Оксана Турченко

Идти на этот глупый концерт не хотелось, как не хотелось, впро-чем, три раза в неделю таскаться в музыкалку, ежедневно два-три часа зубрить эти гаммы до боли в кончиках пальцах, надевать идиотские костюмы с бабочками и пропускать который вечер на улице с друзьями. В общем,  Саня был, ну очень, очень недоволен.

Папа, судя по всему, тоже не испытывал большого удовольствия от инициированного мамой похода в филармонию, тем более, что как раз сегодня по телевизору передают какой-то очередной важный (естественно!) чемпионат по бильярду.

Но против мамы не попрешь, еще и без папиной поддержки, а па-па, как он сам ему однажды признался, не такой дурак, чтоб почем зря нагнетать конфликты. Нагнетать Саня ничего не собирался, да и что тут поделаешь, если тебе всего восемь, а родители (в основном мама, конечно) хотят видеть его великим пианистом.

Сам Саня пианистом быть не мечтал – ни великим, ни каким бы то ни было вообще. И потому с притворным безразличным старанием барабанил по черно-белым прямоугольничкам, отсчитывая секунды пройденной на сегодня каторги по круглому, улыбчивому циферблату стенных часов.

Дурацкая филармония вблизи оказалась еще хуже, чем он пред-ставлял заранее – ряды скучных, обтянутых красным кресел, толстая тетка со слащавой улыбкой на входе, седой старикашка в глубине сцены, копошащийся над бесчисленными ярусами клавиш, и лица, лица, сплошь эти взрослые претенциозно-серьезные лица, на которых какой-то невидимой печатью лежала нотная пыль времен – так, что все (молодые и не очень) казались одного возраста с той музыкой, что вот-вот зазвучит из-под пальцев небольшого человечка посреди сцены.
Все основные приготовления, похоже, были сделаны, и народ с последним затухающим говорком рассаживался по местам. Занавес, скрывающий многочисленные трубы органа медленно поднялся, обнажив стройные колонны разномастных трубок, до смешного напоминавших бамбуковые деревья. Огромные, большие, неболь-шие, маленькие – ряды гордых прямых палок где-то там, под потол-ком блестели под затухающим светом нарядной люстры. И невысокий музыкант выглядел столь нелепо перед громадным этим чудовищем, что на секунду Сашке стало страшно – справится ли, сумеет укротить эту связку педалей, труб и клавиш? И он решил, что будет весь концерт держать скрещенными пальцы на удачу этому заметно волнующемуся старичку с лицом доброго сказочника.

Музыкант волновался. Это заметно было по его преувеличенно-спокойному тону, по тому, как он в сотый раз переставил на то же место ноты и пододвинул на 2 мм стул, по крепким узловатым паль-цам, будто в ознобе трущим друг друга, по лихорадочному, слишком яркому цвету глаз.

Это был его последний концерт, и музыкант понимал это. Вся его жизнь прошла тут – среди этих глаз, устремленных в спину, пыли тяжелых портьер,  уходящих ввысь округлостей труб… Орган был его жизнью, музыка была его жизнью, она звучала в нем шорохом листвы, текла по венам потоками океанских вод, лучилась из глаз светом рождественских свечей. Но его тело предало ее: руки его были уже не так быстры и порой не попадали по знакомым клавишам, память его все чаще изменяла ему, заставляя забывать, путать знакомые аккорды, менять местами диезы и бекары, свивать в непонятный клубок размеры и такты.
Это был его последний концерт, и он должен был стать лучшим из всех его прошлых исполнений. Он должен, нет, он сделает это!

В медленной темноте седой старичок степенно отодвинул стул и, смешно откинув фалды концертного фрака, сел, положив руки на средний ярус клавиатуры. На краткий миг тишина и темнота, взяв-шись за руки, бережно укрыли зал и сидящих людей… а потом пришла музыка.
Она была невесомой, воздушной и бестелесной. Она была неза-метной и нереальной. Ощутимой,  словно дыхание уснувшего котенка на твоей щеке. Мягкой, будто молодой зеленый осот, проклюнувший-ся сквозь влажную апрельскую землю. Легкой, подобно белоснежной невесте на руках счастливого влюбленного.

Музыка была силой. Она звала вдаль за тридевять земель, искала солнце за плотными тучами и искру в закрытых глазах.

Музыка была мечтой. Она билась в темном зале, звенела в бар-хатных малиновых шторах, дрожала в сердцевине стен, отражалась от бешено стучащих сердец, взмывала сквозь распахнутые веки под слегка потемневшие лепнины потолка и падала камнем, обрушива-лась водопадом, бросалась раненным лебедем куда-то в самую середину обессилевшего тела.
Музыка зачаровывала. Она звала за собой туда, где нет взрослых и детей, где нет завтра и вчера, мальчишек и девченок. Туда, где мысли открыты, а сердца всегда приветливы. Туда, где глаза не врут, а слова ничего не значат. Туда, где музыка звучит в каждом.

Музыка была ощутимой, слишком реальной и ясно видимой. Саня видел ее – эту птицу с лохматыми лиловыми перьями пушистого хвоста. Птицу, что билась в закрытые окна, садилась на перила балкона, заглядывала грустными глазами  в распахнутые зрачки сидящих слушателей, поднимала  нежные крылья над головой седого органиста. Прозрачная птица с россыпью черных нот на беззащитной спине вылетала одновременно из каждой трубы органа, опускалась тяжестью десяти старческих пальцев на костяшки клавиш, придавли-вала серыми туфлями мягкие педали старого инструмента.

Резким взмахом своих огромных крыльев шевелила она волосы внимательных людей, кружилась в бешеном вальсе прерывистых звуков и замирала невесомой в плотном взволнованном воздухе высокого зала.

Саня сидел без движения и боялся неловким, слишком громким вздохом вспугнуть чудесное видение, рожденное талантом маленько-го седого человечка в черном фраке. Ему было странно и радостно от знания, что никто кроме него не видит птицу-музыку, не видит ее блестящих глаз и мягких перьев, ее длинного, будто у павлина, хвоста и нотный стан причудливым узором разрисовавший ей грудь.

Птица кружилась и пела, распадалась на части и возрождалась из пены всех морей и золы всеобщих пожаров. Она росла до невидан-ных размеров, заполняя собою весь зал, и уменьшалась до крошеч-ной пылинки, щекочущей глаза до появления случайных слез.  Она заглядывала в лицо каждому и не видела никого в своем диком танце рассеянных звезд. Ее слышали все, но звучала она только для него.

Птица взмыла в последний раз под потолок, замерла на верхней дрожащей ноте и рухнула бессильно вниз, туда, где зарождались в ладонях сотен рук одновременные аплодисменты. Она падала медленно, плавно, затухая, растворяясь в новом шуме бурных оваций, куда-то между рядов, в сердце одного маленького мальчика, ошеломленно замершего на красном бархатном кресле.

Музыкант обессилено поклонился стоящему залу. Его прощание с миром мелодий свершилось. Седой старик чувствовал, как музыка ушла из его тела и мыслей, превратив его в обычного человека. Соленый привкус сожаления намертво зацементировал его скулы и навесил дымную пелену на усталый взгляд. И лишь трепетное осторожное пожелание лучшего спутника ей, его всежизненной любви, мелкой дрожью грело сердце.

***
- Ты знаешь, он сегодня играет на удивление увлеченно! А по-смотри на его лицо – будто елочные огоньки освещают его. А ты не верил, что филармония благотворно подействует! На следующей неделе обязательно сходим еще раз!
Мужчина недовольно поморщился, стараясь сделать это незамет-но от жены, и с обреченным вздохом посмотрел на маленького сына с радостным личиком, наполовину скрытого черным телом рояля.