Вчера я пошел лечиться в амбулаторию. Народу чертовски много. Почти как в трамвае. И, главное, интересно отметить,— самая большая очередь к нервному врачу, по нервным заболеваниям.

Например, к хирургу всего один человек со своей раз-, вороченной мордой, с разными порезами и ушибами. К гинекологу — две женщины и один мужчина. А по нервным — человек тридцать. Я говорю своим соседям: — Я удивляюсь, сколько нервных заболеваний. Ка­кая несоразмерная пропорция.

Такой толстоватый гражданин, наверное, бывший рыночный торговец или черт его знает кто, говорит: — Ну еще бы! Ясно. Человечество торговать хо­чет, а тут, извольте — глядите на ихнюю торговлю. Вот и хворают. Ясно...

Другой, такой желтоватый, худощавый, в тужур­ке, говорит: — Ну, вы не очень-то распушайте свои мысли. А не то я позвоню куда следует. Вам покажут — чело­вечество... Какая сволочь лечиться ходит...

Такой, с седоватыми усишками, глубокий старик, лет пятидесяти, так примиряет обе стороны: — Что вы на них нападаете? Это просто, ну, ихнее заблуждение Они про это говорят, забывши природу. Нервные заболевания возникают от более глубоких причин. Человечество идет не по той линии... цивили­зация, город, трамвай, бани — вот в чем причина воз­никновения нервных заболеваний... Наши предки в ка­менном веке и выпивали, и пятое-десятое, и никаких нервов не понимали. Даже врачей у них, кажется, не было.

Бывший торговец говорит с усмешкой: — А вы чего — бывали среди них или там знаком­ство поддерживали? Седоватый, а врать любит...

Старик говорит: — Вы произносите глупые речи. Я выступаю про­тив цивилизации, а вы несете бабью чушь. Пес вас знает, чем у вас мозги набиты.

Желтоватый, в тужурке, говорит: — Ах, вам цивилизация не нравится, строитель­ство... Очень я слышу милые слова в советском учреж­дении. Вы,— говорит,— мне под науку не подводите буржуазный базис. А не то знаете, чего за это бы­вает.

Старик робеет, отворачивается и уж до конца при­ема не раскрывает своих гнилых уст, Советская мадам в летней шляпке говорит, вздох­нувши: — Главное, заметьте, все больше пролетарии ле­чатся. Очень расшатанный класс...

Желтоватый, в тужурке, отвечает: — Знаете, я, ей-богу, сейчас по телефону позвоню. Тут я прямо не знаю, какая больная прослойка со­бравшись. Какой неглубокий уровень! Класс очень здоровый, а что отдельные единицы нервно хворают, так это еще не дает картины заболевания.

Я говорю: — Я так понимаю, что отдельные единицы нервно хворают в силу бывшей жизни — война, революция, питание... Так сказать, психика не выдерживает такой загрубелой жизни.

Желтоватый начал говорить: — Ну, знаете, у меня кончилось терпение...

Но в эту минуту врач вызывает: «Следующий». Желтоватый, в тужурке, не заканчивает фразы и спешно идет за ширмы.

Вскоре он там начинает хихикать и говорить «ой». Это врач его слушает в трубку, а ему щекотно. Мы слышим, как больной говорит за ширмой: — Так-то я здоров, но страдаю бессонницей. Я сплю худо, дайте мне каких-нибудь капель или пилюль.

Врач отвечает: — Пилюль я вам не дам — это только вред прино­сит. Я держусь новейшего метода лечения. Я нахожу причину и с ней борюсь. Вот я вижу — у вас нервная система расшатавши. Я вам задаю вопрос — не было ли у вас какого-нибудь потрясения? Припомните.

Больной сначала не понимает, о чем идет речь. Потом несет какую-то чушь и наконец решительно до­бавляет, что никакого потрясения с ним не было.

— А вы вспомните,— говорит врач,— это очень важно — вспомнить причину. Мы ее найдем, развен­чаем, и вы снова, может быть, оздоровитесь.

Больной говорит: — Нет, потрясений у меня не было. Врач говорит: — Ну, может быть, вы в чем-нибудь взволнова­лись... Какое-нибудь очень сильное волнение, потря­сение? Больной говорит: — Одно волнение было, только давно. Может быть, лет десять назад.

— Ну, ну, рассказывайте,— говорит врач,— это вас облегчит. Это значит, вы десять лет мучились, и по теории относительности вы обязаны это мученье рас­сказать, и тогда вам снова будет легко и будет хо­теться спать.

Больной мямлит, вспоминает и наконец начинает рассказывать.

— Возвращаюсь я тогда с фронта. Ну, естествен­но,— гражданская война. А я дома полгода не был. Ну, вхожу в квартиру... Да. Поднимаюсь по лестнице и чувствую — у меня сердце в груди замирает. У меня тогда сердце маленько пошаливало,— я был два раза отравлен газами в царскую войну, и с тех пор оно у меня пошаливало.

Вот поднимаюсь по лестнице. Одет, конечно, весь­ма небрежно. Шинелька. Штанцы. Вши, извиняюсь, ползают.

И в таком виде иду к супруге, которую не видел полгода.

Безобразие.

Дохожу до площадки.

Думаю — некрасиво в таком виде показаться. Мор­да неинтересная. Передних зубов нету. Передние зу бы мне зеленая банда выбила. Я тогда перед этим в плен попал. Ну, сначала хотели меня на костре спа­лить, а после дали по зубам и велели уходить.

Так вот, поднимаюсь по лестнице в таком неваж­ном виде и чувствую — ноги не идут. Корпус с мысля­ми стремится, а ноги идти не могут. Ну, естественно,— только что тиф перенес, еще хвораю.

Еле-еле вхожу в квартиру. И вижу: стол стоит. На столе выпивка и селедка. И сидит за столом мой пле­мянник Мишка и своей граблей держит мою супругу за шею.

Нет, это меня не взволновало. Нет, я думаю: это молодая женщина чего бы ее не держать за шею. Это чувство меня не потрясает.

Вот они меня увидели. Мишка берет бутылку вод­ки и быстро ставит ее под стол. А супруга говорит: — Ах, здравствуйте.

Меня это тоже не волнует, и я тоже хочу сказать «здравствуйте». Но отвечаю им «те-те»... Я в то вре­мя маленько заикался и не все слова произносил пос­ле контузии. Я был контужен тяжелым снарядом и, естественно, не все слова мог произносить.

Я гляжу на Мишку и вижу — на нем мой френч си­дит. Нет, я никогда не имел в себе мещанства! Нет, я не жалею сукно или материю. Но меня коробит та­кое отношение. У меня вспыхивает горе, и меня раз­рывает потрясение.

Мишка говорит: — Ваш френч я надел все равно как для маска­рада. Для смеху.

Я говорю: — Сволочь, сымай френч! Мишка говорит: — Как я при даме сыму френч? Я говорю: — Хотя бы шесть дам тут сидело, сымай, сволочь, френч.

Мишка берет бутылку и вдруг ударяет меня по башке.

Врач перебивает рассказ. Он говорит: — Так, так, теперь нам все понятно. Причина нам ясна... И, значит, с тех пор вы страдаете бессонницей? Плохо спите? — Нет,— говорит больной,— с тех пор я ничего се­бе сплю. Как раз с тех пор я спал очень хорошо.

Врач говорит: — Ага! Но когда вспоминаете это оскорбление, тогда и не спите? Я же вижу — вас взволновало это воспоминание.

Больной отвечает: — Ну да, это сейчас. А так-то я про это и думать позабыл. Как с супругой развелся, так и не вспоми­нал про это ни разу.

— Ах, вы развелись...

— Развелся. Вышел за другую. И затем за третью. После за четвертую. И завсегда спал отлично. А как сестра приехала из деревни и заселилась в моей ком­нате вместе со своими детьми, так я и спать пере­стал. В другой раз с дежурства придешь, ляжешь спать — не спится. Ребятишки бегают, веселятся, бе­рут за нос. Чувствую — не могу заснуть.

— Позвольте,— говорит врач,— так вам мешают спать? — И мешают, конечно, и не спится. Комната не­большая, проходная. Работаешь много. Устаешь. Пи­тание все-таки среднее. А ляжешь — не спится...

— Ну, а если тихо? Если, предположим, в комна­те тихо? — Тоже не спится. Сестра на праздниках уехала в Гатчину с детьми. Только я начал засыпать, соседка несет тушилку с углями. Оступается и сыплет на меня угли. Я хочу спать и чувствую: не могу заснуть — одеяло тлеет. А рядом на мандолине играют. А у ме­ня ноги горят...

— Слушайте,— говорит врач,— так какого же чер­та вы ко мне пришли?! Одевайтесь. Ну, хорошо, лад­но, я вам дам пилюли.

За ширмой вздыхают, зевают, и вскоре больной вы­ходит оттуда со своим желтым лицом.

— Следующий,— говорит врач.

Толстоватый субъект, который беспокоился за тор­говлю, спешит за ширмы.

Он на ходу машет рукой и говорит: — Нет, неинтересный врач. Верхогляд. Чув­ствую — он мне тоже не поможет.

Я гляжу на его глуповатое лицо и понимаю, что он прав,— медицина ему не поможет, 1933