Леонид Подольский

(отрывок из романа)
 
Это был поезд из вагонов для скота, без окон. Лишь в одном месте под самой крышей находилось маленькое зарешетченое окошко.
 Этот страшный поезд в течение бесконечных недель мучительно медленно, с множеством остановок, когда, бывало, по нескольку суток стояли в тупике, тащился на Восток, в противоположную сторону от войны: мимо родных Крымских гор, мимо недавних, дымящихся развалин, мимо изредка зеленеющих полей, перемежающихся с руинами городов; где-то в  середине пути находился почти стертый с лица земли Сталинград, за Волгой начались безлюдные голодные степи, солончаки, миражи озер, изредка встречались верблюды, одинокие юрты, чумазые мальчишки-казахи бежали за поездом и что-то кричали, иногда кидали камни. 
Степь, та самая бескрайняя степь, по которой   когда-то скакали всадники и шли караваны – это были вольные, смелые предки загнанных в вагоны людей – тянулась без конца и края. Только они, предки, скакали на Запад, на закат, а люди в вагонах, мучаясь от жажды и голода, задыхаясь от нестерпимой духоты, ехали в неизвестность на Восток, пока через два месяца пути не увидели поля хлопчатника, глинобитные хижины, людей в халатах и тюбетейках, босоногих рахитичных детей, запряженных в двухколесные повозки ишаков и редкие чинары с посеревшими от пыли и сорокаградусного зноя листьями.
В последние годы Леонид очень часто представлял этот безнадежный поезд и эти вагоны для скота – они были такие же, как и те, в которых других людей везли на Запад – в Освенцим, Майданек, Бухенвальд, или восточных гастарбайтеров в Германию, на заводы рейха. В молодости Леониду не хватало воображения и, честно говоря, совсем не до того ему было в ту ночь, в ту невообразимо счастливую, сладкую и бессонную ночь, когда он стал мужчиной. 
Они отправились с Эльмирой в Майли-Сай, небольшой городок в Киргизии недалеко от Андижана. В то время Леонид ничего не знал про урановые рудники, на которых зэки, бывшие спецпоселенцы и вольнонаемные смертники добывали руду для советской атомной бомбы. Он не догадывался, что Майли-Сай в переводе на русский означает «Масляная река»,  потому что в самом начале ХХ века в этих местах открыты были залежи нефти и действовало «Ферганское нефтепромышленное общество» - нет, ничего этого Леонид тогда не подозревал. В Майли-Сай, затерянный в горах промышленный городишко, ездили по совсем другой причине: в Майли-Сае было «московское снабжение», а оттого в магазинах там водились  кое-какие товары и время от времени «выбрасывали» совсем уж невозможный дефицит. В тот раз Эльмира прослышала от двоюродной сестры, что в Майли-Сай завезли красивые импортные туфли из Италии. Они остановились на ночь у приветливой безмужней украинки с дочкой лет десяти, которую неизвестно какими ветрами занесло в эту глушь (адрес дала все та же двоюродная сестра) – она сдавала комнату на ночь и даже кормила ужином.
Эльмира! К тому времени они  долго встречались. По крымско-татарски ее имя означало «красивая» - родители Эльмиры не ошиблись, дав девочке именно это имя.  Когда Леонид в первый раз увидел ее – Эльмира выходила из своего переулка, шла через мостик над бурным саем - он онемел и растерялся, и кровь застучала у него в висках: о, как она шла, с какой грацией, как легко и волнующе несла свою прелестную фигуру. Будто богиня, будто чудесное виденье. Она уже расцвела и манила, как сирена, и он с первого взгляда потерял разум, с первого взгляда сошел с ума. Безумная юность – он просто должен был ее видеть, находиться с ней рядом, держать ее за руку, вдыхать запах ее волос, ее духов. На большее он долго не решался. Но стоило им только не увидеться два-три дня, он становился сам не свой, ни о чем другом  больше не мог думать. И как волновался, какое испытывал   нетерпение перед каждым свиданьем. А вдруг она не придет? И, бывало вначале, не приходила, бывало, опаздывала. Леонид ждал ее полчаса, час, он выходил из равновесия, терял разум, он шел к ее дому в переулке, что неприступной крепостью возвышался перед ним. Стучался в окно…
… О, любовь! О, нетерпение сердца!..
… Но это случалось только в начале. Потом она всегда приходила. Царицей выплывала из своего переулка. Всегда в нарядном платье, всегда в красивых туфлях. Звезда! Юлдуз!
Леонид поджидал Эльвиру на остановке, считал отходящие автобусы, прежде чем она появлялась. Потом они ехали в центр. Город был маленький, скучный – они бродили до темноты, прятались в тихих, малознакомых переулках. Леонид обнимал Эльмиру, и прижимал к себе, и умирал от желания, и они говорили без конца. Вот только о чем? Годы спустя он почти не мог вспомнить, о чем они разговаривали в первое время. Разве что иногда Эльмира учила Леонида татарским словам и простейшим фразам, которые очень мало отличались от узбекских, а как-то прочла стихи про татарский набег. Заканчивалось стихотворение очень романтически: «Тебе, татарка, отдаюсь я на милость». Вроде бы стихи Эдуарда Багрицкого, но никогда потом Леонид не мог их отыскать, даже когда появился интернет.
Разговаривали целыми вечерами, о многом, и все равно, очень долго он ничего про Эльмиру не знал. Многое открылось только в ту ночь – в ту счастливую, несмотря ни на что, бессонную лунную ночь в Майли-Сае. И про страшный поезд, что привез родителей Эльмиры в Среднюю Азию; поезд этот был не один, их были десятки, или даже сотни, если в этих поездах уместился весь крымско-татарский народ. И про старшего брата Эльмиры, Мусу, которого она никогда не видела, потому что он скорее всего погиб: в восемнадцать лет Муса ушел в партизаны и исчез. 
Это было совсем непонятно Леониду: тысячи крымских татар воевали с немцами, погибали, среди них нередко встречались герои, но, едва советская армия освободила Крым, их, весь народ, женщин, детей и стариков, выслали из Крыма, и не только в Среднюю Азию, это был еще не самый худший вариант, но и в Сибирь, и на Урал. И фронтовиков тоже: арестовали и отправили в трудовые лагеря. И еще узнал в ту ночь Леонид, что дедушка и бабушка Эльмиры тоже находились в том поезде и умерли в пути - солдаты подцепили их тела крюками и выбросили где-то на полустанке среди голой степи. Очень многие погибли тогда в дороге: трупы людей по многу дней лежали вдоль рельсов. Иногда их собирали, сжигали и закапывали, но часто так и оставляли лежать. Не хотели задерживать поезд. Потом эти трупы рвали на части и поедали голодные собаки, шакалы и волки.
И еще Эльмира рассказала, что и второй ее брат, Фахри, тоже умер, и она никогда его не видела, потому что почти сразу после войны наступил голод[1] и очень много людей умерло, а брат заболел дизентерией. И родители тоже голодали и с трудом выжили.
- Земля в Узбекистане исключительно плодородная, - пересказывала Эльмира отца, - здесь очень хорошо растет все. Как говорил Чехов: «воткнешь оглобли, а вырастет тарантас», но колхозников заставляли выращивать только хлопок, а за посадки пшеницы и кукурузы судили.
Эльмира родилась в колхозе на спецпоселении, всего в нескольких километрах от города, но переехать в Андижан их семье разрешили только в 1956 году, после ХХ съезда. Скорее всего, предполагала Эльмира, родители никогда бы не решились начать все сначала и родить ее, Эльмиру, а через пару лет и младшего брата, Наримана, они ведь были уже немолодые, если бы старшие братья остались в живых. Мама, правда, всегда мечтала о девочке и даже имя придумала заранее: Эльмира. Красивая. Поэтому, объяснила Эльмира, родители очень любят ее и балуют, и ничего никогда не запрещают.
Леонид в ту ночь впервые узнал и задумался о ее семье, но ненадолго. Семья Эльмиры – это другой мир, закрытый, непонятный и таинственный, так никогда и не разгаданный им. Ни тогда, ни позже. Леонид не мог себе представить, что происходит за стенами ее дома. О чем она разговаривает с родителями?  Чем они живут? Хранят ли обиду? Ненавидят ли эту власть? Как относятся к русским? К евреям? Или, как там, тебя по одной щеке, а ты подставляй другую. Но ведь они мусульмане. Нет, наверняка неверующие. Но все равно. «Зуб за зуб и око за око» - это он скорее всего не знал тогда, библия находилась под строжайшим запретом. У них, у советских, имелись совсем другие молитвенники, другой «Отче наш».
В самом деле, когда миллионы людей отправляли в лагеря, ссылали, превращали их жизнь в ад – в настоящий советский ад – и вот, некоторые из них, те, кто выжили, что они думали? Чем жили? Все забывали, прощали? Молчали?! Неужели они после этого верили в коммунизм? В случайность всего, что с ними произошло? После того, как видели рядом тысячи изломанных судеб, тысячи убитых, замученных.
Он почти ничего не знал про ее родителей. Состоит ли ее отец в партии? Нет, насчет партии – это потом, а в первое время и мысли такой не могло быть. Леонид ничего не спрашивал у Эльмиры. И она не говорила. Только много лет спустя Леонид стал задавать себе эти вопросы. Вопросы без ответов.
Да, два разных мира. Две непохожих семьи. Как-то издалека он увидел ее маму. Она была в цветастом платье, как узбечка, и в косынке. Такое платье никогда не оденет русская женщина или еврейка.
А может, это всего лишь воображение, что непохожи? Мысли поздних, зрелых лет? А тогда – любовь! Он любил Эльмиру и ни о чем таком не хотел думать. Ни о своих, ни о ее родителях. Любовь неудержима и слепа! Она не только преодолевает преграды, часто она их даже не замечает. 
У семьи Леонида была совсем другая история. Другая – и в чем-то похожая. Из всех родственников во время войны погиб только папин брат, дядя Леонида, которого он видел только на портрете: дядя Лёва бесследно пропал в окружении под Киевом. Зато всех родственников война разбросала по огромной стране – от Белоруссии (это уже после войны) до Урала и Ташкента, лишь очень немногим удалось  вернуться назад на Украину. Их там не ждали, квартиры родственников отдали другим людям. Произошло ли это из-за антисемитизма, как иногда говорили дома, или из-за каких-то  других обстоятельств, Леонид не знал. Но вот папа. Во время войны он служил начальником госпиталя на Урале. Демобилизовавшись, хотел вернуться в свой родной Киев, в институт, но места для него не нашлось. Как папа говорил, скорее всего по пятому пункту[2]. Папа устроился в Смоленске, там его и застало «дело врачей»[3]. Начались митинги и собрания, перераставшие в истерию, в погромные речи, темные пациенты едва не линчевали врачей-евреев, все громче звучали требования «Арестовать! Судить!», поползли слухи, будто готовят поезда для депортации на Дальний 
Восток «от гнева русского народа» (те самые поезда, из вагонов для скота), а у папы – конкурс. Он не стал рисковать. И покатилась арба – Леонид был еще слишком мал и плохо понимал обстановку – и докатилась арба до Узбекистана. Все успокоилось только, когда умер Сталин. Несколько лет после Смоленска папа проработал на Северном Кавказе, но там не сложилось, а  в Андижане – кафедра…
… Андижан был маленький и грязный городок, одноэтажный и скучный, где за последними домами начинались бесконечные хлопковые поля. Другая планета, другой мир: люди в тюбетейках и в ватных халатах, в сапогах в сорокаградусную жару, старики в галошах вместо обуви часами сидят в чайханах. Женщины – в чадрах[4], в начале шестидесятых нередко встречались и паранджи[5], молодые – в ярких туземных платьях; грязь, антисанитария – в главном городском кинотеатре вместо кресел стояли скамейки, в хлебном ларьке Леонид не раз замечал крыс, вместо мороженого продавали куски льда. Мужчины и женщины стояли в отдельных очередях. Русские оазисы располагались среди узбекских базаров и непонятной Леониду речи. Старый город с узкими улицами и глухими стенами, куда заходить было опасно. Заброшенное медресе рядом с автобусной остановкой, где в бывших кельях с войны жили люди и где в любую погоду сушилось белье. И – хлопок, хлопок, хлопок, ежегодная изнурительная страда с сентября по декабрь, когда всех -  и школьников, и студентов, и рабочих с предприятий – всех отправляли собирать «белое золото». И – холера совсем рядом. Леонид с самого своего приезда не полюбил этот скучный и пыльный город, застрявший между средневековьем и современностью, начисто лишенный величественных памятников Самарканда. Город, где в таинственном подполье тихо дремал невидимый до поры джихад[6]. Не любил и всегда мечтал уехать, если бы не Эльмира. 
Семья Эльмиры, в отличие от его семьи, долго казалась Леониду укорененной, крепко вросшей в местную почву, так, будто они здесь жили всегда. Крым – это было в другой жизни, которой, казалось, нет возврата. Между тем Эльмира бойко говорила по-узбекски, и отец – какой-никакой чиновник, не самый маленький, и дом – большой и крепкий в три окна на улицу, с немаленьким двором, с гамаком и качелями, с фруктовыми деревьями; этот дом слабо вязался с рассказами Эльмиры, будто в первое время ее родители вместе с умершим братом жили в землянке, в  неотапливаемой хижине и голодали. Леонид не знал как, но семья Эльмиры сумела подняться. К началу шестидесятых очень многое, казалось, было забыто, залечено, очень редко кто и очень редко когда вспоминали о прошлом, о войне. А если и вспоминали, то так, будто это происходило не с ними, а с  кем-то другим. Ветераны с орденами появятся только при Брежневе в семидесятые, а активно вспоминать и анализировать прошлое, говорить об ошибках и неудачах стали и того позже – в конце восьмидесятых при Горбачеве. К тому времени Леонид уже жил в Москве. А в шестидесятые он знал мало и еще меньше задумывался. Свои знания он собирал по крупицам, медленно. Постепенно проникал в прошлое и оно, это прошлое, начинало оживать. С большим опозданием Леонид стал представлять эту страшную картину, понимать. И всякий раз   вспоминал про Эльмиру…
Между тем, Андижан был город исключительно показательный: задворки нерушимого союза, обратная сторона, место ссылки. Даже бери шире, вся Ферганская долина, весь Узбекистан, вся Центральная Азия. Не считая коренной народ, узбеков, Андижан был городом пришлых, приезжих, переселенных, насильно высланных с прежних мест людей. Интернационал. Ноев ковчег. Русские и украинские переселенцы, казаки, приехавшие по распределению и по комсомольским путевкам учителя, врачи, инженеры, люди, прибывшие в эвакуацию и оставшиеся тут надолго, бывшие зэки, ссыльные спецпоселенцы: высланные с Дальнего Востока корейцы[7], крымские татары, греки, армяне, болгары[8], иранцы, ингуши, латыши, поляки, балкарцы, месхетские турки, немцы, хемшилы из Грузии, курды[9]. Стоило только оглянуться, посмотреть вокруг, расспросить – и тайное, о чем не хотели думать  и знать, о чем огромное большинство людей не догадывалось, сразу становилось явным. Но люди молчали, боялись думать, боялись и не хотели вникать. Советские люди давно привыкли ко всему…
При всем при том Андижан действительно был городом интернациональным. Кроме узбеков и славян здесь много было татар, армян, евреев. Татары, как и бухарские евреи, в Узбекистане жили веками, с давних времен, исторически: татарские купцы и ученые, строители, студенты медреса и богословы, и в советское время – бежали от репрессий, от коллективизации, ехали на стройки. А вот евреи-ашкеназы попали в Узбекистан в основном во время войны: приехали в эвакуацию и остались. Это все же было не самое плохое место, не Сибирь с ее трескучими морозами, фруктовый рай, и антисемитизма намного меньше, чем в европейской части. Для узбеков русские, евреи и прочие «европейцы», все были на одно лицо, здесь можно было занимать должности, даже в партии и в милиции, какие и не снились на Украине, и не существовало ограничений при приеме в институты. За первой, военной, последовала и вторая волна: евреи-профессора и доценты, ученые и организаторы ехали на национальные окраины по мере того, как их вытесняли из центра. «Другие народы сюда ссылали силой, а мы – сами себя сослали от безысходности», - сказал как-то папин приятель доцент Кауфман, а Леонид слушал и впитывал, как губка. Здесь, в Узбекистане, он впервые начинал изучать советскую арифметику межнациональных отношений. И не только межнациональных…
И ведь было что изучать. Опять-таки из того времени, из пятидесятых-шестидесятых. Про очень многих людей Леонид узнавал, что «сидели», что вернулись из лагерей, из ссылки. Сидели на завалинке, рассказывали страшные вещи – про Норильлаг, про Кенгир, Караганду[10].
Да, стоило только обернуться, задуматься… Особенно в Андижане, в сердце Ферганской долины…
…Вскоре некоторые  из высланных народов стали возвращать к прежним местам проживания. Как-то летом в дороге среди казахстанских степей Леонид увидел поезд, стоявший в тупике – поезд был почти такой же, как тот, о котором рассказывала Эльмира: только товарные вагоны чередовались с открытыми платформами, на платформах сидели старики-ингуши в меховых папахах, в  загонах стоял скот, женщины в цветных- платьях и в косынках чуть ли не на рельсах готовили нехитрую пищу. Поезд, судя по всему, стоял в тупике долго, но люди не роптали, они возвращались на родину.
Да, много чего происходило, что никогда не изучали в школе и о чем никогда не писали в учебниках. Только через годы, став историком и доктором наук, Леонид задним числом понял, что жили на пороховой бочке, манкуртами, чужаками, не зная элементарных вещей – ни про резню 1916 года[11], ни про Туркестанскую автономию[12], ни, как следует, про басмаческое движение, продолжавшееся чуть ли не до самой войны[13] - и ведь искрило, многократно искрило[14], и умные люди предсказывали[15]. Что называется, жили «под собою не чуя страны», но в то время он был влюблен, ни о чем таком  не догадывался, и Советский Союз казался ему вечным, и он слабо представлял будущее, и не слышал нараставший подземный гул. Не зная прошлое, трудно было предвидеть. Леонид жил сегодняшним днем. И все жили сегодняшним днем…
…После той ночи они с Эльмирой стали особенно близки и – было еще много ночей, и дней тоже. Несколько раз они ездили в другие города, в тот же Майли-Сай и в Ош, и в «среднеазиатскую Швейцарию» - в Арслан-Боб, там очень многие спасались летом от жары среди горных ручьев и хвойных лесов, а потом нашли бабушку, которая за деньги всегда была рада сдать комнату с видом на хлопковые поля. И там он любил Эльмиру – любил и боготворил – и там они продолжали тот прерванный разговор. И он много  чего узнал от Эльмиры – и про крымских татар, и про нее саму, и про ее предков. Что это сейчас крымские татары – небольшой народ, всего около четверти миллиона душ, а когда-то – это ведь именно они совершали набеги на Русь, на Украину и Польшу, несколько раз даже прорывались и поджигали Москву. И что Мамай именно крымский правитель, беклербек[16], который только временами правил в Сарае[17],  приходился дальним предком Ивану Грозному[18]. Что крымских татар когда-то было намного больше, чем сейчас, но бóльшая их часть переселилась в Турцию – это у мусульман называлось мухаджирством[19] - от неумолимо наступавшей Российской империи. И что в истории народа было две очень большие эмиграции. Первая – в конце XVIII века, при Потемкине и Екатерине II во время российского завоевания Крыма, тогда в Турцию переселилось больше половины крымских татар. А вторая волна – после Крымской войны, потому что крымские татары поддерживали родственную им Турцию, а не Россию. И не только крымские татары, но почти все мусульманские народы Кавказа, которые боролись с русскими колонизаторами. И почти все – и черкесы, и чеченцы, и абхазы – по своей воле, других же силой изгоняли с их исконных земель, а на их место приходили казаки и переселенцы из центральной России. «Этого нет в учебниках, об этом не рассказывают в школе, но это было, - с азартом просвещала Леонида Эльмира. – От нас очень много чего скрывают. Например, про Суворова, как он устроил резню ногайцев»[20].
Леонид все запоминал, все впитывал в себя, он любил Эльмиру и – она была права. Она несла правду своего несчастного народа. Русские ничем не отличались от турок, от англичан, французов, португальцев, испанцев. С тех пор Леонид стал интересоваться, очень критически, как прирастала – через силу, коварство и кровь – империя русских царей, и вообще национальным вопросом; все оказалось совсем не так, как писали в советских учебниках. Врали историки, врали философы, врали писатели, и политики тоже. А часто становились  жертвами самообмана. Национальное ничуть не уступало классовому. Проект не удался: единый советский народ существовал только в мечтах.
Для Леонида крушение империи не станет сюрпризом, только до поры, до времени говорить об этом было нельзя. Табу. Он и молчал, многие годы молчал и совсем о другом писал кандидатскую и докторскую – о борьбе пролетариев Поволжья. Как говорили тогда в узком междусобойчике: они вовсе не реконструировали историю, они конструировали ее заново, строго в соответствии с потребностями дня. Выбирали нужные факты и вставляли в ячейки бессмертной теории, в которой нельзя было усомниться.
Леонид уже доктором был, профессором, и время настало другое, свободное, относительно, конечно, когда он решился обратиться к теме Кавказской войны и завоевания Крыма. И то, как сапер, осторожно копал, шел, как по минному полю...
… Рассказывала Эльмира и  про крымских татар: совсем небольшой народ, а – синтетический, состоит из нескольких субэтносов. Вдоль южного побережья веками проживали южнобережцы, ялы бойлу, которые только в XV-XVI веках приняли ислам. Это по большей части не настоящие татары по крови, не тюрки, а больше греки из древних колоний, иные приплыли во времена «Золотого руна» или Византии, из Царьграда и Солуни, и итальянцы, генуэзцы из Кафы[21] с примесью турок и черкесов – у южнопобережных татар до последнего времени сохранялись пережитки христианских обрядов, а у кого-то даже старые иконы и книги на давно забытом языке. В горах и в средней полосе Крыма жили таты[22], горцы, в генах которых запечатлелась вся история полуострова, начиная от скифов и сарматов, а на севере, в степной части Крыма – степняки, ногаи. Это настоящие татары, тюрки, которые произошли от половцев и ногайцев.
- А твоя семья? – заинтересовался Леонид.
- Папа говорит, что мы всегда жили в Коктебеле. Как минимум несколько поколений. Только после войны Коктебель переименовали в Планерское, чтобы стереть наши следы. Это совсем рядом с Феодосией, с бывшей Кафой, где генуэзцы построили крепость и город. Вполне возможно, что у меня могут быть итальянские корни. Или греческие. И очень дальние родственники где-нибудь в Генуе или в Венеции. Может быть когда-нибудь мне об этом удастся узнать, - мечтательно предположила Эльмира, хотя в то время не существовало еще популяционной генетики. 
- Итальяночка моя, гречаночка, татарочка, дочь степей, - Леонид нежно обнял Эльмиру. – Я люблю тебя, кто бы ты ни была. Я не могу без тебя. – Они предавались любви долго, очень долго, и в какой-то момент, когда Леонид, уставший и расслабленный, лежал в постели, прижавшись к Эльмире, любуясь ею и испытывая бесконечную нежность, он неожиданно подумал (позже он очень часто возвращался к этой мысли), что вот ведь какое чудо: был один народ, а стал совсем другой народ, и что люди и целые народы совсем нередко меняют свою идентичность (только слово это, «идентичность», он еще не знал тогда), как змеи по весне меняют кожу. Стоит только принять другую религию. Или культуру. Или наоборот, отречься. И что история, в сущности, есть некий непрерывный процесс, калейдоскоп, где народы и люди, как капли ртути, растекаются, сталкиваются и сливаются между собой. Бесконечный процесс…
И что Россия тоже. И Советский Союз.
- Почему выслали именно крымских татар? -   Всегда потом размышлял Леонид. – Какой в этом был смысл? А болгар, армян, греков? Существовал крымско-татарский горно-егерский полк СС? Но ведь существовали же и власовская армия, и   дивизия «Руссланд», и «Русский корпус», и «Казачий стан»[23], и… и…  Неужели просто потому, что машина НКВД не могла остановиться. Даже во время войны? Ей, как ненасытному людоеду, требовались все новые жертвы? Скорее всего, это было местью крымским татарам, чеченцам, калмыкам за Гражданскую войну и за сопротивление коллективизации[24].
… Эльмире нельзя было в Крым, даже на несколько недель нельзя, Советская власть не разрешала, но спустя год они поехали летом – к тому времени Леонид уже не жил в Андижане. После школы в МГУ он не поступил. Ощущение было такое, что срезали преднамеренно и не его одного, очень многих резали, и так, и по пятому пункту. Слухов и предположений, разговоров было великое множество, но апеллировать оказалось бесполезно, пришлось вернуться в Андижан. Леонид испытал даже некоторое облегчение, не нужно стало расставаться с Эльмирой, но факультет оказался слабый, два года, как пустой сон, чего и следовало ожидать. Молодые преподаватели – национальные кадры, обыкновенные тюбетейки с партбилетами, среднего возраста – баи с фальшивыми диссертациями; на весь факультет только несколько толковых профессоров из битых-недобитых «космополитов», вынужденно эмигрировавших из Центральной России и застрявших на краю света. Среди застрявших случайно затесался и выдающийся специалист по древним цивилизациям, местная знаменитость – в свое время он сидел за троцкизм, прошел через Магадан, но чудесным образом выжил, был реабилитирован и теперь доживал, читая лекции про фараонов и  законы Хаммурапи. Нынешняя история и местная захолустная жизнь его совершенно не занимали. Он оживлялся, лишь когда начинал рассказывать про санкт-петербургскую школу востоковедов, к которой и сам он принадлежал: про знаменитых Коковцова, Тураева, Струве, про особенно почитаемого им Голенищева и про его математический папирус[25].
Леониду на этом факультете ничего не светило, ни сейчас, ни в будущем, он без тошноты не мог представить будущую жизнь среди этих убогих стен, среди всеобщего притворства и лжи и, в дополнение ко всему – хлопок, чуть ли не трехмесячное ежегодное рабство в колхозе, описанное Майн Ридом и Бичер-Стоу больше века назад. Нужно было бежать, бежать, иного выхода не оставалось, а он не мог оторваться от Эльмиры. Не мог, но все же после второго курса перевелся к родственникам в Горький.
В те годы Леонид пережил кризис. Коммунистические баи, безудержная патриотическая риторика – он тихо начинал ненавидеть людей и свой факультет тоже. Лицемерный Восток. Азию. Прав был отец, когда противился с самого начала: история – совсем не та наука, которой следовало заниматься в Советском Союзе. Наука-служанка, наука-приспособленка, наука-проститутка, как говорил отец. Это позже появилось такое выражение: когнитивный диссонанс. Лишь со временем Леонид нашел средство: он много читал другого, тайного, неподцензурного. Докапывался до сути. Писал в стол. От этого диссонанса некоторые сходили с ума, бежали за границу, садились в тюрьмы, но он – всегда знал, где проходит красная линия… Балансировал…
… Шестьдесят седьмом году они на месяц поехали в Крым. Самый лучший месяц в его жизни. У хозяев прописался один Леонид, они, надо полагать, обо всем догадывались, но молчали. Это был месяц любви, месяц счастья с привкусом горечи. Любви перед расставаньем…
Леонид с Эльмирой остановились в Феодосии недалеко от древнего порта, куда когда-то приплывали генуэзские корабли и где сошел на берег, так они воображали, дальний предок Эльмиры. Кем он был? Купцом, воином, моряком, писцом? Закончил свои дни в Кафе или через какое-то время уплыл? История навечно скрывалась в тумане, во тьме прошлого… 
- А может он приплыл намного раньше? Может, он был римским легионером? – предположил Леонид.
Все могло быть. Трудолюбивое время перемешивало людей, перекраивало и создавало народы. Процесс был похож на неостановимые песочные часы. Или на маятник. Одни народы прибывали, другие, наоборот, убывали. Приходили и уходили…
… В один из самых первых дней Леонид и Эльмира отправились в Коктебель, в поселок у моря среди голубых холмов[26] у подножия Кара-дага, воспетый писателями, художниками и поэтами, чтобы пройтись по улицам, где не так давно ходили предки Эльмиры и хоть одним глазом взглянуть на дом, в котором всю жизнь прожили ее дедушка и бабушка, те самые, что не выдержали изгнание и ссылку и в один день умерли в поезде. Дедушка и бабушка, от которых не осталось даже могил. На дом, где жили родители Эльмиры и ее старшие братья, которых она никогда не видела и  где при иных обстоятельствах могла бы родиться она сама. Дом у самого синего моря, как в сказке, в котором за полвека до того бывал Сейдамет[27].
Дом оказался добротный и каменный, с мансардой, под железной кровлей. Леонид и Эльмира разглядели ореховые деревья и кусты винограда во дворе. Даже старая груша оставалась на месте. Ничто, казалось, не изменилось здесь за время вынужденного отсутствия прежних хозяев, только жили теперь другие люди, Ивановы. Дом – неодушевленный, он безразлично смотрел на них, не узнавая, своими высокими окнами, но чувство было такое, будто он предал прежних хозяев, давших ему жизнь.
Расспрашивать соседей о прежних и нынешних владельцах Леонид и Эльмира не решились. В некоторой растерянности они стояли на середине узкой дороги, когда к ним подъехал подросток на велосипеде. Он ничего не сказал, не спросил, только долгим, подозрительным, нехорошим взглядом посмотрел на Эльмиру. А Эльмира очень расстроилась. Леонид заметил блеснувшую у нее в ресницах слезу. Это ведь был ее дом, хоть она в нем никогда не жила… Ее Родина!..
Так совпало, что нечто подобное произошло в свое время и в семье у Леонида, когда его еще не было на свете. У его дедушки тоже был дом, тоже большой и красивый, и его тоже отобрали. Мало того, вскоре дедушке и всей семье пришлось уехать из этого тихого украинского городка, который еще помнил большую резню и погромы: дедушку могли арестовать, как бывшего буржуя. По стране в очередной раз катились аресты.
И – это уже сейчас Леонид вспомнил, потому что с годами он все чаще вспоминал разные показательные детали – произошло это намного больше полувека назад, еще до знакомства с Эльмирой. Леонид учился тогда, наверное, классе в седьмом или  восьмом, так вот, он вместе с родителями находился проездом в Москве. Они устали от хождений и зашли посидеть на скамеечке в незнакомый московский двор. Тогда еще существовали такие дворы в самом центре, старомосковские, словно с картины Поленова: двухэтажный деревянный дом стоял в глубине двора в окружении кустов сирени и акации, и церковь, как на знаменитой картине, уютно расположилась невдалеке. Двор был пуст, никто не обратил на них внимания, только дети продолжали играть возле песочницы. Но стоило несколько минут спустя зайти во двор двум милым, интеллигентным, в соломенных шляпах с вуалями, старорежимным старушкам, барынькам, одетым в соответствии с модой начала века – такие старушки из прошлого изредка встречались Леониду вплоть до восьмидесятых или даже девяностых – как тотчас зашевелились на окнах занавески, и тотчас из темного чрева подъезда выскочила женщина в папильотках и с бранью принялась гнать старушек. 
- Ходят тут, буржуйки недобитые! – Злобно, с ненавистью, будто злейшим врагам кричала она старушкам. – Я вам сколько раз говорила, чтобы не приходили! Сейчас милицию вызову! Нечего вам здесь делать!
- Это раньше был наш дом. Мы только зашли посмотреть. – И бабушки, и женщина в папильотках, вероятно, из работниц, обе стороны апеллировали к родителям Леонида. Папа поднялся и сочувственно посмотрел на старушек.
- Бандиты, - произнес он негромко. И снова повторил, - бандиты!
 

Продолжение следует