Олег Чухонцев

Что там? Босой и сонный...

Что там? Босой и сонный, выберусь из постели,
дверь распахнув, услышу, как на дворе светает:
это весенний гомон - на лето прилетели,
это осенний гогот - на зиму улетают.

Круг завершен, и снова боль моя так далёка,
что за седьмою далью кажется снова близкой,
и на равнине русской так же темна дорога,
как от глуши мазурской и до тайги сибирской.

Вот я опять вернулся, а ничего не понял.
Боль моя, неужели я ничего не значу,
а как последний олух все позабыл, что помнил,
то ли смеюсь от горя, то ли от счастья плачу?

Бог мой, какая малость: скрипнула половица,
крикнул петух с нашеста, шлепнулась оземь капля.
Это моя удача клювом ко мне стучится,
это с седьмого неба наземь спустилась цапля.

Вот уже песня в горле высохла, как чернила,-
значит, другая повесть ждет своего сказанья.
Снова тоска пространства птиц подымает с Нила,
снова над полем брезжит призрачный дым скитанья...


Что ми шумить. что ми звенить ...

Что ми шумить. что ми звенить давеча рано пред зорями.
'Слово о полку Игореве'
Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий.
Вот и погас красный фонарь - юность, курящий вагон.
Вот и опять вздох тишины веет над ранью светающей,
и на пути с черных ветвей сыплется гомон ворон.

Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина,
ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, -
кажется, все, что улеглось, талой водой взбаламучено,
всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.

Это весна все подняла, все потопила и вздыбила -
бестолочь дней, мелочь надежд - и показала тщету.
Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора,
чем этот край, где от лугов илом несет за версту?

Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами?
Что ворожит над головой неугомонный галдеж?
Что мне шумит, что мне звенит издали рано пред зорями?
За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?

Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую,
за неуспех и за пример зла не держать за душой.
Поезд ли жду или гляжу с насыпи - я уже думаю,
что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой.

 ...и дверь впотьмах привычную толкнул...

...и дверь впотьмах привычную толкнул,
а там и свет чужой, и странный гул -
куда я? где? - и с дикою догадкой
застолье оглядел невдалеке,
попятился - и щелкнуло в замке.
И вот стою. И ручка под лопаткой.

А рядом шум, и гости за столом.
И подошел отец, сказал: - Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои.- И место указал.
- Но ты же умер! - я ему сказал.
А он: - Не говори, чего не знаешь.

Он сел, и я окинул стол с вином,
где круглый лук сочился в заливном
и маслянился мозговой горошек,
и мысль пронзила: это скорбный сход,
когда я увидал блины и мед
и холодец из поросячьих ножек.

Они сидели как одна семья,
в одних летах отцы и сыновья,
и я узнал их, внове узнавая,
и вздрогнул, и стакан застыл в руке:
я мать свою увидел в уголке,
она мне улыбнулась как живая.

В углу, с железной миской, как всегда,
она сидела, странно молода,
и улыбалась про себя, но пятна
в подглазьях проступали все ясней,
как будто жить грозило ей - а ей
так не хотелось уходить обратно.

И я сказал: - Не ты со мной сейчас,
не вы со мной, но помысел о вас.
Но я приду - и ты, отец, вернешься
под этот свет, и ты вернешься, мать!
- Не говори, чего не можешь знать,-
услышал я,- узнаешь - содрогнешься.

И встали все, подняв на посошок.
И я хотел подняться, но не мог.
Хотел, хотел - но двери распахнулись,
как в лифте, распахнулись и сошлись,
и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,
быстрей, быстрей - и слезы навернулись.

И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял - а рядом никого,
ни матери с отцом, ни поминанья,
лишь я один, да жизнь моя при мне,
да острый холодок на самом дне -
сознанье смерти или смерть сознанья.

И прожитому я подвел черту,
жизнь разделив на эту и на ту,
и полужизни опыт подытожил:
та жизнь была беспечна и легка,
легка, беспечна, молода, горька,
а этой жизни я еще не прожил.

Осенины
 1959

Так дышится легко, так далеко глядится,
что кажется, вот-вот напишется страница.

О чем? Поди скажи! О том, как безутешно
повернута на юг открытая скворешня?

Или о том, как гром окраинами бродит,
и листопад идет, и молодость проходит?

Что скажешь? Как поймешь? Возьмешь ли грех на душу
нарушить тишину? И словом не нарушу!

Лишь длинно погляжу на снявшуюся стаю,
как будто этот мир и сам я покидаю.

И оброню перо, и сердцем просветлею,
и разом подымусь над участью своею.

Я жил. И я ушел. И нет меня в помине.
И тень моя скользит неслышно по равнине.

И так мне высоко, что это ли не чудо -
оборотясь - глядеть с улыбкою оттуда?


--------------------------------------------------------------------------------
Еще туман висит над жолобом
и сто сорок из-под стрехи
молчат, покуда перед гомоном
кричат вторые петухи.

Еще скрывается за шепотом
непробудившаяся страсть,
и капля светится под желобом,
вот-вот готовая упасть...

Я не помнил ни бед, ни обид...
1965
Я не помнил ни бед, ни обид,
жил как жил - и во зло, и во благо.
Почему же так душу знобит,
как скулит в непогоду дворняга?

Почему на окраине дней
самых ясных и самых свободных
так знобит меня отблеск огней
и гуденье винтов пароходных?

Верно, в пору стоячей воды
равновесия нет и в помине,
и предчувствие близкой беды
открывается в русской равнине.

И присутствие снега и льда
ощущается в зябком дыханье,
и такая вокруг пустота,
что хоть криком кричи в мирозданье!

Никого... Я один на один
с прозябаньем в осенней природе,
в частоколе берез и осин,
словно пугало на огороде.

Мы срослись.
Как река к берегам
примерзает гусиною кожей,
так земля примерзает к ногам
и душа - к пустырям бездорожий.

Видит Бог, наше дело труба!
Так уймись и не требуй огласки.
Пусть как есть торжествует судьба
на исходе недоброй развязки.

И, пытая вечернюю тьму,
я по долгим гудкам парохода,
по сиротскому эху пойму,
что нам стоит тоска и свобода.

Всю ночь громыхал водосток...

Всю ночь громыхал водосток,
лилось через край из кадушки,
кололо перо из подушки -
и мне не спалось. Я не мог
согреться и еле дремал,
под бок подоткнув одеяло,
и что-то меня донимало,
а что - я едва понимал.

Шел снег вперемежку с дождем,
светало, и в ситничке редком
я видел себя малолетком
в том ситцевом городе, в том
чужом полуночном саду,
где были знакомы все щели,
где яблоки райские зрели -
ах, как они вязли во рту!

Я видел Покровский бульвар,
бездомность, и юность больную,
и женщину немолодую,
и первый восторг, и кошмар
познанья:- Не хочешь ранет? -
Нелепица мысль бередила,
и жалко мне юности было
и тех неприкаянных лет.

Мне грустен был прежний удел,
но дорог. Какая досада,
что яблок из райского сада
мне больше не рвать. Я глядел
на тридцатилетний итог
с надеждой и смутной виною
и слушал, как пахнет весною
шумящий внизу водосток.

Ну что же! Я видел насквозь
свой возраст - и не отрекался.
Нечаянно дождь оборвался,
а в кадку лилось и лилось.
И думал я, слушая шум,
быть может, впервые свободно
о жизни - и все что угодно
легко приходило на ум.