконой космоса.
Обрыв струны!!! Минуту страха выстояв,
не истины, взмахнув седыми космами,
ждать у стены живой мишенью – выстрела.
Ни лун, ни звёзд. На зыбком фоне рощицы
забытый крест – тепло и холод порознь.
Кометы хвост мелькнул последним росчерком.
Зрачков обрез сквозь чёрных масок прорези.
Взошёл Дракон – следит глазами белыми,
и снег летит, и в изголовье стелется.
Один Закон. Но что мы снова сделали?
Фонарь горит, чтоб лучше было целиться.


Предчувствие

Время заката. Густое пунцовое солнце,
огненный мячик, плывет, словно в люльке, качаясь.
Время загадок. Раскрою космический сонник –
как он толмачит застывшее общество чаек,
скачки рачков, и бомжей полуночные танцы,
город олив на холме, отливающем медью.
Чаша надежды пуста. Всё похоже на стансы –
небо, залив, замирающий крик междометий.

Время заката великих наивных утопий –
не проросли, хоть и были опущены в почву.
Мак расцветает – мешками развозится опий:
как благородно. Тоска из одних многоточий.
В чаше залива макушки людей поплавками –
волны смывают гекзаметры их песнопений.
Осени грива похожа на яркое пламя...
Белая стая над морем, как времени пена.


Исаакиевская площадь

Тяжко на площади – холодом влажным несёт.
Лошадь заржала – господские шпоры остры.
Звёздными плошками высветлен сплошь небосвод:
вырвать бы жало безверья – да ульи пусты.

Гулко на площади. Дремлет в седле государь.
В окнах Астории шторы задёрнуты сплошь.
Кажется, проще бы жить. Как толкует Словарь
слово "история"? Впрочем, всё мифы и ложь.

Вновь за собором негромко вздохнула Нева,
звякнул трамвай, подбирающий выпивших див.
Он и не спорил – он понял, что жизнь не нова,
как ни играй, подбирая похожий мотив.


Хорошая девочка Юля

Юля росла нескладной,
слабенькой, тонкотелой.
Папа служил на складе,
мама в Капелле пела.
Юля училась в школе,
элитной, где всё на хинди.
Сказала Судьба: "Доколе!
Не много ли вундеркиндов?"
Однажды исчезла Юля,
домой не пришла, пропала.
Было это в июле.
Дача травой пропахла.
Звенели в кустах цикады.
А рядом душевно пели
в ночи у костров цыгане –
и, видно, достигли цели.
Весёлым огнём разбужен,
проснулся в ней гордый пращур –
её молодую душу
помчало, как мяч пропавший,
по дальним степным дорогам,
как пёрышко вольной птицы...
Пугливая недотрога,
дочь лавочника и певицы,
ты где теперь ходишь, бродишь,
ночуя в шатрах по гривам,
любовь свою с кем заводишь
под песенный плач с надрывом?
Увидев тебя случайно,
я протяну ладони:
"Цыганка, гадай, гадай мне
о нашей дикарской доле".
1.11.2006


Пробуждение

Как радость пробуждения проста,
и голова легка, как утро мая,
и губ моих касаются уста
Его, и свет ложится, обнимая.
И вновь глаза поют – и каждый стих
картин вокруг ложится на сетчатку,
и чудится, минувшее постиг,
и нужно в путь немедленно, сейчас же.
Как радость жизни всё-таки остра
после ночной мучительной разлуки –
вновь ощутить дыхание костра,
и греть над ним немеющие руки.
И верить в повторение судьбы,
в её ошибок светлых пирамиды,
и узнавать вчерашние сады,
похожие на век Семирамиды.

Публикацию подготовила Л.Цай