Андрей ЖЕРЕБНЕВ

Ужин был закончен, посуда – большей частью помыта, что-то оставлено в раковине и залито водой – пусть замокает! Так что, оставалось только гаркнуть весело в кают – компанию стюарду, ужинавшему там с неизменными своими на короткой ноге дружбанами – штурманами:

- Так, я пошел романтику подышать – закат проводить! На крыле, если что... Двери сюда закроешь, а в салоне команды – оставь!..

Получивший указания стюард кивнул внятно и преданно.

Заходящее солнце, что было почти по курсу мягко скользящему по лёгкой зыби судна, еще не склонялось за горизонт. «Успел!» - счастливо выдохнул Оглоблин: всё чин-чинарём, день закончится по уму !

Оно бы, если и не успел – ничего особо страшного: попрощался бы и так с ушедшим днём, поблагодарив Небо за то самое, взошедшее по раннему утру опять, и по-честному освещавшее им, мореходам грешным, путь, солнце. Но, всё же лучше этот момент – момент заката, - было уважить. Почтить личным присутствием. Не пропустить за какой-нибудь выдавшейся вдруг суете, или незаконченной канители.

Оглоблин, поставив - утвердив ненадолго кружку с горячим чаем на леер (перила) надстройки - так, чтобы стояла она чуть набок, не упала, упираясь в продольную стальную переборку, принялся за обустройство посадочного места. А именно: подстелил ватную рабочую куртку на одну балясину (ступеньку) железного трапа, ведущего на палубу выше, и подоткнул её еще на одну балясину вверх. Чтоб в спину, значит, не дуло – на больничный, приключись радикулит внезапный, никто в море не отпустит. Всё, путём: как отец, помнится, в детстве его в детский сад морозными утрами на санках отвозил – подстелив сначала красное клетчатое одеяло.

Теперь можно было, подхватив устоявшую до этого момента кружку, усесться удобно и взглянув восхищенным взором на морской пейзаж в сине-розово-фиолетовых тонах, отрешиться от мирской суеты в ежедневной молитве.

- Во имя Отца, и сына и Святого духа, аминь!

Оглоблин любил пить страшно горячий чай. Ясное дело, пока он организовывался на посиделки, на оборудование «плацкарта», тот остывал чуток. Но Оглоблин теперь неизменно улыбался, отхлёбывая первый глоток, да вспоминая рассказ по этому поводу второго механика из этого уже рейса:

- Подруга у меня была… Нет – чисто подруга, в смысле: по дружески с ней общались. Так вот она тоже: «Я пью только кипяток!». Чашку с чаем горячим возьмёт, глоток отхлебнёт губами одними, чуть не зажмурившись: горячо, невозможно еще пить! Полминуты проходит, всё: «Нет, не буду – он остыл»… Любительница, блин, чая огненного!

Родственная Оглоблину была душа – тоже, видимо, огненная...

- Боже, милостив буди мне грешному, аминь!

По поводу молитв, что читались в прихлёб с чаем, Оглоблина тоже подначили не так давно - в прошлом рейсе. По делу, да с умом – с сатирой даже: не гляди, что иноземцы, чужого рода - племени! Индонезийский матрос маленький, что в пуп Оглоблину дышал. Один из девятерых индонезийских моряков, которых Оглоблин кормил тактично, да на выбор, согласно мусульманской, евангелистской и лютеранской вере. Честно сказать, шабашил курицу на обед и ужин, чтоб не промахнуться - и ваших нет! Ну, который раз и говядинкой баловал – когда, заодно со своими дармоедами.

Но, индонезийские парни не роптали – в отличие от нескольких своих ,теперь, приверед с черноморского бассейна. И сосуществовали с Оглоблиным вполне дружно, вместе просиживая жаркими днями и вечерами в теньке левого крыла на длинной деревянной лавке: старший механик - что требовал с Оглоблина невозможное на камбузе, в машинном отделении запустить судовой кондиционер никак не мог. Так что, оставалось спасаться от невыносимой жары и духоты только морским бризом – тоже тёплым в тех тропических широтах.

У Оглоблина тогда на крыле было законное кресло - хоть и старое, да на колёсиках: принесли за негодностью из судового офиса. «Это твоё место – сгоняй всех с него смело!» - напутствовал при передаче дел прошлый повар. Но, Оглоблин никого не выгонял из просиженного, если вдруг выходил на крыло, а в нём расположился индонезийский матрос. Сидевший, правда, поначалу немедленно подскакивал, изображая желание тотчас уступить кресло шеф-повару. Но Оглоблин неизменно упреждал рукой этот порыв:

- Сиди, сиди – донт вари! Я и на лавке – би хэппи!

Видя такое дело, индонезийские матросы и моторист скоро престали дёргаться при появлении кока, и под эту дудочку их боцман , как старший по возрасту и должности, кресло босса «отжал» окончательно – вот теперь, кроме него, туда никто садиться не решался.

Восток – дело тонкое, даже в Азии Юго-Восточной.

А с другой стороны и правильно: не умеешь, Оглоблин, над людьми начальствовать и служебным положением пользоваться – вон из кресла, подь на лавку!

Да, оно и ничего – на жестком Оглоблину и удобней, пожалуй, и кружку с чаем поставить можно.

Только, стали и на лавку кока пропускать как-то неохотно – через частокол ног, не особо-то поджимаемых, приходилось теперь с кружкой зелёного чая продираться на самый конец деревянной.

Тогда-то Оглоблин и престал чего-то стесняться. А что – у него времени впритык: и охолонуть хоть чуть-чуть, и чая хлебнуть, и молитвы прочесть. Крыло это, левого борта – его вотчина.

Надо отдать иноземцам должное – спокойно они на молитвы Оглоблина взирали. Не мешая, но и не уменьшая громкости своих телефонов при просмотре забойных роликов. И только ближе к концу матросик тот маленький – и самый молодой к тому ж, однажды яро изобразил пантомиму, истово перекрестившись слева на право – да еще и зигзагом, и тотчас шумно прихлебнув из воображаемой кружки со звуком вакуумного насоса.

Вот язва, прости Господи!

Что Бог и его, Оглоблина, за чай простит – кок верил. Ведь всё время, кроме сна, трудился он на камбузе – для людей, ведь, для сынов Божьих. А в это выгаданный час умиротворения и созерцания, как было не поблагодарить Небо за дивную красоту океана, за прожитый день, который Оглоблин старался честно прожить, и работать по-честному! И спокойно прочесть сейчас весь свод молитв : начиная читать их в течение дня, как не крути, он был поневоле в этом занятии рассеян, и чаще всего где-то прерывался, уделяя главное внимание работе.

А чай заканчивался – по –быстрому запитывался- выпивался , чтоб не стыть, - как правило, уже к «Отче наш» - когда миновало только пять минут из молитвенного получаса. Так что, большую часть времени от откровения с Небом Оглоблина уже ничто не отвлекало.

И солнце садилось уже за горизонт – почти каждый раз так красиво, что Оглоблин подхватывался и бежал в надстройку за телефоном – запечатлеть неповторимый закат. А потом уже маялся – куда подсунуть телефон, чтоб не улетел тот на нижнюю палубу, или вообще за борт – катастрофой маленькой то бы было… Так затевалась уже суета. Да, и надо было сегодня еще почистить чеснок – тоже, правда, с удовольствием. Сидя за столом в салоне команды и одним глазом глядя на большущий экран телевизора. В котором будут петь хиты с единственно живого еще компакт – диска «Ностальжи»: «Летний вечер, тёплый самый, был у нас с тобо-о-ой!..». А ведь еще посуда в раковине немытая…

Хоть минул какой-то час, но уже затемно поднимался кок со своей балясины, что была на трапе третьей, по счёту, от палубы. И, подхватив телогреечку, опустевшую кружку и телефон, шагал в надстройку – «подышал романтикой» на славу! Завтра будет новый день, и вставать ему, коку, опять затемно – с занимающимся рассветом он только поздоровается пару минут на ходу. Благо, сегодня закат проводил - отдал дань и Небу, и морю, через которое он, счастливый, только в этом рейсе уже повидал не только Бразилию, Японию, и Корею с Китаем, но и дивную Антарктиду. Которая, сверкая звёздочками ледников и искрясь девственно- белыми снегами, приснится нынче – ведь он загадал…