Леонид Подольский


… Минуло чуть больше полувека. Леонид давно потерял Эльмиру из вида, но всегда помнил, что она оказалась права. Настоящая Ванга, пророчица…
Верила ли она сама, что Союз распадется, как предсказала в запальчивости? Леонид не смог бы ответить на этот вопрос. Но можно ли было предсказать? Наверное, можно. Ведь Амальрик предсказал[1]. И д’Анкосс[2] тоже, пусть и не до конца верно. Однако постфактум все выглядело логично и просто, как дважды два, будто иначе и быть не могло. Настоящая причина заключалась не в ренегатстве Ельцина и не в ошибках Горбачева, а в порочности и искусственности самой конструкции, в ложности изначальной идеи. Эстонцы и узбеки, западенцы и москали в одной лодке, с какой стати? Леонид твердо осознал это в самом конце восьмидесятых.
В девяностые Леонид был на коне. Молодой профессор, он одним из первых назвал Октябрьскую революцию переворотом, развенчал роль Ленина в Октябре и написал умную книгу о Гражданской войне. С энтузиазмом разоблачал красных, но не потрафлял и белым. Писал о глубинных проблемах российского общества: о слабости и несостоятельности буржуазии и интеллигенции, о долгой терпимости к большевикам, о недопустимом прекраснодушии, о вековом межнациональном и классовом расколе. Но еще больше о долгосрочных последствиях Гражданской войны, которая не закончилась ни с взятием Крыма, ни с Рижским договором с белополяками[3], ни с овладением  Приморьем[4]. Гражданская война прошла через сердца и на десятки лет разделила страну. Российские социалисты много лет культивировали ненависть, с их подачи она прочно и надолго вошла в обиход.
Леонид не сразу заметил, когда в начале двухтысячных тренд изменился. О Гражданской войне теперь предпочитали не вспоминать, напротив, говорили о единстве и патриотизме, о Победе, о Державе, пытались склеить разрубленную надвое историю, забыть о противостоянии и расколе, но, что симптоматично, власть никак не могла определиться, кому она больше симпатизирует: красным или белым.
Настало время другой истории – Леонида теперь откровенно недолюбливали: и за слишком смелые экскурсы в прошлое, и за недостаток конформизма, за критику русской-советской системы[5], за признание неизбежности распада Союза, и за выстраивание аналогий в царской, советской и постсоветской политике. Недолюбливали, как отъявленного либерала, но пока терпели. Он, при всем своем либерализме, не был крайним радикалом  и бескомпромиссным бойцом. Леонид в свое время прошел советскую школу страха, а потому старался не лезть на рожон. 
После семидесяти Леонид почувствовал усталость. Жизнь возвращалась в прошлое, текла назад, будто в советское время. И он – тоже. Он все чаще вспоминал Эльмиру, Андижан, их ночи в Майли-Сае, Ош, Крым. Их давние разговоры. Они мечтали, что наступят демократия и свобода, что крымским татарам разрешат вернуться. И вот, они наступили, мелькнули, и все повторилось. Будто лента прокрутилась. А ведь скоро закончится жизнь…
… Все чаще Леонид открывал свой юношеский альбом, где аккуратно разложены были старые фотографии.
Прошлая жизнь. Она не повторится. Фотографии сразу станут никому не нужны. Никто не будет даже знать. А если и узнает, посмотрит холодным, безразличным взглядом.
 Леонид подолгу смотрел на фотографию Эльмиры. Хотя, он мог бы и не смотреть. Он знал эту фотографию в мельчайших деталях. Живую Эльмиру он помнил хуже, однако – нередко представлял ее руки, груди, плечи, губы, глаза, испытывал нешуточное желание, вспоминал! Ему было что вспомнить! Богиня! Венера! Эльмира навсегда осталась главной богиней, главной женщиной в его жизни!
Иногда Леонид спрашивал себя: могло ли получиться иначе? Могли они не расстаться? Могла ли быть совсем другая жизнь? Иная? Общая? Разум подсказывал Леониду, что – нет, все вышло правильно, что, увы, иначе и быть не могло, что – судьба, и что не было выбора, но, странное дело, сердце так и не смирилось. Особенно в последние годы. Сердце все еще любило…
Сейчас Леонид не помнил, когда они сделали эту фотографию. Наверное, в тот день, когда проходили мимо и решили зайти к фотографу и сняться вместе. Мастерская оказалась очень маленькая и тесная, фотограф – разговорчивый еврей из Одессы. Он долго рассказывал про войну, про эвакуацию, про своих родителей, которые до конца жизни застряли в Андижане. Его, наверное, давно уже нет на свете, никого не осталось в Андижане из русскоязычных, разве только совсем неудачники. Да, теперь совсем другой город, незнакомый, Леонид не был там больше полувека.
Фотограф отчего-то принял их за молодоженов, стал желать счастья и верности, восторгаться «какие вы оба красивые», а потом вывесил их общую фотографию на витрину. В тот же день витрину сломали и фотографию украли. Он вывесил ее снова, пообещав, что на сей раз станет следить и что так, мол, легче будет вычислить вора. Однако не уследил, фотография снова исчезла. И у Леонида тоже. Он бережно ее хранил, эту фотографию с Эльмирой, где оба они в белом, обоим девятнадцать лет и все еще впереди. Фотография годы хранилась в альбоме и тоже непонятным образом исчезла. В этом исчезновении заключалось что-то мистическое. Очевидно, не судьба. Судьба не хотела, чтобы Леонид с Эльмирой были вместе. Даже на фотографии…
… В этот раз старый профессор очень долго смотрел на фото. Красавица. Эльмира. Черты лица у Эльмиры были совершенно европейские, никакой монголоидности Леонид не находил, даже несмотря на то, что с некоторых пор его стала сильно привлекать монголоидность: узкие, раскосые, влекущие глаза. К старости он начинал уставать от однообразия европейских лиц.
На фотографии перед ним была шатенка, относительно светлая, и глаза – у Эльмиры были светлые глаза! Итальянка! Праправнучка Генуи, наследница генуэзских купцов и мореходов. Хотя, бог весть, сколько кровей в ней намешано! Он очень мало знает про нее, можно сказать, совсем ничего. Он, увы, и про себя не слишком много знает, не дальше прадедушки. Безродный космополит?! Будто сын прачки и пьяницы – аристократ? Не такой безродный, как он.
Иногда Леонид испытывал легкие угрызения совести: обещание, данное Эльмире, он не исполнил. В Крыму, где каждый камень дышал историей: Херсонес и Пантикапей, греческие полисы, Боспорское и Понтийское царства, Великий Рим, Византия, венецианцы и генуэзцы, Золотая орда и турки-османы, киммерийцы и тавры, готы, болгары, хазары, аланы и гунны, перечислять можно было долго – здесь все свидетельствовало о том, что в этом мире все преходяще и мимолетно. Здесь, в Крыму, у моря Леонид и Эльмира часто размышляли об истории и Леонид не удержался и поделился пришедшей к нему мечтой: написать, если станет ученым-историком, о российском завоевании Крыма. И Кавказа тоже, потому что Крым и Кавказ – две стороны одной медали, два бриллианта Российской империи, очень тесно связанные между собой. Здесь молодая пассионарная империя славян неотвратимо теснила дряхлевшую полутысячелетнюю империю тюрок.
- Это была очень жестокая колониальная война, такая же, как у французов в Алжире. Однако история противоречива. Россия принесла на Кавказ и в Крым европейскую культуру. Но какой ценой?!
- Напиши всю правду, - поддержала его Эльмира. – только обязательно всю, а не часть, как это обычно бывает. Но я боюсь, что тебе не позволят. В российской истории есть очень много такого, что захотят спрятать.
- Да, захотят. Но я все равно постараюсь, какой бы жестокой ни была правда, - пообещал Леонид. И тут же опомнился. – Но это тема совершенно гигантская.
Да, тема была гигантская. В советское время взяться за нее нечего было и думать. Слишком многое находилось под запретом. Запрятано в архивах. Тщательно замаскировано под печатью дружбы народов. Будто следствием завоевания стало то, что народы объединились против царизма. Игнорировали, что народы – разные. Что у них разная история, религия, ментальность. В советское время господствовал вульгарный псевдомарксистский подход. Но и в новое время…
Очень ненадолго открылось окно возможностей, но вскоре схлопнулось, вместе с чеченской войной. Российская свобода споткнулась о национальный вопрос. Стало неловко вспоминать про аманатов[6], про Дади-Юрт[7], про шейха Мансура[8] и уж тем более про аул Хайбах[9] или эпопею крымских татар.
«Не буди лихо, пока   оно тихо», - посоветовали Леониду доброхоты и он решил последовать их совету, тема действительно была взрывоопасная, и отложил свои изыскания до лучших времен. То есть кое-что он все-таки исследовал, отдельные эпизоды, изучал архивы, написал несколько не очень громких статей (иногда он надеялся «а вдруг откликнется Эльмира»), но вот обобщать, писать обширную, громкую монографию, поднимать историю взаимных обид и делать далеко идущие выводы, Леонид поостерегся. Не всякое время подходит, чтобы говорить без обиняков. История - наука не только о прошлом, в ней заложен немалый заряд динамита…
 
 
Как скоротечно время, как коротка жизнь. Занятый делами, Леонид вспомнил, что надвигается очередная дата, в этот раз юбилей эвакуации белых войск из Крыма[10], только когда его пригласили на конференцию в Севастополь.
Это была черная дата. Черная и малоизвестная. Торжество жестоких и темных. И – крестный путь… 
Леонид всегда вспоминал Достоевского: тысяча лет потребовалось России, чтобы воспитать, вырастить свою лучшую тысячу, нет, миллион – и так бездарно, так глупо и жестоко навечно потерять этот миллион.
Леонид мучительно представлял – в новое время Гражданская война стала предметом его изысканий – эскадру из множества судов и суденышек, выходящую из порта Севастополя. На следующий день часть  кораблей сделает остановку в Ялте и в Феодосии. И всюду их будут штурмовать толпы отчаявшихся русских людей, оставшихся без родины, ставших изгоями…
… Эти корабли и тот поезд: иногда они путались, наслаивались, сливались в видениях, как очень старые, полузабытые фильмы…
… Леонид решил сделать доклад о красном терроре в Крыму, унесшем не меньше ста тысяч жизней[11]. Это был лишь один из многих эпизодов Гражданской войны, в которых оттачивался карательный механизм тоталитаризма. «Новый человек все может, ему все дозволено ради великой цели, - вот только что это за великая цель? И что это за новый человек? Это не было случайной ошибкой, это было системой. Но там – фашизм, там – преступники, там – Нюрнбергский процесс, а здесь?» - Леонид очень долго не решался написать и произнести эту фразу, даже через три десятка лет после того, как пала прежняя власть. Потому что вроде бы пала, вроде бы растворилась, исчезла, вроде бы пришли другие люди, но – люди очень медленно меняются, люди – и новая власть тоже – цепляются за свое прошлое. Мы победили, мы спасли мир, а сами? И он, Леонид, тридцать лет разоблачал Советскую власть, напоминал о ее преступлениях и его за это недолюбливали и считали занудой; в самом деле, в доме повешенного никогда не говорят о веревке. Вроде бы можно стало говорить, но как-то политически некорректно. И он вроде бы критиковал, и напоминал, но никогда не ставил точки над и. В этот раз Леонид решился впервые. Его выслушали и поаплодировали,  но – жидко, конфузливо, с постными, растерянными лицами. Будто Леонид сказал что-то неприличное. Выходило странно: цифры называть было можно, исследовать разрешили, а вот сравнивать, ставить знак равенства…
Как это обычно и происходит, вслед за террором в Крыму наступил голод[12]. От голода умерло примерно столько же людей, как и от террора, по большей части бедные сельские жители, из них три четверти составили крымские татары.
- «Скорее всего, именно в Гражданской войне, в военном и в религиозном сопротивлении, а вовсе не в мнимом предательстве, заключались настоящие истоки депортации крымских татар, - размышлял Леонид. – Злопамятная власть ничего не забыла и жестоко мстила малым народам, выступавшим против красных во время Гражданской войны»[13].
Всю конференцию Леонид просидел как на иголках. Новых значимых фактов он не услышал, все было ему давно известно, он не раз анализировал в прошлом, почему победили именно красные, но вот новейшая тенденция была налицо. Красные и белые больше не враждовали друг с другом, правнуки белых офицеров и красных наркомов вместе сидели в президиуме, иные приехали из эмигрантского Парижа, их объединяла великорусская идея. И те, и другие радовались, что Крым опять русский.
Причудливое единство красных и белых было не совсем новым. Леонид вспоминал: Фронт Национального Спасения, 1992 год, примерно за год до расстрела Белого дома – тогда он впервые увидел перекрещенными красный флаг СССР с серпом и молотом и черно-золото-белый флаг Российской империи[14], символизирующие русско-советское единство. Казавшееся раньше несоединимым парадоксальным образом соединялось. С тех пор Фронт Национального Спасения был запрещен и разогнан, как и поддерживавший его парламент, но идеи фронта торжествовали и даже стали мейнстримом. Леониду стало ясно, что его доклад пришелся совершенно не ко времени, головы участников заняты были совсем другим.
Леонид, впрочем, на сей раз слушал и наблюдал не очень внимательно. Он вспоминал об Эльмире. Это был последний срок, - почти последний, - когда они могли встретиться, и ведь она должна быть где-то здесь, в Крыму. Эльмира так любила Крым, так стремилась на родину. Именно Крым, только Крым, она считала своей Родиной, не Украину, не Россию. Когда у человека отнимают его малую родину, его главную родину, отнимают право жить там, где родились его деды и прадеды, отчего он должен любить свою большую Родину? Даже считать ее Родиной?
Однако, волновался Леонид, больше полувека прошло со времени их последней встречи. Как она? Где она? Наверное, дети, внуки. Помнит ли о нем? А может, жалеет? Жалеет, что как-то незаметно растаяла их любовь? Нет, не растаяла. Со временем превратилась в грусть, в воспоминания, в прошлое, в ностальгию…
Только как теперь разыскать Эльмиру? Леонид многократно пытался найти ее в «Фейсбуке» и в «Одноклассниках», но безуспешно. Возможно, Эльмира скрывалась под псевдонимом. Или сменила фамилию. Единственное, что Леонид знал твердо, это имя ее младшего брата. Нариман. Нариман Саттаров. Но на запросы Леонида он не отзывался. В социальных сетях много встречалось Нариманов, и немало Саттаровых, даже несколько Нариманов Саттаровых, но – не он. На запросы Леонида одни из них не отвечали, другие никогда не жили в Андижане. Да и мало ли что за столько лет могло произойти с человеком. И старых знакомых, у которых можно было бы узнать про Эльмиру, Леонид давно растерял. Пытался, но никак не мог вспомнить их фамилии, имена. И – где они все сейчас? Все давно рассеялись, разъехались, всех разметала жизнь. В Узбекистане по большей части остались одни узбеки. Во многом Леонид был виноват сам. Долгое время он ни с кем не старался поддерживать отношения. Андижан – это было прошлое, несколько экзотических лет, вырезанных из его другой, совсем другой жизни. Всё, кроме Эльмиры…
Лишь один раз несколько лет назад Леонида отыскала школьная знакомая из Израиля, Лия и сообщила, что она приезжает с мужем, и что в Москве назначен большой сбор, на котором собираются бывшие андижанцы.
Собралось человек двадцать, но никого, кроме Лии, которая училась классом младше, знакомых у Леонида не оказалось. То есть кто-то его знал, помнил – Света, которая когда-то вместе с Леонидом участвовала в областных соревнованиях по шахматам.
- Я приезжала из района и на вас смотрела, как на гроссмейстера. Вы очень здорово играли и были такой красивый, интеллигентный, - Леонид никогда и близко не играл, как гроссмейстер, он сильно не дотягивал до кандидата в мастера, однако был очень польщен. Света – на самом деле ее звали не Света, но Леонид не запомнил непривычное татарское имя – единственная из всех собравшихся жила в Узбекистане, в Ташкенте. Она была вдовой врача-героя, награжденного президентом Киримовым за участие в Афганской войне.
В компании все были люди одного поколения и даже похожей судьбы. Оказалось, что и про некоторых сокурсников и одноклассников кое-что известно: история, словно землетрясение, постаралась обрушить страну и разметать людей. Иные жили теперь в Германии, в Америке, в Израиле, в Украине, в Крыму, кто-то работал в Подмосковье, обнаружились и два человека из Москвы. И, когда стали вспоминать отсутствующих: Ленинградская область, Булгар, Кемеровская область, Иркутск, Волгоград, Тверь, кто-то спился и кто-то умер. Леонид собирался спросить про Эльмиру, но спросить было не у кого. Только месяц спустя он сообразил: Алик Шварцман, муж Лии.
Полвека назад, когда Леонид учился в девятом классе, отец Алика Шварцмана, старый еврей-портной, которого папа как-то в шутку не очень деликатно сравнил с Мафусаилом[15], шил Леониду костюм. Леонид запомнил, что костюм был из ядовито-зеленой ткани (что из ядовитой кто-то сказал Леониду позже) и Шварцман-старший шил этот костюм бесконечно: он всякий раз заставлял Леонида примерять его заново, что-то подворачивал, подкалывал иголками, рисовал мелом, цокал языком, тяжело вздыхал и бормотал по-еврейски, пока через несколько месяцев не сознался, что лучше сделать не может, потому что у Леонида нестандартная фигура. Леонид обиделся, потому что с фигурой у него все было в порядке. А вот чем оказался  плох костюм, этого Леонид через полвека вспомнить не мог, слишком много времени прошло. Зато он хорошо помнил, что у Шварцмана старшего, седого, лохматого, высокого и печального старика, имелся патент и крошечная мастерская в парке, где два человека едва ли могли одновременно повернуться. Обычно, когда Леонид проходил мимо, Шварцман старший сидел за швейной машинкой и то ли что-то заунывное пел, то ли молился своему Богу на непонятном Леониду языке. Вообще-то он, как выяснилось, был дамский портной, и когда-то в Юзовке[16] в НЭП к нему выстраивались длинные очереди из дамочек, но в Андижане ни хорошего мужского мастера, ни закройщика не водилось, так что, в отсутствии конкуренции, заказчики со всеми работами вынужденно шли к Шварцману.
Папа иногда заглядывал поговорить к старому Янкелю, потому что оба были с Украины и оба евреи. Иногда они подолгу разговаривали, смешивая русские, украинские и идишские слова, а потому Леонид знал, что у Шварцманов в прошлой жизни было два сына и оба они погибли на войне. Обосновавшись в Андижане, как и многие другие евреи, Шварцманы начали все сначала. Они регулярно молились – синагоги в Андижане не было, но тайно от властей действовал молитвенный дом – и ходили к врачам, так что неизвестно, от врачей ли, или от молитв, но через несколько лет после войны Бог послал им сына, Алика Шварцмана, продолжателя рода, которому суждено было осуществить их мечту: перебраться на землю обетованную.
Много лет назад Леонид что-то слышал про Алика и хорошо помнил его отца, а потому встретил Шварцмана младшего как старого знакомого – с ним была связана очень маленькая часть прошлого, такого неповторимого и далекого, незабываемого, что хотелось плакать. Жизнь текла, проходила мимо, стремилась к концу и не было уже ни отца, ни старого Янкеля Шварцмана, да и сам Андижан превратился в совсем другой город, совершенно нерусский.
Леонид, и Эльмира тоже, жили в районе Строммаша – это был очень большой станкостроительный завод, эвакуированный в Андижан во время войны из Воронежа вместе с рабочими и их семьями. Часть завода после войны вернули обратно, а часть осталась в Узбекистане навсегда, и русские рабочие тоже – вплоть до развала Союза, когда русские толпами устремились домой.
Только месяц, наверное спустя, Леонид вспомнил, что когда-то про Алика Шварцмана ему рассказывала Эльмира: тот с ребятами стащили в кабинете химии серную кислоту и почему-то спрятали на чердаке. Что они готовили? Взрыв? Бог весть, но только в школе поднялся большой переполох и Шварцманов старших вызвали к директору – тогда только Леонид сообразил, что Алик Шварцман учился с Эльмирой в одном классе. Но знал ли Алик что-нибудь про нее? Леонид написал Алику, но оказалось, что тот через три недели после встречи умер от разрыва аорты, письмо от Леонида пришло как раз на девятый день после похорон. След, таким образом, если Алик что-то знал про Эльмиру, снова оборвался.
Оставалось надеяться на случай.  Единственное, что Леонид точно помнил, был адрес дома в Коктебеле, которому в новое время, не исключено, что благодаря известности Максимилиана Волошина, вернули прежнее, крымско-татарское имя. Адрес дома, где при иных, более счастливых обстоятельствах, могла родиться Эльмира.
В прошлый раз, больше полувека назад, когда они ехали в Планерское, Эльмира сильно волновалась. Все вокруг: горы, море, виноградники, зеленые холмы, красавицы чинары, туи, голубое небо, испещренное едва заметными облаками – все было Эльмире родное, любимое, это был пейзаж, который ей долгие годы снился. Пейзаж, который зовется заветным словом «родина». Эльмира не могла не приехать сюда, не посетить снова эти места. Быть может, они с мужем выкупили свой дом? Или поселились где-нибудь по соседству? Все могло быть.
По дороге Леонид вспоминал: ему не раз рассказывали, начиная с проводника, который водил их группу на Ай-Петри много-много лет назад, как вернувшиеся из ссылки крымские татары, чеченцы, ингуши возвращались к невольно оставленным домам и, угрожая ножом, требовали от новых хозяев освободить свои прежние жилища. Не раз и не два при этом возникала поножовщина и начиналась кровавая вражда, переходившая в межнациональные столкновения и убийства - и здесь в Крыму, и на Северном Кавказе[17]. Кашу, заваренную сталинскими депортациями, так и не удалось расхлебать до конца. Не наступало покоя на обиженной, израненной земле. Прошлое мстило и продолжает мстить. Межнациональные конфликты самые живучие, иной раз они длятся веками.
Едва приехав на автостанцию, Леонид взял такси, хотя идти было совсем недалеко. Но, как он сам определил, его подгоняло нетерпение сердца. Быть может, через несколько минут он увидит Эльмиру. Он понимал, что едва ли, что это мираж, наваждение, что там давно живут другие люди. Но… Все может быть…
… В конце жизни человек нередко возвращается в прошлое, в юность, к истокам и спрашивает себя: правильно ли прожита жизнь? Могла ли она, жизнь, пойти по другому пути? И сейчас Леонид спрашивал себя: могли ли они не расстаться с Эльмирой? Родить детей, дождаться внуков? Ведь они так любили друг друга. И снова, как бывало уже много раз, трезвый рассудок отвечал, что нет, не могли, все было против них, как когда-то против Ромео и Джульетты.
А может, он просто недостаточно любил? Всегда больше думал о себе? Об успехе, о карьере, о славе? Не захотел пожертвовать собой. Всегда знал, где проходит черта?
Ему, пожалуй, в молодости не хватало авантюризма. Он всегда был рассудительный и правильный. Слишком рассудительный, чтобы быть счастливым.
… Дом под крышей из цинкового железа стоял на прежнем месте. И деревья перед ним. Те же самые? Другие? Узкая полоска скукоженного асфальта, где две машины не разъедутся. В прошлый раз (а это больше полувека назад!) асфальта вроде бы не было. Хотя, Леонид вполне мог запамятовать. Дом в этот раз не показался таким большим и красивым, зато, совершенно точно, он был похож на андижанский дом Эльмиры. Или, скорее, наоборот. Дома тоже стареют, как люди. И глазомер с годами меняется.
Железные ворота оказались на запоре. Девяностые годы, надо полагать, не прошли даром. 
У края дома, вспомнил Леонид, росла сирень. В этом месте Эльмира детским совочком насыпала в коробку родную землю на память. Он, Леонид, очень удивился тогда и одновременно позавидовал Эльмире. Потому что никогда не тосковал по родной земле. Да и какая земля ему родная? За свою жизнь Леонид много где жил. И всегда – в квартирах. Но городская квартира – это совсем не то, что отчий дом, где из поколения в поколение живет семья. Квартира – это означает временно. Сегодня здесь, а завтра там. Вот и дети у него за границей. И сам он неизвестно где закончит свои дни.
Но что в доме? Эльмира рассказывала, что ее отец в молодости состоял в «Милли Фирке»[18]. Потом долгие годы ожидал, что  его арестуют. И дедушка боялся, тот самый дедушка, который от жажды и голода умер в том страшном поезде. В доме имелась большая библиотека, много татарских книг, и русских тоже. Интересно, куда девались книги на крымско-татарском? Скорее всего, новые хозяева их сожгли. А книги на арабском держать в доме было опасно, их пришлось вынести и закопать. Может, и сейчас еще лежат в земле.
Не арестовали, зато выслали. В совдеповском раю ничего нельзя было угадать. 
Леонид нажал на кнопку звонка. В одном из окон шевельнулась занавеска и через пару минут ворота приоткрылись, в образовавшуюся щель выглянул крепкий молодой парень.
- Вам кого? – Спросил с любопытством, критически с головы до ног осмотрев Леонида.
- Я хотел узнать, кто сейчас здесь живет? – Не очень уверенно ответил Леонид – У меня адрес.
- Ивановы. – Полвека назад здесь тоже жили Ивановы. Был похожий парень, только с велосипедом. – А кто вам нужен?
 - Когда-то здесь жили Саттаровы. Очень давно. Они когда-нибудь приходили? Вы что-нибудь знаете о них?
- Нет, - недовольно ответил парень и хотел закрыть калитку. – Не приходили. – Но потом вспомнил: - Лет пятьдесят назад. Дедушка перед смертью вспоминал, что приходили какие-то парень с девушкой.
- «Это могли быть мы. Я и Эльмира», - догадался Леонид.
- Когда татар выселяли как изменников родины, этот дом отдали прадеду. Он был военный и участвовал в выселении. А когда татары вернулись, они тут ходили, смотрели, но здесь свободных домов не было. А если бы и были, им бы никто не продал. Здесь поблизости татар нет, - парень скрылся за калиткой и запер ворота изнутри.
- Все ясно, этот прадед служил в НКВД, - вычислил Леонид.
Шансов оставалось немного, но Леонид решил продолжить поиск. Логика подсказывала, что что-то знать про Эльмиру могут в одной из крымско-татарских организаций. Если, конечно, Эльмира по-прежнему активна, жива и никуда не уехала. В том, что в девяностые годы, а может быть и раньше, Эльмира переехала в Крым, Леонид почти не сомневался.
 «Меджлис»[19] находился в эмиграции в Украине (в последние годы Леонид старался употреблять предлог «в»), а потому он решил зайти в «Милли Фирку». Сейчас она не была политической партией, как когда-то, но занималась сохранением традиций и истории крымско-татарского народа.
Леониду почти сразу повезло. Немолодой человек в папахе долго всматривался в фотографию полувековой давности.
- Вы говорите, ее звали Эльмира?
- Да, Эльмира. Красивая. Жила в Андижане. Фамилия была Саттарова. А дальше не знаю. Фамилию она скорее всего поменяла.
- Мансурова, - сообщил человек в папахе. Я тоже из Андижана. Мы с ней одно время вместе ездили в Москву на протесты. В одном поезде. У нее убили мужа. Осудили за участие в митинге и отправили в лагерь в Мордовию. А там убили. Они над нами издевались, как могли.
- Кто убил? – На одно мгновение Леонид почувствовал озноб. Он всегда боялся лагерей. Всегда опасался Советской власти. Не любил и побаивался. В свое время он жил на вроде бы светлой стороне, в чем-то привлекательной, но до тошноты лицемерной, однако существовала и другая сторона, темная. Это было настоящее ее лицо, без прикрас.
- Говорили, что несчастный случай. Будто бы уголовники. Только мы никогда не верили. Полгорода пришло на кладбище. Он очень смелый был человек. Помогал генералу Григоренко. У нас в то время был большой подъем. Мы много писали писем. В Москву, в Киев, в ООН.
- Где сейчас Эльмира? Мансурова? Вы не знаете? – Нетерпеливо перебил Леонид. Он был почти у цели и сильно волновался. Даже сердце стучало неровно, с экстрасистолами. Он никогда не думал, что вот так, через пятьдесят лет, даже больше, станет волноваться.
- Раньше она работала в библиотеке, - невозмутимо сообщил мужчина и назвал адрес. – Только давно, лет десять ее не видел.
Через полчаса Леонид находился в библиотеке имени Исмаила Гаспринского, человека мира, просветителя и издателя, основоположника джадидизма и пантюркизма. Эльмира, к счастью, оказалась здесь, ее вызвали из какого-то фонда, где она работала над своей книгой, и Леонид сразу узнал ее. Эльмира, конечно, изменилась, волосы стали седые, но она по-прежнему была красива. Волнующа. «Из тех женщин, над которыми время не властно», - определил про себя Леонид. В лице появилось что-то неуловимо восточное, татарское, чего раньше не было (а может он, Леонид, не замечал?), о чем когда-то писал  в стихах Багрицкий. Или не он? «Итальянка с восточной кровью, Монна Лиза». И походка все та же волнующая, чарующая походка, что так волновала его в юности. «Сигирийя», - мелькнуло непонятное до конца слово. «Танцовщица», - много лет назад Эльмира необыкновенно танцевала; завистливые взгляды, словно черные бабочки, назойливо вились вокруг них.
- Ты? – Спросила Эльмира и, словно во сне, он обнял ее и поцеловал очень нежно, и понял, что все еще любит – нет, наверное, не столько ее нынешнюю,  незнакомую, полвека – это слишком большой срок, но все еще любит ту, свое, их общее прошлое. Их ночи. Их прежнюю любовь. Их разговоры, их откровения, их общее время, шестидесятые; все еще любит прежнюю Эльмиру, которой, увы, уже нет.
- Как ты нашел меня? – Спросила Эльмира. - Я недавно видела сон, что ты придешь. Я читала про вашу конференцию. Ты сделал очень хороший доклад. Правдивый. Про него   подробно написали в наших татарских газетах. Ты, наверное, прав, что с этого все и началось. С Октябрьского переворота и с Гражданской войны. Все наши злоключения. Я видела твои книги, читала. Я всегда верила в твой талант. Ты так хорошо умел рассказывать в молодости.
- Как ты? Я искал тебя в социальных сетях. В «Фейсбуке», в «Одноклассниках». Смотрел твоего брата, но тоже не нашел.
- Он живет в Эмиратах, бизнесмен. Сейчас передал дела детям. А мой сын здесь, в Крыму. И внуки тоже. У меня их трое. Как видишь, мы вернулись в Крым, несмотря на все препоны. Кстати, - произнесла она с очаровательной улыбкой и он вспомнил, что у нее была ямочка на правой щеке, - мы ведь с тобой друзья на «Фейсбуке».
- Я не мог догадаться, что это ты, - смущенно ответил Леонид. – Только сейчас вспомнил: Эльмира Мансурова. Почему ты мне не написала?
- Я восточная женщина, - улыбнулась Эльмира.
- «Гордая», - подумал Леонид. – Обижается».
- Ты всегда была очень гордая и неприступная. Как ты мучила меня, - вспомнил Леонид.
- До Майли-Сая? – Улыбнулась она.
- Да. Но, главное, твоя мечта осуществилась, - Леонид аккуратно перевел тему. – Мне сказали, что у тебя погиб муж?
- Да. Ему еще не было и тридцати, - глаза Эльмиры стали грустными. – Исмет был активистом нашего движения. Мы оба были. Его, как и меня, исключили из института, ему пришлось заканчивать заочно, он очень много знал  и читал, но его нигде не брали на работу по специальности. Он состоял у них на особом учете. Некоторое время Исмет работал водителем, но потом к нему придрались  и уволили. Пришлось работать разнорабочим на стройке. Потом Исмета арестовали за организацию митинга, за то, что ездил на протесты в Москву, писал листовки, держал связь с генералом Григоренко… Нас хотели запугать… Исмет не мог переносить несправедливость. Он и на суде держался гордо, не склонил голову, не стал каяться, хотя ему предлагали. Исмету дали три с половиной года, но ты, наверное, плохо представляешь, что такое советские лагеря. Беспредел, как сейчас говорят. Красная зона[20]…  Там уголовники, блатные заодно с начальством. Как оказалось, это еще хуже…   Администрация хуже уголовников…    Мне потом рассказывали. Исмета убили за то, что он заступился за опущенного[21]…
Это совсем другой мир, абсолютно дикий и безумно жестокий… Издевательства, избиения, страх… Там очень мало что изменилось после Сталина. Там начальники-садисты. Приличные люди туда не пойдут. Лагеря, тюрьмы - это зеркало системы.
 - Да, - кивнул Леонид. – В новое время мне приходилось кое-что читать и кое-что слышать. Люди рассказывали. Это – рукотворный ад.
- Именно ад, - подтвердила Эльмира. - Похороны Исмета превратились в демонстрацию. Нас собралось несколько сот человек. Нам не дали нормально попрощаться, со всех сторон процессию окружила милиция. Будто это мы преступники, а не они. Будто это мы убили, а не нас.
- А ты? Ты осталась молодой вдовой. С ребенком.
- Мне очень трудно пришлось. Особенно когда умерли родители. Папа с мамой друг за другом. Не выдержали. Меня в свое время тоже исключили из института, хотя я была отличницей. Мне нельзя было изучать их историю. Я восстановилась только через два года. Когда закончила, меня распределили работать в кишлак. С глаз долой. Правда, рядом с Андижаном. Автобус ездил. Несколько лет я работала там учителем. Я все там преподавала: историю, географию, литературу, русский. Я хорошо знала узбекский язык, он похож на татарский, и была там единственной русскоязычной. Я говорила детям правду. Все как есть. Про депортации, про права человека, про жестокую империю. Про Туркестанскую автономию, которую расстреляли большевики, про Временное ферганское правительство[22], которое было уничтожено силой. В России меня бы через неделю выгнали с волчьим билетом, а там… как вода в песок. Ты ведь знаешь, какие там дети и какая там жизнь. Там девочки не заканчивали школу, их выдавали замуж. Часто продавали. В пятнадцать-семнадцать лет. Там за килограмм хлопка платили ровно две копейки. Там нищета, болезни, антисанитария, дизентерия. Там столько солнца, а дети чуть ли не поголовно страдали от рахита. 
- Да, там даже не феодализм, - подтвердил Леонид. - Они попали в демографическую петлю, из которой нет выхода. Я с содроганием  вспоминаю эти два года, что я там учился в институте. Но как же ты говорила им такие вещи? Никто не донес?
- Родители совсем не интересовались школой. У них же по пять-восемь детей. Там женщины как рабыни. До сорока с лишним они кормили грудью, а потом сразу превращались в больных старух. И еще хлопок. На полях работали только женщины, дети и старики.
Нет, дети им ничего не рассказывали. И директор школы, и парторг – они целыми днями сидели с председателем колхоза, ели плов и пили водку. У парторга, почти официально, было несколько жен. Там другой мир. Средневековье. В городе мы о многом не подозревали. Но ведь это их деды и прадеды были басмачами, только это наше слово, «басмачи», сами себя они называли моджахедами. В кишлаке у многих были родственники в Афганистане, они бежали от Советской власти. И – вера, это русские думали в городах, что они победили Бога. Но на самом деле в узбекских кишлаках была совсем другая жизнь, другое сознание, закрытое для русских.
Про меня они узнали случайно. Не от детей. Пришла бумага из органов, потому что я участвовала в митингах. Подписывала письма. И Исмет. За нами следили. Вот тогда только они стали интересоваться.
- И?
- Местные не хотели никакого скандала. Они тихо предложили мне уволиться по собственному желанию. Узбеки, я думаю, тайно сочувствовали нашей борьбе. Они тюрки и мы тюрки, они мусульмане и мы мусульмане. Едва ли узбеки, особенно сельские, темные и нищие, сильно любили русских. С какой стати? Думаю, что и интеллигенция тоже. Ведь именно интеллигенция является носительницей национального самосознания. А благодарность редко  входит в джентльменский набор. Ты в курсе, что происходило в Ташкенте в 1967 году[23], вскоре после того, как ты уехал?
- В курсе, - подтвердил Леонид.  В то время родители еще жили в Узбекистане. Мама присылала мне в Горький ведомственные газеты МВД, я до сих пор очень хорошо помню. Насиловали прямо на улицах. По всей республике ожидали погромов. Но это с одной стороны. А с другой, хорошо помню, узбекские начальники просто обожали произносить патриотические речи. Павка Корчагин у них с уст не сходил в  качестве примера… Типичное восточное лицемерие… Но рассказывай дальше.
- В школу я больше не могла устроиться. Устроилась в библиотеку и сидела почти тихо. Мне нельзя было иначе: ребенок, родители болели, и страшно было остаться без работы. Потому что еще и за тунеядство судили. В Москве были иностранные корреспонденты. Это хоть какая-то защита. А в провинции полный беспредел. Я сотрудничала с нашим движением, но не на первых ролях. Пришли молодые, горячие, непуганые. Так всегда происходит, смена поколений. Зато у меня появилось много свободного времени и я стала писать. В первое время только для себя. Вела хронику нашей борьбы. Изучала историю крымско-татарского народа. Как он постепенно, но целенаправленно вытеснялся из Крыма. Историю наших эмиграций, обезземеливания, голода, притеснений. Наши люди мне помогали. Так и жила в полуподполье. Стала готовить книгу.
-  Вплоть до распада Союза?
- Вплоть до распада Союза. Я снова вышла замуж. Муж – врач, он мне очень помогал. Два года назад от умер от рака.
- Он был крымский татарин?
- Да, крымский татарин. При Горбачеве у нас появилась надежда. Сейчас очень многие ругают Горбачева, обвиняют его в распаде Союза, в ошибках, в некомпетентности, в слабости. Но для нас он олицетворял надежду на перемены. Советский союз не выдержал испытание свободой. Дружба народов оказалась фикцией. У всех разные интересы, разная история. Это как лебедь, рак и щука.
- У меня есть предложение, - Леонид нежно коснулся руки Эльмиры. Давай посидим в кафе. Как когда-то давно. Помнишь? У меня есть несколько часов до самолета.
- Хорошо, - сразу согласилась Эльмира. – Как когда-то давно.
Они вошли в полупустое кафе и сели за столик. Сделали заказ.
- Я написал книгу о распаде Союза. Что это закономерность, - продолжил разговор Леонид.
- Я читала. Ты был мой далекий гуру, который забыл про меня. Но я не обижалась. Я всегда знала, что ты очень талантливый и что ты далеко пойдешь.
- Мне очень приятно слышать это от тебя, - чуть смутился Леонид. – Хотя скорее наоборот. Это ты мой гуру. Но я не выполнил обещание.
- Не написал про империю? Что ее собирали силой, коварством и кровью?
- Да. Это очень больная тема. И противоречивая. Но еще не все потеряно, - пообещал Леонид.
- Распад Союза доказывает, что он являлся империей. Иначе бы он не распался, как карточный домик. 
- «Она очень умная и проницательная, - отметил про себя Леонид. – Эльмира всегда не любила Союз. Но им, татарам, и не за что было его любить. Главное, мне очень хорошо и интересно было с ней. Да, другое время. И мы были совсем другие».
- Но я перебил тебя на самом интересном месте, - напомнил Леонид. – Конец восьмидесятых. Горбачев. Перестройка. Все пришло в движение. - Да, вот именно, все пришло в движение, - подхватила Эльмира. – У нас появилась надежда. Возникла Центральная инициативная группа[24], которая позже преобразовалась в Организацию крымско-татарского национального движения[25], а у нас в Ферганской долине – Национальное движение крымских татар[26], начались новые демонстрации, встречи[27] - и все равно они сопротивлялись до конца[28]. Выселить нас было просто, нескольких дней хватило, отобрали дома, убили чуть ли не половину крымско-татарского народа, им все было можно, все дозволено, а вернуть нас – некуда, они до последнего боялись бунта, как в Чечне в пятьдесят восьмом, - Эльмира раскраснелась, в ее прекрасных глазах блеснула слеза. – А Ферганская долина уже начинала гореть. Этого ожидали давно, там самая высокая плотность населения в Союзе и, словно кто-то нарочно создавал этот взрывоопасный коктейль, чудовищно нищее, темное местное население и множество пришлых. Это должно было рвануть. И рвануло: в мае восемьдесят девятого погромы месхетских турок[29], ровно через год – узбекско-киргизская резня[30]. Замаячил 1916 год, пока что отдельными сполохами: начался исход русских. Русских никто не выгонял. Они сами. Чужая земля. Чужая культура. Чужой народ вокруг. Нужно было бежать. Мы начали собираться, нас больше не удерживали, но – куда бежать? Оказалось, что у нас одна судьба с русскими. В Крыму у нас ни кола, ни двора, и власть оказалась, как всегда в таких случаях, бессильной и безответственной, а наши дома в Андижане, в Узбекистане стоили сущие копейки. В Ташкенте трехкомнатные квартиры в современных домах отдавали за две тысячи долларов. А бывало их просто захватывали. Узбекистан в одно мгновение превратился в дымящуюся, готовую вспыхнуть мышеловку, в соседнем Таджикистане очень скоро началась война[31]. В конце концов в Москве приняли декларацию и еще через полгода постановление Совмина[32], но Советский Союз уже находились в агонии. Можно  сказать, что это было предсмертное покаяние.
Но мы поехали, не стали дожидаться этих бумажных решений. Мы долго жили во времянке. Строили дом своими руками. Нам помогала солидарность. И еще мой брат Нариман, он в это время жил в Турции. Он инженер по профессии. А я подняла свои записи. Сначала я хотела написать книгу о наших мучениях и странствиях, обо всем, что мне рассказывали родители и родственники. Как они жили в землянках и голодали, как умирали от голода, о нашей борьбе, но потом, так вышло, что я защитила кандидатскую диссертацию и стала кандидатом исторических наук. Я написала историю бедствий и стойкости моего народа, - с гордостью сказала Эльмира. – А сейчас я заканчиваю, я очень много лет работаю, книгу об Исмаиле Гаспринском. Он был выдающийся просветитель, мыслитель, писатель, издатель, но иногда я думаю, что ему очень повезло. Он жил в исключительно трудное время, после Крымской войны, но он умер с надеждой. Он верил в будущее. Мировая война только начиналась и он не знал, что нас ожидает. А если бы знал, если бы мог предвидеть, он бы в гробу перевернулся.
- Ты – героическая женщина! Ты столько пережила и не сдалась. Наоборот, расправила крылья и взлетела. Мы все были конформистами, но не ты, - с нежностью произнес Леонид. – Я очень любил тебя. И всегда помнил. Всегда жалел, что мы расстались. Но… Я очень хотел у тебя спросить, но не решался. Еще тогда… Твои родители… Они ведь были против?
- Мои родители? – Задумчиво переспросила Эльмира. – Я никогда не говорила с ними о тебе. Никогда, - повторила она. – Потому что… я сама не знала… Они, конечно, догадывались. Нет, знали. Но молчали. Они очень боялись за меня. Они были очень сильно напуганы. Представь, все тридцатые годы, целое десятилетие, даже больше, папа опасался ареста. И мама соответственно. Они привыкли молчать. Ничего не говорили брату… старшему, который погиб. Папа был очень разумным человеком, очень хорошо понимал, что такое тоталитарный режим.  И потом депортация. Это был очень жестокий урок. Папа всегда сторонился движения. Он очень сочувствовал, разговаривал с людьми, но не принимал участие. Нет, он не был трусом. Но он был очень большим пессимистом. Он не верил, что что-то можно изменить. Папа говорил, что сила людей, даже многих и храбрых, несопоставима с силой истории. Вот когда история захочет… он говорил, что нужно ждать… Только сохранять единство…
Папа очень не хотел, чтобы я… во всем этот участвовала. Не хотел, чтобы Исмет… Не знаю, что бы мне сказали родители. Возможно, это был бы для них выход.
Но ведь твои родители действительно не хотели? – Спросила Эльмира.
Леонид промолчал. Дело было не в родителях, не только в родителях. 
- Наш народ, - снова заговорила Эльмира, - он сопротивлялся, он двести лет сопротивлялся. Он воевал против красных, но и задолго до красных, «с времен очаковских и покорения Крыма». Это ведь еще Грибоедов. Со времени графа Потемкина.
Когда-то мы были не маленьким народом… Наш народ сопротивлялся и таял… Многие хотели прекратить борьбу, сдасться, ассимилироваться… Такова судьба многих народов…
Нет, я не знаю, что бы мне сказали родители. Но я сама. Я догадывалась, что у нас с тобой нет перспектив. Я знала, что ты уедешь и не сможешь взять меня с собой. Не захочешь принести себя в жертву.
Помнишь, ты пробовал поступить в МГУ. Ты вернулся и сказал, что тебя срезали, потому что ты еврей. У вас была своя борьба. Зачем тебе наша? Мы были изгоями.
- Да, все мы были рабами, - подтвердил Леонид. – Даже не империи, даже не красного фараона, но – безумной идеи. У нас с тобой практически не было шансов. Разве что сбежать в Америку.
А теперь что же. Жизнь   прожита. Так, не так, но хода назад нет. Разве только в воображении.
Но… спасибо тебе за все. Я никого так не любил, как тебя. Юность… У нас с тобой были счастливые мгновения, много мгновений. Помнишь этот дом на краю города? А дальше хлопковые поля…
… Наша жизнь, в сущности, складывается из мгновений.
Леонид поднялся и протянул Эльмире руки. Они обнялись. Совсем как когда-то очень давно.
- Мне кажется, мы   еще увидимся, - растроганно произнес Леонид. – Теперь мы  будем друзьями не только на «Фейсбуке». Если надумаешь защищать докторскую, позови меня оппонентом. – Леониду показалось, что в глазах Эльмиры блеснули слезы.