Из произведений авторов литературного альманаха "ТОБОЛ". МОИ ПРОРОКИ

Виктор Потанин

МОИ ПРОРОКИ

 (из дневника писателя)

Виктор Фёдорович Потанин родился 14 августа 1937 года в семье учителей в селе Утятском Утятского сельсовета Глядянского района Челябинской области, ныне село входит в Нагорский сельсовет Притобольного района Курганской области[1].
Семилетнюю школу окончил в с. Утятском, а затем среднюю школу № 12 в городе Кургане, был принят в члены ВЛКСМ.
В 1958 году окончил историко-филологический факультет Курганского педагогического института. С 1958 года по 1967 год работал литературным сотрудником, ответственным секретарём в областной газете «Молодой ленинец». Член Союза журналистов СССР. В КПСС не состоял[2].
В 1959 году участвовал в работе Всесоюзного совещания молодых прозаиков в Москве (Дом творчества Малеевка). По рекомендации этого совещания в 1961 году поступил учиться в Литературный институт имени А. М. Горького при Союзе писателей СССР, окончил в 1967 году заочное отделение прозы.
В 1963 году вышел его первый сборник рассказов «Журавли прилетели». В 1966 году был принят в Союз писателей СССР. Участвовал в работе зонального семинара очеркистов в г. Челябинске и в работе Кемеровского семинара молодых писателей Урала и Западной Сибири (1966)[3]. С января 1970 по 1998 годы являлся литературным консультантом Курганской писательской организации.
В 1976 году был избран делегатом VI съезда Союза писателей СССР. Затем избирался делегатом VII и VIII съездов писателей СССР. На X съезде Союза писателей России избран членом правления Союза писателей России и членом высшего творческого совета.
Был избран депутатом Курганского областного Совета народных депутатов (председатель комиссии по культуре), членом Президиума областного отделения монголо-советской дружбы, членом Президиума Курганского областного общества книголюбов, членом редколлегии журнала «Урал», членом Приемной комиссии Союза писателей РСФСР, членом редакционно-издательского совета журнала «Современник».
В. Ф. Потанин — член Правления Союза писателей России, секретарь Союза писателей России, член Приемной коллегии Союза писателей России, член Высшего Творческого и Координационного Советов Союза писателей России.
В. Ф. Потанин — член попечительского совета, профессор и руководитель литературной студии Курганского государственного университета.

 
Почему я жива до сих пор? Почему Бог не прибрал? И зачем я живу так долго, зачем? Как бы хорошо закрыть глаза навсегда, чтобы не видеть этих бесконечных унижений, чтобы не слышать этого слова “совок”, чтоб... Но не продолжаю иначе остановится сердце. Ведь все эти плевки прямо в наше поколение, прямо в меня...
(Из давнего разговора с матерью)
 
Дорогой читатель! Позволь так обратиться к тебе, мой незнакомый друг. И не сердись, прошу, на мое старомодное, провинциальное обращение. Я и сам чувствую, что от него несет нафталином, но как выразиться иначе – не знаю и не приучен. Ведь мне уже перевалило за семьдесят – и этим все сказано. Я ведь, как и многие из вас, дитя своего времени, к тому же еще дитя сельских учителей. С таким прошлым я и пришел в литературу. И потому многие мои повести и рассказы посвящены этим людям – моим любимым учителям, моим наставникам и пророкам. В каждой книге моей, на каждой странице – этот учительский смысл... Впрочем, не буду об этом. Зачем везде и всюду искать какие-то подтексты и смыслы. Ведь лучшие наши минуты все-таки те, когда в душе – полное бездумье и тишина. 
И потому вспомни сейчас, как ты возвращался однажды домой тихими осенними полями. Как ты шел тогда и ни о чем не думал, наслаждаясь полным покоем и тишиной. А потом стало темнеть прямо у тебя на глазах. Осенью быстро темнеет. И вот уже почти не видно дороги, и сразу же сжались нервы, пришло беспокойство. Но вдруг впереди, за березовым колочком, мелькнул костерок. Маленький костерок, чуть заметный. И беспокойства как ни бывало. И вот ты уже вглядываешься без устали, оторваться не можешь от этого огонька. А в груди поднимается уже что-то бесконечно родное, щемящее, – и ты чуть не плачешь и почти уже счастлив, но отчего? И какой тут смысл?.. 
А то вспомни, как тихо, таинственно горит свеча на инокостасе, зажженная твоей рукой в память о всех погибших, умерших и убиенных, а за церковным окошком метет метель над родным селом, и снег летит ослепительно белый, дрожащий, как будто во сне. Но нет, нет, это не во сне, это в жизни, – и так же дрожит, колеблется от дыхания твоя свеча. И в этом дрожании, в этом таинственном и непрочном – наверное, тоже какой-то смысл? Но какой?.. 
О Господи, как, порой, хочется ответить на эти вопросы. 
И, чтобы сосредоточиться, я закрываю глаза. И сразу же слышу ее голос, до боли знакомый, родной голосок. Вы уже догадались, вы поняли? Да, это мама. И я продолжаю с ней очень важный для себя разговор. Точнее, говорит она, а я только перебиваю вопросами, а потом снова она:
 – Ну зачем я живу так долго, зачем?...
 – Но почему ты терзаешься?
 – Я не терзаюсь, я просто чувствую, вижу, что мы – старичье – кому-то надоели, мешаем. И потому нам говорят, что мы – старые козлы, моралисты, и всем нам место на свалке. Да, да, это правда. Ведь все эти господа либералы давно заменили душу на рынок.
 – Зачем ты так жестоко о них? Я же с тобой серьезно.
 – А если серьезно, сын, то все уже было. И я отлично помню, как начинался НЭП... Помню, и как его схоронили. Как потом начались аресты. А потом мы совсем забыли про совесть – и грянула катастрофа. 
 – Что ты имеешь ввиду?
 – Тридцать седьмой год. И виноват, я думаю, не только Сталин. Ведь каков народ – таковы и пророки...
 – Но народ надо воспитывать.
 – Конечно, сын, надо! И мы, учителя, это делали. И в войну сорок первого года и после... Писатель Василь Быков сказал как-то, что войну выиграли не солдаты и полководцы, а сельские учителя. А сейчас в России снова тревожно. И помочь могли бы учителя, но их не туда толкают наши доморощенные либералы. Я их давно зову – гайдаристы...
 – Куда же они толкают?
 – Это грустная история, сын. Ты же сам видишь и слышишь, как самые большие чиновники почти хором вещают, что современный учитель обязан научить любить деньги, акции, бизнес. Ведь об этом почти все фильмы и книги. А слово “доллар” – какое-то священное слово...
 – Но это же крайности, разве не так?
- А на крайности и равняется середина. Так и рождается захудаленькая философия, где на одном полюсе – господин, а на другом полюсе – нищий. Все это попахивает обыкновенной колонией, такого еще не бывало в России...
 – Что же делать?
 – Нужна мораль, нужно сильное государство. А можно переставить местами –  вначале – сильное государство. Людское согласие в таком случае возникает как бы само собой, стихийно, как из волн древнегреческая богиня... Но, чтобы это случилось, нужны учителя и наставники. Очень умные, честные, бескорыстные.
Она замолкает и грустно покачивает головой.
Помолчим и мы с тобой, дорогой читатель. Ведь поколение, к которому принадлежит моя мать, предано нынче повальному осуждению. И в каких только грехах его не обвиняют: и не за те идеалы боролись, не в той партии состояли, не в тех университетах учились. Но давайте скажем честно, признаемся, – в этих обвинениях проглядывает или чистая демагогия, или самое откровенное желание бросить тень сразу на несколько поколений людей, выросших при советской власти.   Хотя и не во власти здесь дело. В конце концов, после октябрьских дней семнадцатого года прошло уже почти сто лет. И разве отвечают дети за отцов, а внуки за дедов? И разве расстрелы тридцатых годов или брежневский застой были чем-то дорогим и желанным для этих людей?.. Ведь думать так – значит, сойти с ума или впасть в цинизм...
А теперь вспомним о главном: сила нашего народа всегда была в том, что он ставил перед собой великие духовные цели. И добивался их, хотя и большой ценой. Но эту цену ведь платил не кто-то со стороны – какой-нибудь щедрый дядюшка из Техаса. Нет! Эту цену платили снова наши отцы и деды – наше старшее поколение. Да, цена была велика, было велико напряжение. А сейчас мы упрекаем этих людей за то, что они не думали о таких понятиях, как комфорт, достаток, деньги, богатство. Эти слова в их душе начисто вытесняли другие – любовь к ближнему и самопожертвование, великая стойкость характера и терпение. В России были закрыты храмы, но народ все равно жил по-христиански, достойно. И эти честь и достоинство и были тем объединяющим стержнем, который нынче опять в дефиците. 
Впрочем, еще недавно, в молодости мне казалось, что в обществе все движется по какому-то кругу, то есть, ничего до конца не исчезает и не теряется. А если сказать совсем просто, то наступает какой-то новый момент и все вновь повторяется, только в новых условиях... Повторяются люди, события и даже целые поколения...
Так я думал когда-то, но сейчас я в это не верю. Наверное, виновата моя рано поседевшая голова, мои внутренние мучения. И потому все прежде розовое и голубое превратилось в другие краски... А может быть, в этом виновато и знание, что никогда-никогда в наших земных катаклизмах уже не появится вновь ни древняя Эллада, ни Спарта... Не повторится и то поколение, к которому принадлежит моя мать и отец – рядовые сельские учителя, и десятки, тысячи, на них похожих. И потому мне сегодня так горько, что от таких людей часто мы отворачиваемся. , обвиняя их во всех смертных грехах и в несуществующих преступлениях.
Но только ли государство здесь виновато? Но тогда кто же?.. 
И, чтобы разобраться во всех этих вопросах, я поворачиваю сейчас свою лодку как бы против течения. Я хочу поклониться в пояс этим людям и сказать, что без них Россия наша будет неполной, без них невозможно понять наш сегодняшний день и день будущий. А если сказать совсем точно, то люди эти – наш золотой запас, от которого мы почему-то пытаемся отказаться, побыстрее избавиться. Или смешнее того, что хотим их запрятать подальше или обозвать как-нибудь посмешней, пообидней. Вот так, например, – это, мол, отпетые консерваторы, это династия шариковых... Ну, как после этих слов иметь дело с такими – еще, мол, запачкаешься, а то и снизишь свой рейтинг. 
Иногда мне в голову заходит одна странная мысль – а возможно ли было такое, к примеру, в Америке или в благословенной Европе, чтобы десятки миллионов людей, к тому же самых старых по возрасту, были бы запечатаны в некую духовную резервацию? Кому была бы польза от этого, какой смысл подобных ограничений? А самое главное – как назвать такое общество, которое для родителей своих придумывает разного рода непотребные прозвища, отрекаясь тем самым от них или почти отрекаясь. Конечно, странно это, необъяснимо. И нет в этом ни логики, ни морали. Ведь любому студенту ясно, что общество – это же единый живой организм с разветвленной кровеносной системой. А мы, люди, всего лишь нервные клетки. Оттого и непосвященным трудно сказать, где в этом организме главная клеточка, а где – второстепенная. Наверное, никто с этим не будет спорить. А потому я не завидую тем людям, которые берут на себя роль счетчика Гейгера, и этот счетчик должен уловить, в каком человеке бьется демократическая жилка, в каком – наоборот, присутствует социалистические начало. 
И все же подобное разделение у нас существует. А раз оно началось, то одних надо поддерживать и возвеличивать, а других же – унижать. Горько, конечно, что среди последних оказались многие из моей дальней и ближней родни и потому я имею, наверное, право на свое мнение. 
Впрочем, я не философ и не прорицатель, мое оружие – слово, литературное слово. А настоящая литература всегда начиналась с любви к человеку, с доверия. И потому в моем монологе много будет объяснений в любви и прямых признаний.
И мое первое признание в том, что “отпетые консерваторы” – самые лучшие из нас. Потому что они – ветераны. Но все-таки, с чем их сравнить, с кем рядом поставить? Поэт бы сказал, что такие люди – как родниковый колодец. Чем больше черпаешь из него, тем глубже он, тем больше у него силы. А может, он сравнил бы их с древним могучим дубом. Все прошло над ним: и бури, и грозы, а он стоит и стоит себе, как символ вечной жизни, вечной весны. Помните: точно перед таким дубом замер однажды Андрей Болконский. Он вглядывался в его могучую крону и мечтал, и надеялся...
А впрочем, хватит глаголов. И вообще мне кажется, что такие люди даже выше всяких сравнений. Ну на кого, к примеру, походила моя мать Потанина Анна Тимофеевна – сельская учительница из моего родного села Утятского? Она проработала в одной школе свыше сорока лет. И все эти годы от нее шел неугасимый свет жизни, и свет этот разливал вокруг чистоту и благородство. Но тогда как объяснить мне ее слова, то ее состояние:
 – Почему я не умерла раньше? Почему Бог не прибрал? Как хорошо было бы умереть, чтоб не видеть этих постоянных унижений...
Вы слышите, – унижений?! И я согласен с ней. Я ее понимал. Ведь сельский учитель и поныне – как бы существо третьего сорта. Факты? Их море. Представьте, к примеру, приемную главы любой районной администрации. Там всегда много людей. И вот сидят рядом на стульях предприниматель, фермер, врач местной больницы и учитель из какой-нибудь отделенной деревни. И кто первым войдет  в “высокую” дверь? Конечно, предприниматель, а за ним – фермер, а потом, может быть, врач. Ну, а учитель? На него, как правило, времени у начальства не будет. Хорошо, если еще глава района обладает общей культурой. Тогда он соизволит извиниться перед учителем. Но такое – редкость. Чаще же и руки не подаст...
А вспомните, как к учителю относились в прошлом веке. Каким быть учителю в деревне – думал весь сход. На хорошего  учителя все село собирало деньги. Больше того, сход доплачивал ему. Ну а теперь? Давайте вспомним нищенские учительские зарплаты. И потому в голове у меня опять мамин голос:
 – Почему я не умерла раньше? И не защищай, сын, этих гайдаристов. Они без сердца...
Какие горькие слова. И такие же глаза – уставшие и потухшие, без желаний. А ведь я знал ее другой. Энергичной и веселой, нужной каждому человеку из нашей деревни. Но особенно нам, ее ученикам... И вот сейчас вижу ее руки. Она пишет на доске мелом: “Родина-Мать всегда с нами”, “Жизнь – книга с чистыми листами”, “Моя учительница как мама”, “ Хлеб – это звучит гордо”, “ Самый дорогой человек на селе”... Это – темы творческих сочинений. Наша учительница обращалась прямо к детскому сердцу. Чуть ли не на каждой неделе мы писали на уроках сочинения – короткие исповеди, мальчишечьи клятвы. Мать учила нас по своей особой системе – она никогда не давала заданий на дом, а все, буквально все успевала закрепить на уроке. Она хотела сохранить наше детство, чтобы мы больше бывали в лесу,  на природе, больше читали книг и больше бы размышляли. Говорят, что так или почти так работал великий Константин Дмитриевич Ушинский. Но мы об этом не знали. Зато мы знали другое: нашу учительницу часто ругали строгие люди из районного отдела образования и даже пытались отстранить от занятий. И я их сильно не осуждаю. Ведь педагогика – наука давняя, строгая, она любит точность. Так думают многие, и все же – не все. И среди последних была моя мать. И потому в душе моей гордость...
И вот теперь я хочу отвлечься. Я хочу сделать еще одно признание, потому опять волнуюсь. Я хочу признаться в том, что лучше педагога, чем моя мать, я так пока и не встретил. А ведь я учился в трех школах и двух институтах. И один из них – педагогический, где преподают всегда самые опытные, корифеи... И я знаю, почему так случилось. Даже самые хорошие мастера работают всегда спокойно, логично, сказать точнее, – ритмично. Пришел к девяти утра, а ушел в шесть   – и так ежедневно. А сейчас еще примешиваются вопросы – а правильно ли мне заплатили? Может быть, мне из обычной школы перебраться в гимназию, где зарплата чуть-чуть побольше? Но, если честно, то я за подобное никого не осуждаю. Избави Бог, впадать в какое-то менторство, я не имею на это право. Единственное, что меня беспокоит, а иногда просто удручает, что из денег мы стали делать некий культ, даже религию, и под обаянием этой религии стали попадать даже уважаемые педагоги. Недавно один опытный педагог с большим стажем признался мне, что он уже второй год не ведет в школе литературный кружок, потому что за это не платят. Перестал он давать и творческие задания на дом, потому что за дополнительную проверку нет доплаты... У меня много и других подобных фактов, но я не продолжаю. Хочу только заметить, что этот процесс разрастается и скоро он захлестнет нас, как половодье. Помните библейское: “И объяли меня воды до души моей...” И если это случится, то наше общество медленно, но верно начнет превращаться в общество мелких торгашей и спекулянтов со своими неповторимыми убеждениями и со своей моралью, в которой не останется места для энтузиазма и самопожертвования, для любви и милосердия. Но к счастью, не все еще приветствуют такие взгляды. Для многих людей труд все еще остался – вечным праздником, наслаждением. И пусть таким уже часто не двадцать лет и даже не тридцать, а уже шестьдесят и даже побольше...
И вот я снова вижу наш класс, вижу наших мальчишек. Они сидят в лесу, на поляне. Да-да, по весне мы часто занимались в лесу, уроки были среди природы. Но вы чувствуете, я снова немного нервничаю, потому что боюсь, что мне не поверят. А ведь так и было: цвела сосна в канун Троицы, пахло близкими пашнями, а на поляне – наш седьмой класс. И учительница рассказывала нам о Гоголе и Некрасове читала стихи и отрывки, а потом мы сами читали стихи и фантазировали о деревьях, о птицах, об облаках и звездах – и все это было вместе, рядом – и стихи, и солнце, и деревья, и небо, и грачи над соснами. И наше смятенное сердце  – рядом с ее большим сердцем. И как же мы любили тогда нашу учительницу! И как же нам хотелось, чтобы эти уроки в лесу никогда не кончались... Никогда, никогда! И она это знала и понимала, потому в следующий теплый весенний день у нас все повторялось – и наши стихи и беседы... Но педагогично ли это? Опять говорили, что нет, а мама не спала ночами, все думала, как угодить РОНО и не потерять нашу любовь. Но эти две вещи не совмещались, и мама страдала. Страдала она молча, как все сильные люди...
Но откуда у них силы, откуда? Ведь длинна была жизнь и вся в заботах, в работе. И почему этот путь не согнул таких людей, не отчаял, к тому ж   они часто были самые первые, первопроходцы. И в педагогике, и на хлебном поле, и в медицине... Вот и снова эти вопросы не дают мне покоя. 
Ну откуда, к примеру, силы у моего земляка Терентия Мальцева, которому было девятый десяток лет, а он все еще не мог расстаться с любимым делом. Признаюсь, за свою долгую жизнь мне не раз приходилось слышать его нравственные беседы. Я бывал на его встречах с молодыми хлеборобами, с выпускниками средних школ, со студентами. Он всегда говорил о доброте, о самоуважении, о любви к земле... И никогда не говорил о деньгах, о заработках, о сиюминутной выгоде. И это было совершенно естественным, закономерным для всего облика Терентия Семеновича Мальцева. Как закономерны, к примеру, цвета в рублевской “Троице”  – васильки среди спелой ржи. Как закономерны и естественны простор и протяжность в русских народных песнях. Как естественна белизна у чаек, реющих часами над морскими просторами...
А теперь прервемся, мой дорогой читатель. Надеюсь, я не утомил тебя таким старинным чопорным обращением. А если не утомил, то давай снова вернемся на ту поляну в лесу, где собрался наш седьмой класс... Давай и зададимся вопросом  – а зачем это нужно было учительнице? Может быть, ей за это больше платили? Может, пообещали какую-нибудь медаль или орден, а может быть, посулили что-то ее семье?.. Не, конечно, ничего не пообещали и не наградили. Даже наоборот –  жестоко приструнили эту учительницу строгие люди из РОНО. Приструнили и сказали, что так работать непедагогично, что нужно вести уроки по правилам. И вообще, мол, педагогика – наука древняя, точная, со своими канонами. Но моя мать им возражала: “ Нет, дорогие инспекторы, вы абсолютно не правы! У педагогического дела – тысячи вариантов, тысячи бликов и озарений. Да, тысячи! А может и больше. Их, наверное, столько же, сколько вокруг человеческих судеб, характеров...” И мать отстояла свое мнение и доказала. Она тогда не сломилась, а выстояла и победила. Даже получила звание – заслуженная учительница России. Жаль одного, что признание пришло на закате дня. Но нет, нет, я снова неточен. Для таких людей нет заката и нет угасания. Для них солнце никогда не заходит, для них жизнь – всегда утро, всегда начало их бесконечных дел и надежд. А раз утро –  значит, забудем глаголы прошедшего времени.  Давай  те вернем себя в настоящее. Давайте даже заглянем вперед...
А я вспомню сейчас, что среди учеников моей матери есть и городские люди –  инженеры, врачи, строители. И когда мать приезжала в Курган и направлялась по центральной улице, ее все время останавливали прохожие. Она вглядывалась в их лица и вдруг узнавала: “Так это же наши, утятские!” И говорили они с ней вначале об одном – о работе. Говорили с радостью и часто преувеличивали свои успехи, достоинства. Что это – поза, рисовка? А может, мальчишество? Нет! Это гордость трудового человека перед своей любимой учительницей, один вид которой сразу воскресил и детство, и родную сельскую улицу, и весеннее половодье, и клин диких гусей над озером, и ту поляну в лесу, где проходили наши уроки.   Но в этой гордости было и другое: “Смотрите, я вырос! Смотрите, теперь меня уважают!”
Человек вырос, получил уважение... А началось все с той далекой полянки, где этот человек записал в тетрадку сочинение о родной улице, о родном отце фронтовике, о чудесной сельской природе. Да, он вырос и получил уважение, но истоки этого уважения все-таки там, в нашей деревенской, простенькой с виду школе, там, где звучало слово любимой учительницы. И это слово никогда не старело. Никогда!.. 
Но почему все-таки так изменилась мать? Почему в глазах у нее постоянная боль и недоумение, – что же вы, мол, с нами сделали, с ветеранами? Почему постоянно высмеиваете, издеваетесь?.. Неужели только потому, что мы работали в те годы, когда командовал обществом “Моральный кодекс строителя коммунизма”? Или потому, что наша юность совпала с эпохой Сталина, а наше детство – с трагическим тридцать седьмым годом? 
Да, много вопросов в этих глазах, а еще больше печали и боли. Но, говорят, что время отвечает на любые вопросы и лечит любую боль. Все это правда, но все равно такая правда не утешает, потому что эти люди – наши ветераны – подошли сегодня к своей последней возрастной черте. Они напоминают, наверное, тот весенний лед, который мгновенно тает, исчезает прямо у нас на глазах. И мы оглянуться не успеем, как он совсем исчезнет. Вот тогда, видимо, мы и вспомним про них добрым словом, а заодно и покаемся в своем тяжком грехе – мало, мол, ценили их и мало уважали. В конце концов, это родители наши...
Да, родители наши! И вот на этом слове я остановлюсь, успокою дыхание. А заодно и спрошу себя – а может, и сам я впадаю в грех – я их защищаю, а они меня не просили. К тому же защищаю их неуклюже, потому что не могу сдержать нервов. Ох, эти нервы, нервы! Но ведь эмоции нынче не в моде. Мы же с вами решили, что входим в рынок и туда же тянем за собой культуру и народное образование... И тянем так сильно, что уже изнурили себя, а заодно и душу свою. К тому же, согласитесь, это занятие не из легких. Конечно же, не из легких, если нравственность нынче пытаются разменять на коммерцию. Хорошо еще, что у нашей нравственности крепкие корни и такая же крепкая память. А память всегда толкает нас к прошлому, заставляя оглянуться на пережитое...  
Да, оглянуться, задуматься. Сознаюсь, такое часто происходит со мной в последнее время. И помогает в этом бессонница. Лежишь с открытыми глазами и перебираешь как четки, прожитые годы. И поднимается в памяти далекое, сокровенное. А недавно вспомнился и первый юбилей моей учительницы истории Ивановой Варвары Степановны. В тот день ей исполнилось пятьдесят. В ее доме собралось много народа. Приехал и я из Кургана, студент-первокурсник пединститута. Помню, разговор за столом начался о возрасте. Кто-то стал утешать хозяйку бойким, уверенным голоском:
 – Пятьдесят лет – это ерунда. Только-только все начинается...
 – Ну почему же? – возразила хозяйка. И сразу же заговорила о другом – о самом заветном и наболевшем. – Вот прожил человек долгую жизнь и оставил после себя добро: и детей воспитал, и сад посадил, и дороги провел, и сыновьям построил по дому... А ведь был в деревне только плотником и только одно умел –  хорошо топориком тюкать... Но вот подросли его дети и по другой ударились линии  – стали механизаторами и агрономами, попали на стройку. А у этих детей – снова дети. И вот теперь примечайте: этим внукам-то уже труднее будет представить работу деда. Как он топориком своим тюкал...
 – Что же делать?
 – Вот угадай-ка, студент! – Она смотрит на меня хитровато, глаза улыбаются. И я тоже улыбаюсь, потому что знаю отгадку...
Задумала моя учительница Варвара Степановна создать сельский музей. На одном из собраний так и заявила народу: музей, мол, не роскошь, а большая необходимость. Нужно, чтобы внуки наши знали, как мы жили, боролись, как воевали, какие песни пели, как выращивали хлеб, как воспитывали детей. И как в войну победили, как одолели разруху...
И взялась за работу. В сельских домах нашлись и старинные книги, и разная утварь. Разыскали даже героев Порт-Артура и портреты первых земских учителей. С особой любовью оформили стенд ветеранов Великой Отечественной, отразили и современный день. Нашлись и добрые помощники: кто-то принес видавшую виды солдатскую фляжку, другой разыскал пробитую пулями гимнастерку, а давний мой друг Илья Лукич Галактионов принес в музей даже свой дневник жизни, озаглавленный “Моя жизнь с рождения и по сиё время” Так вот, однажды мне пришлось дописывать этот дневник вместе с Ильей...
Однажды... Какое это легкое и мимолетное слово, точно пух с тополей, точно крылья весенней птицы. Только тень по небу – и вот уже нет ничего. Так и время летит – всего лишь вдох-выдох, всего лишь... И вот уже уехала от нас Варвара Степановна Иванова. Она еще успела увидеть, как музей перевели в новое светлое помещение – теперь бы развернуть новые стенды, увеличить экскурсии, но за это отвечали уже новые люди, другие хозяева. А старой хозяйке музея по семейным причинам пришлось переехать в Курган. 
Этот переезд и стал роковым для музея. Варвара Степановна оказалась неповторимой. Из музея ушла душа, остановилось дыхание. И вот уже метнулись письма во все концы с просьбой о помощи. Пришлось и автору этих строк участвовать в спасении музея. Помню, как обращались мы во многие районные, областные инстанции. Просили мы и молодых учителей возглавить совет музея, обновить его экспонаты, возобновить экскурсии. Но они отклонили эту просьбу. Отклонили по той причине, что очень заняты в школе и во внеклассной работе, да и домашнее хозяйство, мол, разве забросишь?... И при этом смотрели на меня с каким-то непонятным упреком и говорили: хорошо было вашей матери с Варварой Степановной “пахать” с утра и до вечера. Ведь их ничего не отвлекало. Они же не знали другого, кроме своих учительских обязанностей. У них и коровы-то даже не было, и ни гусенка, ни поросенка... В общем, фанатики они были, ну, если хотите, герои. И последнее слово произносилось с каким-то особенным придыханием, за которым было нетрудно услышать иронию, осуждение...
А ведь они и на самом деле – герои. Но если бы я назвал их так публично, то они бы жестоко обиделись, потому что ни о каком героизме никогда не думали. Да что тут! Просто эти люди не могли жить иначе. Просто такая жизнь для них была как бы запрограммирована с рождения. Так же, как течение у рек, синева у неба, зеленый цвет у растений... Да и разве замечает человек, как он дышит. Разве понимает птица, какая сила поднимает ее на крыльях. 
И все-таки у тех героях, о которых я говорю, были свои предшественники, свои истоки. И среди них - знаменитые люди России: земские врачи, учителя, народники. Но если уже быть совсем точным, то я убежден – их корни запрятаны еще дальше, поглубже. Помните, у Пушкина: “Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье, не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье...” Это о декабристах, но разве только о них? Помните, у Чернышевского: “Таких людей мало, но они в ней – теин в чаю, букет в благородном вине: от них ее сила и аромат”. Эти слова, конечно же, о Рахметове, но и не только... Эти слова из века минувшего перешагнули в век нынешний. Они стали как бы эталоном, эпиграфом к судьбам большим и значительным. К судьбам трудным и даже трагичным...
Но, может быть, я тоскую об исключительном, идеальном? Но почему же тогда это идеальное мы видели в самые тяжелые военные годы? И было оно – и в моем родном Утятском, и в моей родной школе, и в моих школьных тетрадках... Все эти вопросы для очень долгих ответов.
Я же продолжаю о музее. Мы остановились на том, что этот культурный очаг остался без хозяев, точнее – без хозяйки. И музей стал погибать. Но он погибал медленно, не торопясь, и напоминал крепкого, сильного человека, которого подтачивает болезнь. У этой болезни был и диагноз – равнодушие и коммерциализация культуры. Но равнодушие – это понятно даже ребенку, а вот второе – понятие из новых. И оно заключается в том, что музею, чтобы жить, развиваться, нужно было самому зарабатывать деньги. Это значит – вести коммерческую деятельность, развертывать какую-то куплю-продажу. Но это смешно и нелепо, ведь речь идет о сельском народном музее. Конечно, все это смешно и непродуктивно, но если больного не лечат, то он умирает. Так и случилось – наш музей вскоре умер, а его экспонаты стали разбирать по домам. И я тоже взял школьные тетрадки и записи. Помните, мы писали творческие сочинения о любви к Родине, патриотизме, о лучших людях села. Эти тетрадки тоже в свое время угодили в музей. А еще я взял на память дневник жизни Ильи Лукича Галактионова “Моя жизнь с рождения и по сиё время”. Конечно же, автора этого сборника уже нет на свете, но я в это не верю, потому что сильные, одаренные люди никогда не умирают. Они навсегда в нашей памяти, потому что они – наши учителя и наставники, наши пророки...
Но я прерываюсь и снова обращаюсь к тебе, мой дорогой читатель! А пока, на всякий случай, даю совет – не ищи в моих словах каких-нибудь наставлений, морали. Я и сам не люблю этих задумчивых и умненьких моралистов. Жизнь всегда сама подскажет, все расставит по полочкам. только не торопи время. Наоборот, почаще закрывай глаза и уходи в свое прошлое, и постарайся понять его, не судить. И пусть  в твоем понимании будет больше правды, больше жизни и света... Вот такого же, как сейчас за окном...
Да, есть такие дни, такие минуты – сразу после теплой снежной метели – когда природа точно сияет. Еще вчера кружил мокрый снег, хмурилось небо, и птицы печально кричали, а сегодня уже – настоящий праздник и на земле, и на небе. И даже бор наш утятский стоит, точно умытый: каждая сосенка плывет перед глазами отдельно. И крыши домов тоже выглядят по-молодому и точно бы протерты тряпкой. И дорога тоже блестит и сияет от наледи. А солнце, какое солнце! Разве его выразишь, разве опишешь! И все вокруг радуется, приветствует солнце, этот синий небесный свет – эту надежду. Потому и громко гогочут гуси, мычат телята. И на нас, грешных, в такие минуты тоже находит какое-то оцепенение, задумчивость, а часто и беспричинная радость. Да, да, радость, волнение, и нам уже начинает казаться, что мы в мире не одиноки, что есть, есть еще где-то под небом такая же жизнь, такие же люди. И что в самом нашем рождении есть еще другой, непостижимый, тайный смысл, и этот смысл никому неподвластен. Но все равно от этого – успокоение и надежда на новые дни...
Вот на этих бы добрых словах мне бы и закончить свое послание к тебе, дорогой читатель. Но это еще не конец, я всего-навсего пересек экватор. И сейчас душа моя снова и снова зовет назад. И мне ничего с ней не поделать – не приказать, не унять. Видно, моя лестница в будущий день упирается в прошлое. И, чтобы угодить себе, я открываю дневник старого Ильи Лукича Галактионова. Я его часто открываю и перечитываю, хочу набраться сил, кислорода на новые трудные дни. А ведь я хорошо помню, как впервые увидел эту заветную тетрадь...
В тот день я отправился к нему пораньше, чтобы подольше посидеть и попить чайку. И меня легко понять, ведь Илья – самый мудрый из наших стариков, самый добрый, сердечный. Домик его стоял в конце улицы. Я постучался – никто не ответил. Тогда я без приглашения прошел прямо в горницу и сразу же глаза уперлись в большую кровать, а на ней – сам хозяин. Под головой куча подушек. Он с трудом повернулся на мои шаги, лоб сморщился, точно бы вспоминал...
 – А-а-а, это ты... Ну, беседуй...
 – Заболели, значит, Илья Лукич?
 – Хуже, батюшко мой. Вроде бы вовсе кончаюсь. И уже врачи отказались...
 – Не может быть!
 – Ну как же! Если не лечат...
 – А вы были в больнице?
- Зачем, батюшко мой, это мне ни к чему. Я уж пожил свое, покружал, теперь пора на покой. – Он замолчал, потом поднял руку, как бы призывая к вниманию. –  Вон на полочке книжка лежит. Достань-ко. 
Я подал ему толстую тетрадь, прошитую у закромок суровой ниткой.
– Открывай тетрадь-то.
Я открыл и сразу вздрогнул от удивления. На первом листе стояло: “Моя жизнь с рождения и по сиё время”. А потом я стал вчитываться в эти пожелтевшие от времени страницы. Автор настойчиво, порой – день за днем, описывал все большие и малые события своей жизни. Из дней слагались месяцы, из месяцев – годы. Все эти события перемежались с описаниями друзей и врагов Ильи Лукича. Он делился своими надеждами и даже мечтами...
 – Помоги мне, Федорович, видишь – кончаюсь. А тетрадь надо бы дописать. Пустых мест больно много.
 – Сейчас что ли записывать?
 – Почему? Зайдешь завтра. А сегодня я сильно устал.
Наутро я снова был у него. Он лежал почти неподвижно. Кожа на лице потемнела, точно ее обдало дымом. а из глаз ушел блеск. И я тотчас понял, я догадался –  это глаза умирающего. Но, увидев меня, он приподнялся на локтях и немного приободрился:
 – Давай начнем сразу... Открой чистый лист и запиши оглавление: “Моя жизнь с 1923 по 1926 год”. 
Я записал оглавление, и он стал диктовать. Сил у него не хватало: Илья умирал у меня на глазах, и все последние силы вкладывал в слова, которые я заносил в тетрадь...
На другой день я снова пришел к нему. И странное дело: голос его уже звучал громче и уверенней, и чуть стало проясняться лицо. Илья рассказывал мне о своей мужицкой молодости, о любимой жене – первой деревенской красавице, о первом ребенке... И глаза его уже блестели и ожили, но все равно часа через два он устал. И я попрощался...
А на третий день я снова был у него. Он рассказывал мне о своем бригадирстве в годы войны. Горькие и тяжелые были годы, я их сам испытал.
 – Вот умру, а тетрадь мою школьникам отнеси. Или лучше – учителям. Я ведь тоже когда-то хотел учить ребятишек. Но не хватило моих институтов...
 – Вы и так учитель, Илья Лукич. Ваше слово для всех – закон.
 – Ну-ну, не перехвали... 
Он улыбнулся. Лицо стало доброе, хорошее, и до смерти ему теперь, видно, было уже далеко. Эта тетрадка вернула жизнь.
А на четвертый день мы записали, как на нашу утятскую землю пришел День Победы. Илья Лукич уже прохаживался по комнате и пил чай маленькими осторожными глотками. А в нашу тетрадь ложились все новые и новые строки. Он рассказывал мне, как после войны руководил колхозом, как появились первые твердые трудодни, как заново построили ферму, как пришли в деревню новые трактора, как впервые после тяжелой военной годины повеселели мои земляки... Повеселел, окреп духом и сам Илья. А ведь еще несколько дней назад погибал.
Потом прошли еще сутки, и он позвал меня за ограду. Я помню, как мы шли по улице, какой теплый и благодатный был день. Илья смотрел на солнце, щурился и без конца повторял: “Жить! Надо жить! Любыми силами, любыми путями, но надо жить!...”
А теперь я прервусь, дорогой читатель, и не буду больше приводить цитат из той сокровенной тетради. К тому же самого Ильи Лукича уже нет на свете. Нет в живых и многих моих земляков из славного племени ветеранов, но самое горькое для меня, что нет уже на земле моей мамы – сельской учительницы из села Утятского – Потаниной Анны Тимофеевны. 
И вот на этом, видимо, я и закончу свой монолог. Впрочем, кому я его адресую, точно не знаю. Как не знаю и того, как вы его оцените, продолжите ли со мной разговор. Но хотя бы в сердце своем, хотя бы в сердце... 
И вот сейчас какой-нибудь строгий мой оппонент нахмурит сурово брови и спросит – ну а какой же здесь смысл? Какие выводы вы делаете, товарищ писатель, какие итоги?.. Ну что на это ответить. Да и надо ли отвечать. Зачем везде и всюду искать какие-то подтексты и смыслы. Я уже говорил об этом вначале, теперь повторюсь. Просто я хотел этим людям сделать последний поклон, признаться в любви. Только признаться – и все... Но если кто-то из вас решится на то же самое – я буду бесконечно взволнован. Я буду даже счастлив, честное слово... 
А теперь давай вспомним, мой терпеливый читатель, как в самом начале мы заговорили о свече в храме, зажженной твоей рукой. Она ведь, свеча эта, все еще горит там, горит и не потухает, призывая к себе всех заблудших, озябших в наше холодное, ненастное время. И к этой свече идут и идут люди. Ты чувствуешь, видишь, что их с каждым годом все больше и больше, и скоро никому уже не сдержать этот могучий людской поток.
Да, вы правильно поняли меня – эти люди на пути к храму. И мы с вами давайте тоже присоединимся в ним, давайте покрепче прижмемся друг к другу плечами. Ведь на этом пути нужны будут все – и старые, и молодые, и правые, и виноватые, и те, кому перевалило за семьдесят, и те, которые еще только-только оторвались от колыбели. И вот ради этих, последних, мы и должны укрепить свое сердце, свою мораль, свое государство, еще теснее сплотиться друг с другом, как уже не раз с нами бывало во время тяжелых российских ненастий. В конце концов, все злые ветры не вечны, и все ручьи неминуемо сольются в реки, а те выйдут к большой воде, к океану... 
И ради этого стоит жить.                
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.