Леонид Подольский


...Все совершенно замечательно было в Крыму! И они так любили друг друга. Как никогда больше в этой жизни не любил Леонид. Их ночи полны были бесконечной страсти, а дни – ласк. Они путешествовали: Старый Крым, Бахчисарай, Ялта, Алушта, Севастополь – Леонид и Эльмира словно чувствовали, что это не повторится. Знали? Догадывались? И – море! Приветливое, теплое, ласковое море. В воде они прижимались друг к другу, плавали, держась за руки, ныряли. Ромео и Джульетта!..
Но – даже Шекспир не смог бы все предугадать! Описать! Шекспир, пожалуй, никогда не смог бы представить советскую жизнь с ее жестокими проблемами. А может, дело совсем не в советской жизни? Может, это вечная трагедия влюбленных?!
Да, они очень любили друг друга. Но вынуждены были расстаться. Иного выхода не было. Хотя бы на время. Они, конечно, думали о браке, но, наверное, чисто теоретически. По крайней мере они никогда не говорили об этом. Потому что, где жить? С родителями? В Андижане? Они были слишком молоды: Леониду, когда он уехал в Горький, не было и двадцати, а Эльмира на несколько месяцев младше. Родители, и те, и другие, скорее всего были против. Эльмира никогда не говорила об этом Леониду, но он предполагал. Эльмира никогда не приглашала его домой, никогда не знакомила с родителями. Он видел их только издалека. Отец, немолодой, с бородой, в папахе – это был другой мир, чужой. Леонид испугался. Младший брат, тот совсем другое дело, это было уже следующее поколение. Иное. Без прежних предрассудков и комплексов. Без прежней памяти. И его родители тоже, они хотели, чтобы он сначала закончил институт, устроился в жизни. Чтобы поступить на исторический факультет, Леониду и так пришлось выдержать битву. Отец историю за профессию не считал. И за науку тоже. Зато хорошо запомнил, что делали с наукой в сороковые. «Болтуны. Идут потом на партийную работу. А ты?» - возразить Леониду было нечего. Но, главное, отец очень не хотел, чтобы Леонид женился на татарке. Вроде относился к татарам неплохо, с сочувствием, но тут вспомнил, что на крымских татарах стояло клеймо, что некоторые из них сотрудничали с гитлеровцами. Будто другие не сотрудничали…
И насчет Эльмириных родителей тоже. Ей, наверное, не запрещали встречаться, терпели, но Леонид подозревал: могли не любить из-за Крыма. Ведь, он слышал, с конца двадцатых годов шли разговоры о еврейской автономии в Крыму. И во время войны, когда татар выслали, снова встал этот вопрос. Из этого ничего не вышло, - годы спустя Леонид узнал, что это была провокация[1], членов Еврейского Антифашистского Комитета расстреляли[2], но все равно.
Существовало и еще очень важное обстоятельство. Эльмира   мечтала жить в Крыму, это была ее родина, насильно и несправедливо, до рождения, отнятая у нее, но что делать в Крыму Леониду? Разве что отдохнуть, поплавать, попутешествовать и посмотреть на древности летом. Красивое, романтическое место для любви. Но в остальное время? Для жизни Леониду нужен был большой, только большой, желательно столичный город, с институтами, библиотеками, музеями, театрами, архивами, с образованными и продвинутыми людьми. Европа. Он собирался серьезно заниматься наукой. Хотя знал, что какая уж историческая наука в Советском Союзе? Мифы о социализме? Разве что  зарыться в совсем уж древние времена, к каким-нибудь скифам и массагетам, до которых не дотягивалась марксистско-ленинская теория. 
Да, знал, все знал, но противоречив человек, ему хотелось хотя бы для себя разобраться. Он тогда еще верил в человека. Та же революция, Гражданская война, массовые убийства, террор. То есть, с одной стороны, все вроде было понятно, все подробно описано в учебниках, нужно только уметь читать между строк, и за строками тоже. Он уже догадывался, сколько вокруг революции наверчено лжи, но все равно не представлял масштаб. Неужели именно Россия самая больная, самая расколотая в прошлом страна? А в нынешнем времени? И – насчет системы. Как Сталин сумел выстроить такую систему? Или – совсем не Сталин? Но кто? Что? А Сталин – винтик? Азиатская система? 
… Но и еще. Именно в шестидесятые годы крымско-татарское движение набирало ход. Оно, наверное, еще не называлось «крымско-татарское национальное движение», существовали инициативные группы, но, в сущности, какая разница? Чуть ли не с самых первых дней, с самой депортации, началась борьба за возвращение в Крым. При жизни Сталина писали первые письма. А уж после ХХ съезда, после того, как другие народы стали возвращать к местам исторического проживания, борьба приняла совсем другие масштабы. Писали тысячи писем, индивидуальных и коллективных, посланцы от крымских татар ездили в Киев и в Москву, добивались приемов – поначалу эту борьбу возглавляли коммунисты, партийные деятели, ветераны войны, организаторы партизанского движения в Крыму. Словом, очень лояльные люди…
- Как же так, - удивлялся Леонид, слушал рассказы Эльмиры, - выслали бывших партизан, героев войны, орденоносцев? Полный бред! Прямо с фронта на спецпоселение[3] вместо благодарности? В партии могут состоять, занимать должности – да, а жить в Крыму – нет?!
 – Да, - подтверждала Эльмира. – Именно так. Во многих городах 18 мая, в годовщину депортации наши люди ходят на кладбище поминать погибших, потому что во время этой операции погибла чуть ли не половина нашего народа. А 22 апреля, в день рождения Ленина, наш народ собирается, как на праздник и несет венки и живые цветы к памятникам Ленина. Они ведь есть в каждом городе. Это такая хитрая задумка: прикрыться Лениным, потому что он в 1921 году подписал
 Указ о создании нашей республики в Крыму. И вот, представь, наши люди несут венки и цветы к Ленину, а их не пускает милиция, разгоняет дубинками, а активистов задерживают и судят. А цветы тут же убирают. И смех, и грех…
- Да, выходит у них и Ленин вроде как диссидент, - засмеялся Леонид. – Чисто советские парадоксы.
С начала, а больше с середины шестидесятых годов крымско-татарское движение стало меняться: на место прежних лояльных и осторожных руководителей-коммунистов, бывшей партноменклатуры, стала приходить намного более радикальная молодежь. Прежние формы борьбы сохранялись: все так же протестующие в массовом порядке направляли письма в ЦК, но и в ООН   отправляли петиции, под которыми стояли десятки тысяч подписей. По-прежнему посылали ходоков и ходатаев в Москву, но теперь много чаще, чем раньше, проводили демонстрации и митинги, начинались самопереселения в Крым[4], налаживалось сотрудничество крымско-татарского движения с правозащитниками, с только возникшими хельсинкскими группами, несколько лет спустя отчаявшиеся активисты прибегнут к крайней мере: к демонстративным самосожжениям[5]. Пройдет совсем немного времени и о трагедии и попранных правах крымско-татарского народа заговорит мир, станут широко известны имена Петра Григоренко[6],
Мустафы[7] и Решата Джемилевых[8], Айше Сеитмуратовой[9] и других…
… Эльмира не хотела оставаться в стороне. Она не была среди лидеров движения, но среди активистов. Они оба – и Леонид, и Эльмира – учились в институте, только Леонид на курс старше, когда Эльмира сообщила, что едет на митинг в Фергану. Леонид хотел поехать с ней, от Андижана до Ферганы совсем близко, соседняя область, но Эльмира не согласилась. «Нет, тебе не нужно. Я не хочу, чтобы ты пострадал. Я еду с друзьями. Там будут моя двоюродная сестра и еще родственники».  Леонид не стал сильно настаивать, хотя испытывал жгучую ревность. С кем она будет там? Что за компания? И что там может случиться? Но, с другой стороны, он был чужой. Чужой и неловкий. С Эльмирой они были близки, но с другими? Неизвестно, как они отнесутся, как он один будет чувствовать себя в крымско-татарской компании, без языка, как белая ворона, но, главное, где-то внутри он почувствовал страх. Он боялся этой власти. Папа всегда говорил, что эта власть – бандитская, что с ней нельзя связываться. Он не хотел в этом признаться себе. Да, тогда не хотел. Но сейчас, много лет спустя, сейчас ему незачем было перед  собой лукавить: он не хотел рисковать институтом. Он уже тайно от Эльмиры подумывал перевестись в Горький. Он знал, что если его  исключат из института, а все могло быть, его тут же забреют в армию. А уж там сладко не придется. Армия – это та же тюрьма. Дедовщина. Там такие же паханы. Он очень сочувствовал крымско-татарскому делу, но – это была не его борьба. Он не верил, что чего-то можно добиться. Что можно заставить отступить эту власть.
Вернулась Эльмира только через несколько дней. Оказалось, что ее задержали, ее и еще несколько десятков человек, когда они шли к памятнику Ленина. Нескольких ребят сильно избили и всех трое суток продержали в милиции без еды и питья. А потом выкинули на ночь. Вывезли за город и сказали: «идите». Только к утру они добрались до вокзала.
- Ну и чего вы добились? – Спросил Леонид после ее возвращения. -  
 Может, не стоило? Стену вы не прошибете. Смотри, других вернули, чеченцев, ингушей, балкарцев, ты не думаешь, что очередь может дойти и до вас? Своими митингами вы можете сделать только хуже. Ведь они – бандиты. Сила  на их стороне. В Москве другое дело, там иностранные корреспонденты. А здесь – дремучие джунгли.
– Вернули в горы, - обиженно возразила Эльмира. – Горы и пустыни, как у калмыков, никому больше не нужны. А у нас Крым! Под лежачий камень и вода не течет. Нет, мы будем и дальше…
… И дальше. Через несколько недель, едва они сдали экзамены, Эльмира снова поехала на митинг, на сей раз в Ташкент. В этот раз Леонид настаивал – он должен был преодолеть себя, - но Эльмира снова не согласилась. Леонид пришел проводить ее на вокзал. Вместе с ней ехали несколько десятков юношей и девушек, некоторые из них пели песни, они были веселы и смеялись, словно ехали на пикник, и Леонид снова, как и в прошлый раз, почувствовал ревность, даже, наверное, еще более сильную. Эльмира постепенно отдалялась от него. Уходила в свою революцию. И он ничего не мог с этим поделать. 
- «Да, именно в революцию, потому что это была национальная революция, объединившая крымско-татарский народ» - думал Леонид теперь, больше, чем полвека спустя.  
Депортация крымских татар напоминала ему вавилонское пленение, а Сталин – Навуходоносора. Только  советская власть оказалась намного более жестокой, чем вавилоняне.  
– «Это происходило в год Ташкентского землетрясения[10], - вспомнил Леонид. - Толчки еще продолжались, но уже слабели. Напряжение земли разряжалось». 
 
 
После отъезда Леонида они некоторое время продолжали поддерживать отношения. Письма писали нечасто и по телефону Леонид звонил редко: у Эльмиры не было домашнего телефона и на весь Андижан имелась лишь одна АТС. Зато на следующее лето поехали в Крым, и зимой Леонид приезжал на каникулы, а еще через год встретились летом в Москве. Эта встреча оказалась последней. Эльмира приехала с подругой, они остановились у подругиной родственницы. Леонид приехал к ним, вроде как сбоку припека. У родственницы было тесно. Леониду она стелила на полу, складывала подушки от дивана. Ночью подушки разъезжались и он почти не мог заснуть. И никакого интима. Но, главное, за прошедшее время они очень сильно отдалились друг от друга.
Отправляясь в Москву, Леонид ожидал, что¸ едва они встретятся и прижмутся друг к другу, задремавшие за год чувства проснутся и снова будет любовь, и снова проснется страсть и все повторится. Именно так произошло год назад и они были счастливы, очень счастливы, но – нет, год назад они были вдвоем, и был Крым, и было море, а сейчас совсем не та была обстановка. Типичная московская рабочая окраина, Леонид так и не нашел жилье. Гостиницы нигде поблизости не оказалось, и он не ожидал, что москвичи так бедны. У людей даже раскладушки лишней не было. И все больше Леониду попадались пьяницы. Так, между небом и землей, у подружкиной родственницы в однокомнатной квартире он выдержал ровно неделю.
Но, пожалуй, самое главное: Эльмира рассказывала про последние события, начиная от приема в Верховном Совете[11], про митинги в Чирчике[12] и в Москве[13], про суды[14], она жила этим – Леонид слушал, сочувствовал, возмущался, испытывал ярость – он, как и Эльмира, в этот миг ненавидел эту подлую, лживую власть, которая не хотела признавать свои прежние преступления и от того юлила и совершала новые – он сочувствовал и возмущался, но где-то в самой глубине души испытывал удовлетворение, что оказался в стороне. Нет, ему совсем не хотелось участвовать в демонстрациях и митингах, бодаться с милицией и сидеть в тюрьме, даже если  дело крымских татар тысячу раз правое.
Между тем Эльмира за прошедший год очень сильно изменилась. Рассказывая, она то и дело закуривала и выпускала кольца дыма – это его возбуждало, притягивало и отталкивало одновременно. О, как он желал ее, как остро вспоминал прошлогоднюю их близость в Крыму. Но перед ним была совсем другая Эльмира, не прежняя, и он ничего, почти ничего не знал про эту новую Эльмиру. Они были как два берега, два разных берега – берега не могли соединиться. Именно тогда, в эту их последнюю встречу, он вывел для себя жестокую формулу: сила любви обратно пропорциональна квадрату расстояние между влюбленными.
Именно эта формула все и предопределила. Потому что есть время любви, время юности, когда просыпаются желания, когда гормоны играют и все кажется нипочем. Их тянуло друг к другу; любовь, как магнит – они не могли остановиться. Но сучка жизнь встала между ними. Подлая, убогая, жестокая советская жизнь, она словно специально устроена была так, чтобы не оставить им ни одного шанса.
Они ностальгически берегли свое прошлое, короткое, хрупкое, счастливое, бездумное, ту ночь в Майли-Сас и многие другие ночи, свои свидания в комнате на окраине с видом на хлопковые поля – в этот раз Эльмира провожала Леонида на вокзал, они обнялись и прижались друг к другу, и долго-долго целовались. Леонид догадывался, что больше не увидит Эльмиру, но не хотел себе в этом признаться. Не мог и не хотел поверить, потому что надежда умирает последней. Расставаться в рассрочку было легче.
Через год он закончил институт и поступил в аспирантуру, а еще через несколько лет переехал в Москву. Родители, между тем, уехали из Узбекистана. Прежние связи быстро прерывались, он больше не ездил на зимние каникулы в Андижан. Ему больше негде было остановиться, и Эльмира не звала. Некоторое время Леонид наводил справки: Эльмира по-прежнему была среди активистов. За это ее исключили из института. Потом она вроде бы восстановилась и вышла замуж. На этом сведения обрывались, у Леонида не оставалось с ней общих знакомых. Все постепенно уезжали из хлопковой республики. К этому времени Леонид женился, занимался своей диссертацией и совсем не сразу обнаружил, как потерял Эльмиру из вида.
#
 
Так сложилось, что со временем и очень даже скоро Леонид стал человеком с двойным дном. Время, подневольное и лживое время  - не  у него одного, у многих гуманитариев: у историков, философов, литераторов и далее везде, - происходило подобное раздвоение.
Леонид писал диссертацию об участии в революции рабочих Поволжья и Урала, когда обнаружил в архивах совсем другую историю: о том, как рабочие военных заводов Ижевска и Воткинска подняли отчаянное восстание против большевиков. После нескольких месяцев ожесточенных боев восстание было жестоко подавлено, но рабочие до конца продолжали сражаться за белых[15]. Вместе с  колчаковцами ижевские и воткинские рабочие отступали до Дальнего Востока и вместе с ними эвакуировались в Америку. И не только они. Подняв многочисленный материал, Леонид пришел к выводу, что квалифицированные рабочие, элита, отнюдь не поддерживали большевиков. За красных сражались люмпены, деклассированный элемент. И красный террор обращен был не только против буржуазии и интеллигенции, но и против рабочих, против лучших. Это противоречило теории Маркса, и Ленина тоже, но факты – упрямая вещь. Факты важнее любой теории! Выходило, стоило только копнуть, что возглавляли революцию проходимцы, международный сброд, немецкая агентура, авантюристы, уголовники, вчерашние организаторы эксов, а пушечным мясом революции служили люмпены, что в Октябре произошла именно люмпенская революция-переворот. Что папа был прав: победили бандиты. Перезревшая, усталая, разложившаяся империя съехала с рельсов. Ее некому оказалось подхватить, кроме монархистов и вчерашних подстрекателей, прикрывшихся именем пролетариата.
Леонид к своему открытию шел давно, с юности. В действительности его открытие было много шире, весомее – оно противоречило  и х   теории,   и х    эпигонству. Октябрьский переворот вовсе не был настоящей пролетарской революцией. Все происходило много проще: разложившийся петроградский гарнизон скинул беззащитное Временное правительство. Мало того, Ленин никогда и не был настоящим марксистом. Он – лишь талантливый эпигон, который ловко прятался за ширмой марксизма, эклектик, соединивший русский этатизм и марксистскую фразу. Ленину, утверждал Леонид, чудовищно повезло: война. Она обнажила все старые язвы, оставила не у дел прекраснодушную интеллигенцию и слабую, нерешительную буржуазию и создала монстра: тот самый люмпенский класс. Перебаламутила Россию до дна и – открыла простор для бандитов. В империи давно тлел нутряной пожар: тлело, тлело и вот с войной, с кровью вырвалось наружу. Разинщиной. Стихийным русским бунтом. Испепеляющей ненавистью. А уж в ненависти они и были мастера.
«Лес рубят, щепки летят», а щепки – это люди, классы, народы.
Когда-то Леонид обсуждал это с Эльмирой. Они очень многого не знали в то время, но смутно догадывались. Подобно Кювье[16], из отдельных деталей пытались выложить целостную картину. С Эльмирой Леониду было легко: она на собственном опыте знала, что – бандиты, что им нельзя верить.
Постепенно Леонид узнавал многое. Догадывался, докапывался, проникал в архивы. Картина мира медленно расширялась, но, увы, многие знания – многие печали, он постепенно сбрасывал розовые очки. «Сталинская школа фальсификаций»[17]  (да только ли сталинская?) все яснее открывалась ему. Он все больше становился диссидентом, но диссидентом тайным, молчаливым, одним из той молчаливой до поры армии, что заговорит и выйдет на улицы в конце восьмидесятых. Но это позже. А в семидесятые-восьмидесятые Леонид обречен был на одиночество. Ибо время. Уже не сталинское, но темное, застойное, гэбэшное время. Вынужденно Леонид очень редко делился с друзьями и с сотрудниками на работе, старался быть банальным, как все. Единственным его доверенным лицом поневоле стала жена. Когда-то Надя была старательной отличницей, зубрилкой, но после университета философия с историей ее интересовали мало, университет она закончила совсем с другой целью: историко-философское образование ценилось на партийной работе.
Так вышло, да, собственно, и выбора другого не оставалось, что не только жена, Надя, но и сам Леонид, оба рано вступили в партию. Тут, как говорится, взялся за гуж, не говори, что дюж.   Стал историком, настроился на карьеру, значит…
Нельзя сказать, что Леонид вступил в партию через силу, через муки и угрызения совести. Через не хочу. Напротив… С Надей Леониду, можно сказать, повезло. Номенклатурная дочка. Папа ее занимал солидную должность в обкоме. К тому же имел хороших покровителей в Москве. Леонид, конечно, не дурак, и отличник, но в аспирантуру он поступил по протекции, номенклатурное, можно сказать, место, идеологический фронт – и тут ты хоть семи пядей во лбу, а… Вот Надин папочка, Григорий Алексеевич, и помог. Вроде мелочь, а важнейший шаг в карьере. Пришлось хлопотать в Москве. А там, опять-таки через номенклатурные связи, Григория Алексеевича взяли в столицу и он, естественным образом, не один поехал, с прицепом. И опять-таки, будь ты сам хоть семи пядей во лбу… Москва, можно сказать, во все времена была городом элитным, номенклатурным. С дальнейшей перспективой…
Надя, пожалуй, и сама не слишком любила эту систему, а уж она-то знала ее изнутри, с детства. До одури, до тошноты. Она, и папа ее с мамой, - они принадлежали к той части служивой элиты, которой до чертиков надоел социализм, и которая хотела чего-то другого, веселенького и богатенького. Как там, за бугром. Как у бывшей Надиной подруги, что умотала в Штаты. Они, и Надя, и родители, были, в сущности, совсем неплохими людьми, не злыми, не вредными, обыкновенными обывателями, прагматиками, материалистами, циниками, собирали фарфоровые статуэтки и сервизы, коллекционировали книги и Надя, надо думать, любила Леонида. Словом, все понимали, не заблуждались, но знали, что иначе нельзя. Обыкновенные образованные, даже милые совки. Но ведь и он почти такой же. Имелись кое-какие нюансы, мелкие детали, но в целом детали были несущественны. Не Солженицын. И не Сахаров. Ученый профессор в себе.
С Надеждой они совсем неплохо жили. Секс, совместное хозяйство, дача, дети, общие знакомые, поездки на курорты и даже один раз в Венгрию и Румынию – брак, пожалуй, мог считаться образцовым. Но вот душевной близости, теплоты особой не было. Но не стоит гневить бога. Они почти никогда не ссорились, а душевную близость заменяла наука, работа. Иногда, в свободное время, они разговаривали о политике: как и все, рассказывали анекдоты, возмущались бессмысленной Афганской войной, несвободой, маразмом, подсиживаниями и мелкими интригами в ЦК, сравнивали жизнь тут и там. Там всегда выходило красивее и лучше.
В свое время тесть предлагал Леониду перейти на работу в партию. Обещал похлопотать и, как сейчас говорят, покрышевать. «Язык у тебя хорошо подвешен. А у нас есть люди, которые двух слов связать не могут. Им что Маркс, что унитаз. Только и могут, что писать пустые бумаги». Но Леонид, подумав, отказался. У него имелся неисправимый изъян: еврей. С этим изъяном большую карьеру в партии не сделаешь. И даже поменять национальность: бьют не по паспорту, бьют по лицу. Но, главное, зачем ему маленькая карьера, стать каким-нибудь замзавотделом? Вечный стресс, вечная ложь?! Тошниловка?! Субординация? Малограмотные начальники? Леонид предпочитал читать лекции, сидеть в библиотеках, рыться в архивах, выстраивать, пусть и в стол, собственные теории и гипотезы. Леонид всегда считался партийным либералом, антисталинистом, за это его терпеть не могли партийные ортодоксы, но он никогда-никогда не выходил за красную линию. Вплоть до самой перестройки. Но в перестройку стало можно, даже наоборот, приветствовалось…
… И все же, все же. Временами Леонид чувствовал себя не слишком уютно. Потому что писал сразу две диссертации (вторую, правда, в основном мысленно набрасывал, в тезисах): одну – для защиты, чисто совковую, вторую – в стол, до лучших времен. Хотя именно вторая и была настоящая. Не фальсификат. К концу перестройки Леонид сделал из нее очень громкую книгу. Прямо противоположную своей диссертации. «Картечью по большевикам», как написали в одной газете. Но к тому времени многие сбросили покрывала, перекрасились и книга отчасти затерялась в потоке разоблачений.
Но это в девяностом, а в семьдесят пятом или шестом Леонид не выдержал, кое-что прочитал Наде. 
– Ты с ума сошел, - Надя не стала ожидать, пока он дочитает. – Мне все равно, прав ты или не прав. Может  быть даже прав. Даже наверняка прав, - уточнила после минутного раздумья. – Даже, может быть, гений. Но как бы там ни было. Ты же, надеюсь, понимаешь…
- Понимаю, - смущенно признался Леонид.
- Это хорошо, что ты понимаешь, - строго добавила Надя.  – Я тебе никогда не рассказывала про дедушку?
- Нет. Никогда, - выжидательно посмотрел на нее Леонид.
- Дедушка был очень квалифицированный рабочий. Машинист. При царе у него был свой дом недалеко от станции, корова. Он водил поезда. По-моему от Нижнего до Сызрани и обратно. Как раз такой рабочий, квалифицированный, о каких ты пишешь. Так вот, он никогда не простил Советской власти этот дом и эту корову. Его совсем не волновало, кому принадлежали железная дорога и паровоз, на котором он работал, государству или акционерному обществу. А вот колхозы он не одобрял. Жалел хозяйственных мужиков, высланных, и колхозников тоже. Он уже старый был, когда я родилась. Помню, как он держал меня на руках и вспоминал прошлую жизнь. Он был первый, кто хорошо говорил про царя. Все другие боялись, а он жалел царских детей. Выходит, что ты прав.
Леонид убрал свои записи в книжный шкаф. Запер на ключ. Время, слава богу, стояло не сталинское. Хранить в шкафу не запрещалось. Особенно, если никто об этом не знал.
 
 
Другое время, когда стало можно достать свои записи и издать книгу, наступило внезапно, но совсем не неожиданно. Леонид ожидал этого все последние годы по мере того, как страх сменялся  сарказмом, пустели магазины, нарастало недовольство, один за другим покидали этот бренный мир генсеки и загнивала партия. А что стремительно загнивает, Леонид знал от жены: в райкоме, где она была вторым секретарем, как и повсюду, рассказывали анекдоты, тихо посмеивались над Брежневым и Черненко, суетились из-за заказов и разного дефицита, выбивали путевки за границу, завидовали обитателям забугорья и думали исключительно о карьере. «Колбаса заменила идеалы», - констатировал Леонид и тут же задумался: а существовали ли эти идеалы в природе? Павка Корчагин – он настоящий, или выдуманный? Эпоха страха плохо поддавалась расшифровке. Что думали зэки? А что – вертухаи? На чем держалась система? На вере? На страхе?  На гипнозе? Во что превратили человека и как он, этот человек, выстоял? Остался верен своей природе?!
Леонид давно наблюдал и анализировал: он выступал на конференциях, встречался со знающими людьми, у него учились аспиранты из республик, ему рассказывали про необузданную коррупцию. Словом, он наблюдал процесс, держал руку на пульсе. Коррозия казалась необратимой. Вопрос заключался только во времени. Это только сверху, снаружи Союз казался прочным и нерушимым, но стоило только заглянуть вовнутрь…
… Эльмира. Это ведь она в свое время открыла Леониду глаза, дала толчок мысли. До того он рассуждал как типичный московский интеллигент, то есть начисто игнорировал национальный фактор. Произошло это в Крыму, тем летом, тем единственным летом, когда они были так счастливы. Так любили друг друга.
По вечерам, когда темнело, Леонид и Эльмира, обнявшись, гуляли вдоль моря и слушали негромкий, ритмичный шелест волн. Море перед ними лежало спокойное, величественное, вечное. Тамарун, Понт Эвксинский[18], Киммерийское море, Скифское, Таврическое, Хазарское, Русское – менялись народы на берегах, приходили и уходили, исчезали, и только  оно, море, все так же плескалось у ног. А где-то вдали, за пограничными огнями, за многокилометровой толщей непроницаемой южной тьмы, находилась Турция, куда век и два назад бежали сотни тысяч крымских татар.
- Хочу в Турцию. Хочу посмотреть Стамбул. Хоть одним глазом, - мечтала Эльмира и по секрету сообщила Леониду, что в Стамбуле должен жить родной дядя отца и его двоюродные братья. Только связь с ними давно прервалась, еще до войны, потому что было очень опасно переписываться с родственниками. Даже просто иметь родственников за границей.
Иногда они разговаривали о политике. С Эльмирой Леонид был откровенен: ругал Советскую власть за несвободу, за очереди в магазинах, за гонку вооружений, за то, что навязывает свой строй странам Восточной Европы. Но вот ведь, при этом он не догадывался, что Советский Союз – империя и как всякая империя может распасться. «Я не исключаю, что когда-нибудь произойдет революция. Но точно не скоро. Кто и как может ее совершить? Где эти классы? Разве царская охранка могла сравниться с нашим КГБ?»
- Нет, - решительно возразила Эльмира. – Советский Союз – это большая и жестокая империя, а империи всегда распадаются. Тогда мы вернемся в Крым. Нынешние власти нас в Крым не пустят. Цари были честнее, они так и говорили: «империя». Они в открытую покоряли другие народы и называли нас инородцами. И вас тоже… А эти… нынешние называют себя интернационалистами, но на самом деле они обыкновенные шовинисты. Имперцы. Они просто хитрее.
- Ты хочешь сказать, что Советский Союз распадется по национальным границам? – Догадался Леонид. – Снова, как царская империя? По тем же самым линиям?
- Да. По тем же самым линиям, - подтвердила Эльмира. Большевики заново собрали империю. Из тех же самых частей. Но, чтобы ее удержать, нужен  Сталин.
- «Нет, не только Сталин», - усомнился Леонид. – «Это были вооруженные мечтой пассионарии, которые не жалели ни свои, ни чужие жизни, чтобы силой загнать человечество в счастье». – Что-то подобное он недавно читал. Вот они, эти пассионарии, не жалевшие себя, и воссоздали империю страха. Люди, из которых можно было делать гвозди. Думали, что империя принесет народам счастье. Эти пассионарии и войну выиграли. Никакая демократия не смогла бы победить Гитлера. А они… подобное лечится подобным, как в гомеопатии. От всех болезней». 
– Нет, не только Сталин. Система, - возразил Леонид.- Сталин – только часть огромной системы.
Неужели ты сама пришла к такой мысли насчет империи?
- Не сама, - созналась Эльмира. – Мой папа. Он очень грамотный. В молодости он изучал арабский и немецкий языки. И знает турецкий. Турецкий нам почти как родной. Папа очень хорошо знает историю. Мой дедушка был учителем, последователем Исмаила Гаспринского[19].
- Но почему должен распасться Советский Союз? – Продолжал сомневаться Леонид. – Кто выступит против? Крымские татары? Евреи? Но евреи не против Советского Союза. Евреи против антисемитизма и несвободы. И я тоже. Я за частную собственность, за конкуренцию, но совсем не против того, чтобы быть всем вместе. Не против дружбы народов.
- Дружба народов? – Возмутилась Эльмира. – Дружба народов – это когда все подчиняются Москве? Кремлю? Ты – ассимилированный, тебе этого уже не понять. Ты сам рассказывал, то при Сталине евреев собирались сослать на Дальний Восток. Вот если бы сослали, тогда бы ты все понимал совсем иначе. Очень многие народы будут рваться из Советского Союза. У народов есть коллективная память. Народы ничего не забывают. Про царскую империю говорили: тюрьма народов. А Советский Союз – не тюрьма? – О, как она была убедительна в этот миг, как красива. Прямо «Свобода, ведущая народ»[20].
- Тюрьма, - согласился Леонид. – Но по-другому.
- Да, по-другому, - с сарказмом сказала Эльмира.
В последующие годы Леонид постепенно, по крупицам убеждался в правоте Эльмиры. Монолит все больше покрывался трещинами, трещины становились все шире, и где-то в глубине – нет, подземный пожар не бушевал, - но тихо тлело. Смертельная болезнь была загнана внутрь. В свое время во всех республиках существовали национальные движения, иные из них, как «Лесные братья»[21] и ОУН[22], сражались по многу лет. Но и в России тоже: сотни крестьянских восстаний[23]. Но еще опаснее была мимикрия, при тоталитарном режиме никто не мог узнать, что на самом деле в головах у людей. Власть через пропаганду обманывала не только рядовых  граждан, но и саму себя, принимая желательное за действительное. Кремлевские старцы все больше теряли почву под ногами. Леонид, между тем, начинал понимать: Советский Союз не перенесет демократию. Тупик. У народов в самом деле есть коллективная память. Настанет день, когда восстанут мертвые и – отомстят. Пожалуй, только одно могло бы сплотить народы: идея коммунизма или нечто подобное. Но коммунизм все больше превращался в химеру, империя вырождалась, кремлевские геронтократы с каждым годом все очевиднее олицетворяли упадок, страна незаметно съезжала на царские рельсы. Все повторялось…


Окончание следует