– Обормот, тунеядец! Я работаю, как проклятый, а ты.… Да я сейчас из тебя мозги вытрясу! Разъярённый папаша схватил мальчика за ворот изношенной джинсовой куртки, грубо встряхивая его. При каждом движении он продолжал угрожающе кричать охрипшим от бесконечных пьянок голосом. Наконец, треснув сына для пущей острастки по голове, разжал скрюченные пальцы и в бессилии от бешенства, душившего его, хлопнул дверью так, что задребезжали стёкла старой оконной рамы.
          Мальчик вздрогнул от испуга. Лицо его было иссиня-белым. На висках, сквозь тонкую кожу просвечивали сеточки кровеносных сосудов. Веки глаз опухли от напряжения и слёз. Боль и унижение, испытываемые им всякий раз после очередной серии «воспитательных мер» вечно пьяного отца, способствовали тому, что мальчик постепенно становился замкнутым, забывчивым, угрюмым. Он с отчаянием посмотрел в сторону уродливой софы, весьма отдалённо напоминающей  её своими очертаниями. На ней среди грязного тряпья лежала мать. Лицо её было опухшее, в кровоподтёках. Нос, с перебитой переносицей, был неестественно искривлён, губы разбиты, волосы скатались в нечто, напоминающее свалявшуюся грязную шапку. Дыхание её было тяжёлым, свистящим, зловонным. В душе мальчика вспыхнула ярость.
          – Тварь! Твари! Все – твари! Ненавижу! Уйду, совсем! – Он внезапно почувствовал мучительную тошноту, подступившую к горлу, резкую боль в голове и головокружение.
          – Чёрт! Убить их мало… –  Мальчик бессильно упал в полуразвалившееся кресло-кровать.
          Сколько прошло времени и что с ним случилось, – Пашка не помнил. Но, придя в себя, он понял – здесь он уже не останется. «Нужно уходить, пока этот гад не искалечил меня или не убил» – с горечью думал отчаявшийся ребёнок. Его уже не раз уговаривал «смотать удочки» Колян Соловей. Вот кто единственный вызывал к себе доверие и даже восхищение.  Ну, хотя бы потому, что Колян здорово рисовал лошадиные морды. Да и в полный рост лошади, нарисованные им, казались ему настолько живыми, что невольно вызывали в нём острое желание вскочить на спину любой из них и мчаться, мчаться, исчезнув из этих проклятых мест… Скрыться бы навсегда туда, где не смог бы найти его папаша-зверь. Последнее время он всё чаще учинял расправу  за то, что, якобы, он, Пашка, мало приносил денег, которые папаша заставлял  выпрашивать у сердобольных граждан.
          Пашка уже давно порывался бежать из этого свинарника с разбитой дверью с зияющей дыркой, когда-то служившей дверным глазком. Вся квартира была пропитана стойким винным перегаром, табаком и ещё чем-то отвратительным. Обе комнаты и кухня были почти пусты, за исключением нескольких предметов быта. Они имели  отдалённое сходство с мебелью, подобранную  на свалке, и выглядели  настолько причудливо, что не так-то просто было определить их  назначение.
          Из утвари, единственное, что прямо и точно отвечало своему назначению и выглядело более-менее прилично, оставались: стиральная машина (с центрифугой), на которой уже давно никто не стирал, старинный, сталинских времён, утюг, которым никто никогда не пользовался, и ещё нечищеный никелированный чайник, большой, ребристый, но давно потерявший блеск. Из посуды также ничего не осталось, кроме кастрюль и сковородок, обросших прочными наростами из обожжённых остатков пищи, да пластиковых бутылок и стаканов, разбросанных по замызганному паркетному полу.

          – Всё! С меня хватит! Пусть сами добывают себе «бабки»! Что ж, я должен из-за них пропадать?! Им бы только напиться, да нажраться! Зря я с Коляном не ушёл…
          Пашка глубоко вздохнул, вытер рукавом навернувшиеся слёзы и вскочил на ноги. Увидев всё еще спящую мать, он на какое-то мгновение с некоторой долей жалости посмотрел на неё, и обречённо махнул рукой. Но злость и досада, вспыхнувшие с новой силой, обожгли мальчишеское сердце. И он, круто развернувшись, быстро выскочил из квартиры.
          – Надоело! Уеду! Пора! – шептал он. Из  предосторожности оглядываясь по сторонам, Пашка спустился в подвал. Быстро юркнув сквозь выгнутые прутья арматурной перегородки, он проник внутрь. Там он быстро расковырял тайник, извлёк банку из-под кофе, вытряхнул из неё деньги и пересчитал.
          – Пятьдесят семь гривен. Пока хватит.
          Пашка живо затолкал пятьдесят гривен  под подкладку куртки, подколов для надёжности это место булавкой. Семь гривен сунул в карман дырявых джинсов и, озираясь из опасения встречи с родителем, торопливо шмыгнул за угол дома и прокрался в соседний квартал через густые заросли колючего  кустарника, осторожно раздвигая  ветви.
          Он почувствовал себя уверенно лишь на вокзале, где он знал практически всех. Да и на него уже мало кто обращал внимание. Ему повезло – электричка стояла на перроне, и объявляли её отправление. Он, не раздумывая, быстро юркнул в вагон и устроился  у окна, решив для начала отдохнуть. Всё ещё болела и кружилась голова. Созерцая из окна вагона панораму местности, он, незаметно для себя уснул. Проснулся Пашка от неожиданных толчков. Кто-то тормошил его за плечо.
          – Далеко едешь, мальчик? Может быть, тебя в приют препроводить? – насмешливым тоном обратился к нему  контролёр, весьма габаритных очертаний фигуры.
          – В интернат. – Пашка, очнувшись после сна, напустил на себя смиренный вид.
          – Да, ну!? Это, в какой же? – Саркастически улыбаясь, контролёр подмигнул пассажирам, сидевшим рядом с Пашкой.
          – Что Вам нужно от ребёнка?! Вы посмотрите на него! Вам не стыдно глумиться над его беспомощностью? – взволнованно вмешалась одна из Пашкиных соседок.
          – А что, эти служаки видели жижу, от чего штаны рыжи? Вон, мордень-то какая, – сытая, – и в унитаз не влезет….
          – Да, жалости у таких чинуш, пожалуй, и отродясь не было.
          – Отпусти мальчонку-то, – чего вцепился? Ментом заделался? На кой он тебе сдался? Занимайся своим делом, а пацана не трожь! Вот, возьми, я за него плачу.
          – Мало. Билет дороже стоит.
          – Чего?! Так и малец-то, не великий. Тебе чего надо? Сейчас позовём старшого, да скажем, что ты грубо обращаешься с ребёнком – силу применяешь. Тогда в самый раз получишь. Много...
          – Граждане, успокойтесь. Я же хотел помочь мальчику.
          – Знаем, как вы нынче помогаете мальчикам, да девочкам – беззащитным малолеткам… Наслышаны, да насмотрелись по телику. Небось, тем же занимаешься или промышляешь?
          – Как же, напомогались…. Так напомогались, что дальше некуда! Сколько их таких, вот, заброшенных развелось от такой «помощи»!? А скольких уже не стало?! И никому до них  дела нет! Приют?! Да не просто так бегут они из приютов, да детских домов… 
          – Тише, граждане пассажиры, тише, успокойтесь! – Подняв руки, дескать, сдаюсь, но продолжая насмешливо улыбаться, он поспешил ретироваться, спотыкаясь и перешагивая через бесчисленные сумки и вёдра.
          – Радетели порядка…. И там, наверху, заботятся! Да так, что треть страны вымирает. И вымрет! А они всё заботятся…О собственных карманах!  Вон миллионеров, да миллиардеров сколь развелось! Они же и депутаты – слуги народа!? – никак не мог успокоиться пожилой человек.

 

          Солнце, отражалось в стёклах его роговых очков на кожаной подвязке, что одновременно придавало его лицу выражение   и грозного вида, и обезоруживающей беспомощности.
          – Малыш, есть ли у тебя родители-то? – участливо спросила  Пашку женщина лет шестидесяти, сидевшая рядом.
          – Нету! – мальчик даже не повернул головы в её сторону. Он, с видимым равнодушием, продолжал смотреть в окно.
          – Где же они, болезный мой? – женщина принялась суетливо что-то искать в своей сумке.
          – Умерли. – Пашка, на мгновение взглянув на неё и отвернулся, продолжая смотреть в окно.
          – Божечки! От чего же? – горестно воскликнула она, на мгновение позабыв о сумке.
          – От водки – пили шибко. – Пашка опустил голову.
          – Бедный ребёнок…. Как же ты живёшь, у кого? – она, наконец, извлекла из сумки десять гривен, протянув их мальчику. – Возьми, сердешный, купи себе съестного чего-нибудь. Так, где ты живёшь-то?
          – Везде, где придётся. Спасибо, тётенька. – Пашка, спрятав деньги во внутренний карман куртки, взглянул на женщину благодарным взглядом.
          – А ты пытался к кому нибудь за помощью обращаться? – она по-прежнему продолжала что-то искать в сумке.
          – Я что, знаю?! Кругом волки!  -- Пашка снова отвернулся к окну – она уже явно раздражала его.
          – Ну, что Вы пристали к мальчику?! Разве Ваши вопросы помогут ребёнку? Вам лишь бы поговорить, удовлетворить своё любопытство. А ему больно от Ваших вопросов, – заступилась за него её соседка, нечаянно коснувшись  полями своей шляпы уха сетующей гражданки.
          – Да снимите Вы Вашу шляпу – уж который раз Вы ею задеваете меня! 
          Сердито окинув её взглядом, она наклонилась к Пашке, тронула его за плечо. Мальчик повернулся к ней. Женщина протянула ему пакет, который так долго наполняла чем-то, по всей видимости, съестным.
          – Спасибо!
          Он не глядя, взял пакет, протянутый ему, встал и направился к выходу.
          – Бедный ребёнок! Кто ему поможет? Уж такой худой, да бледный, да еще и в синяках, и ссадинах…. Божечки-Боже! Помилуй его! Кабы я могла, так я бы взяла его к себе. Но я сама живу милостями невестки. Сын-то мой погиб безвременно в Чечне. .. Две дочки его растут без отца.
          Женщина достала из кармана куртки носовой платок и, опустив голову, дрожащей рукой принялась вытирать набегавшие слёзы.

          – Подайте, тётеньки, дяденьки! Подайте сироте! Я буду молиться за Вас. Подайте на помин души моей мамы! Она умерла от болезни. А папку убили бандиты. Помогите сироте без дома, без родителей….
          Голос мальчика по мере удаления становился едва слышимым.
          – Помогите бездомному сироте! Подайте….
          Пашкин голос и вовсе растворился в общем гомоне пассажиров, лоточников и ритмичного постукивания колёс поезда. А вскоре всю эту какофонию звуков заглушил грохот проходящего встречного грузового состава.