Евгений ЛОБАНОВ

Люба торчала на лоджии и курила в раскрытую фрамугу. За окном вел затяжные бои май. Собаки загоняли на деревья кошек. Кошки огрызались. Воробьи дрались за корочку хлеба. Деревья нацеливали на спешащих куда-то людей побеги и выстреливали свежими листочками. В общем, повсюду шла война. И самым неприятным было то, что происходило это все на солнечном фоне. Впрочем, и солнце было какое-то не такое. Кромешное. Слепящее.
Недогоревшая сигарета трассирующей пулей вылетела из пальцев. Под окном раздался пронзительный кошачий визг.
«Завтра — понедельник, — думала Люба. — Завтра спектаклей нет». Завтра — выходной. Завтра можно зайти в гости к родителям. И тогда отец будет поминутно вздыхать, а мать — говорить, какая непутевая выросла у нее дочь. Ну почему — непутевая? Если нет мужчины, сразу — непутевая? Это сейчас — нормально. Сколько женщин сегодня, строя карьеру, заставляют себя даже и не помышлять о мужчинах и довольствуются мимолетными связями! А она, Люба, разве такая? И она ли виновата в том, что ей вечно доставались маменькины сыночки? А папочкины, что — лучше? Отпрыски новых русских, живущие на родительские «бабки» и совершенно искренне считающие, что им, отпрыскам этим, позволено все.
Бог создал мир. Или мир создал Бога? Это с какой стороны взглянуть. Шекспир сказал когда-то: «Весь мир — театр». Для него, должно быть, это было именно так. Он был великим режиссером. Наверное, он даже стал бы прекрасным телеоператором. Для Любы, наоборот, театр — весь мир. Для нее режиссер — посредник между миром и театром. Только так. Ни в коем случае не между театром и миром. Потому что театр — конкретен, а мир — сплошная абстракция. В театре расписаны все роли. В мире творится хаос, потому что нет режиссера. Бог со своими обязанностями не справляется. Его, должно быть, выгнали с режиссерского за неуспеваемость.
Кошачьи взвизги от попавшей на шкуру Любиной сигареты, наконец, прекратились. И тогда взвизгнул дверной звонок. Люба никого не ждала, но на пороге возник Саша. Бывший Саша с гвоздикой в одной руке. И с одинокой шоколадкой в другой. Люба любила шоколад, но не до такой степени, как Сашу с одинокой гвоздикой. Но сил дать от ворот поворот не было. Потому что завтра — понедельник. Выходной. Потерянный для жизни день.
Саша не сказал: «Я останусь». Он спросил. И тогда Люба пожала плечами, выудила из его рук шоколадку и прошла на кухню. Саша с минуту возился в коридоре, снимая туфли той же самой рукой, в которой держал цветок. Тот переломился пополам. Впрочем, это не имело никакого значения.
...Он не подошел к плите. Не поставил чайник. Он пристроился в углу, с надломленной гвоздикой в длинных пальцах. Люба посмотрела на цветок и разломила шоколадку. На плите шумел чайник. За окном шумели воробьи. Деревья стреляли юными листьями. Весна воевала — непонятно, с кем и за что. Любе воевать не хотелось.
Чай пили молча. Потом Саша наконец решился нарушить тишину:
— Как живешь?
— Завтра — понедельник, — сказала Люба. — Выходной.
— Я работаю... — отозвался Саша.
— Тоска... — проговорила Люба.
— Может быть, вечером?.. Купи билеты в кино. Встретимся где-нибудь...
— Я не хочу становиться взрослым! Вы слишком бездушны, взрослые! Вы забыли, что когда-то вы тоже были маленькими, вы променяли красивую сказку на... — внезапно взвилась Люба.
Впрочем, она, кажется, забыла текст. После «красивой сказки» должно идти что-то... Но вот что?
— Сумасшедшая, — проговорил Саша. — Ты что, сменила ориентацию?
Он сказал — «сменила ориентацию»? Нет, она никогда ничего не меняла в жизни. Просто вспомнила роль. Просто он был для нее слишком живой — десятилетний мальчишка, которого ей предстояло играть послезавтра. Зачем становиться взрослым, если взрослые убивают сказки? Зачем ей, которую все в театре зовут Любашей, — взрослые? Зачем ей эти умники, путающие травести с трансвеститами, а менуэт — с минетом?
— Сумасшедшая, — еще раз со вздохом проговорил Саша.
Он крутил между пальцами гвоздику и все-таки доломал ее. Швырнул на пол и поднялся. Любаша задумчиво-методично разламывала на мелкие кусочки шоколадку.
Хлопнула дверь квартиры, а спустя пять секунд — подъезда. Люба откусила кусочек — шоколад отдавал горечью. Подняла обломки гвоздики. Буднично опустила их в мусорное ведро. Вышла на лоджию, открыла фрагмугу и чиркнула зажигалкой. Огонек заплясал над сигаретой и погас, повинуясь пальцам. По двору бегала собачья свадьба.
Квартира пропахла Сашкиной гвоздикой — терпкой и горькой. Это было невыносимо. Любаша натянула узкие джинсы, футболку на голое тело, и вышла в нарождающийся вечер.
В пяти минутах шумела очередным праздником плотинка. Здесь Любаша чувствовала себя как рыба в воде. Неприметная маленькая рыбка, лавирующая среди таких же маленьких, похожих на нее, но — помоложе; среди безобидных и хищников, и вдруг... Кто-то наткнулся на нее, больно ударив плечом, обернулся и...
— Любаша, ты?! Господи, шестнадцать лет... А я тебя сразу узнал, ты не изменилась совсем, даже и джинсы — те же, да? Ну пойдем, где-нибудь пивка попьем... Или кофе? Что лучше — пиво или кофе?
Геворкян посмотрела на бывшего одноклассника почти неузнавающим взглядом и проговорила:
— Я пиво не пью.
— Тогда — кофе. Тогда — в кафе. Я шестнадцать лет тебя не видел, ну — где ты, как ты?..
Костик болтал не умолкая и был похож на окружающий их праздник — такой же шумный и бестолковый. Потом они сидели в полутемном кафе, и Любаша все время почему-то косилась на золотое колечко бывшего одноклассника.
— Ну что ты все время молчишь? Я знаю, что меня переговорить сложно, почти даже невозможно, и все, и я поэтому замолкаю...
«Как с ним жена живет?.. Я бы не смогла...»
— ...Ну как ты, сцену совсем забросила? Школьницей, я помню, занималась где-то, играла даже кого-то...
— Театр юного зрителя, — сказала Любаша. — Актриса-травести.
— Кто-о? — удивился Костик. — В ТЮЗе?!
— И ты не то подумал, — устало констатировала Геворкян. — Я играю детские роли.
— Девочек?
— Почему только девочек? — возмутилась Любаша. — Мальчиков тоже.
— Ну я и говорю... Слушай, а контрамарку как-нибудь, а? Я бы дочку сводил...
— У меня с собой нет.
— А дома? Дома-то наверняка есть, я угадал? Может, затаримся, и — к тебе? Или у тебя муж ревнивый?
— Нет у меня мужа. И контрамарок дома нет. И вообще ничего у меня нет, кроме театра.
— А если просто — в гости? Подумай. Затаримся, и...
— Ладно, — нехотя бросила Любаша. — Только без секса.
— Ладно. — Костик явно скис, но отступать не собирался. — Устроим вечер воспоминаний.

...Утром Любаша едва проснулась. Долго трясла головой, прогоняя сон. Все-таки поднялась. Прошлепала на кухню. Поставила воду под пельмени. В ванной долго стояла перед зеркалом. Из зеркала смотрел на Любашу симпатичный паренек лет четырнадцати; правда, накануне, похоже, перебравший шампанского.
— Я не хочу становиться взрослой! — заявила пареньку Любаша. Кажется, он ее не понимал. — Вы слишком бездушны, взрослые! Вы забыли, кто когда-то вы тоже были маленькими, вы променяли красивую сказку на жесткое порно!..
...Кажется, она и на премьере сказала точно так же. Кажется, никто ничего не понял. Кроме режиссера.
— Ты с ума сошла, Геворкян! Что за отсебятина?!
— Простите, Юрий Владимирович!.. Я больше не буду...
— Тебе пора менять амплуа, Любаша... Ты не можешь до пятидесяти лет играть десятилетних пацанов...
— Мне всего тридцать! — возразила Любаша.
— Тебе уже — тридцать.
— Но я же с пятнадцати лет в этом амплуа!
— Вот именно! Полжизни. Пора меняться.
— А разве можно измениться, если полжизни прожито?
— Ты выходишь из роли, Любаша! Это еще один повод сменить амплуа.
— Если вы, Юрий Владимирович, издадите приказ по театру, я подчинюсь. Но чтобы добровольно... Не ждите!
Главреж взъерошил остатки шевелюры и вздохнул:
— Ну что мне с тобой делать, Геворкян? Что?! Ну поиграешь ты еще год мальчиков-девочек. А дальше? Кого ты вообще можешь играть, кроме них? Злую волшебницу? Добрую учительницу? Маму? Господи, да за что мне такое?..
Режиссер злился. А Любаша никак не могла понять: из-за чего?
— Ну что ты смолишь, как сапожник?! Голос сядет. Десятилетний мальчишка с прокуренным голосом — ты себе это можешь представить?!
Глупо. У нее от сигарет голос почему-то становился все тоньше.
— Знаете, Юрий Владимирович, как говорит моя мама? Маленькая собачка и до старости — щенок.
— Маленькой собачке не нужно затушевывать морщины, — возразил главреж.
Геворкян промолчала.

...Люба выстрелила в ночь окурком. Он пролетел трассирующей пулей и скрылся. На улице стихала майская война. Любаша посмотрела на часы. Через две минуты начиналось лето.