НАТАЛИЯ КРАВЧЕНКО

2 марта 1800 года родился Евгений Баратынский.



Гоголь называл его «строгим и сумрачным поэтом». Баратынский — единственный из своих современников, кто сумел вырваться из поля притяжения «солнца русской поэзии» Пушкина, и пошёл, что называется, своим путём.
Его путь к читателю, к признанию и успеху оказался долог и тернист. Советская критика писала о Баратынском, что «центральный образ его стихов — помещик», что содержание их - «эстетизация усадебной жизни», что поэт свои симпатии отдаёт оплоту феодализма и тому подобную чушь. Инерция тех оценок ещё долго давала о себе знать. И лишь в 60-е годы свершилось то, что критик Ст. Рассадин назвал «возвращением Баратынского». Вспомним эпизод из фильма «Доживём до понедельника», диалог учителя-интеллигента Мельникова и словесницы-ретроградки, которая никак не могла угадать Баратынского в прозвучавших стихотворных строчках:

- Пушкин? Тютчев?...
- Холодно. Это не из школьной программы.
- Сдаюсь.
- Баратынский.
- Ну, знаете! Никто не обязан знать второстепенных поэтов!
- А его уже перевели.
- Куда?
- В первостепенные.

 Поэт, сказавший о саженцах елей, дубов и сосен: «поэзии таинственных скорбей могучие и сумрачные дети», не желавший «притворным исступленьем обманывать ни юных дев, ни муз», сравнивший разуверившегося человека с замёрзшим водопадом — был забыт ещё при жизни. Его звезда и сегодня горит лишь для тех, чей «болящий дух врачует песнопенье». И сам Баратынский это чувствовал и понимал, что его поэзия далеко не каждому доступна, не каждым будет услышана. Но всё же надеялся на это:

Мой дар убог, и голос мой негромок,
но я живу, и на земле моё
кому-нибудь любезно бытиё:
его найдёт далёкий мой потомок
в моих стихах. Как знать? Душа моя
окажется с душой его в сношенье,
и, как нашёл я друга в поколенье,
 читателя найду в потомстве я.

Он уже с первых шагов в литературе остро ощущал своё предназначение:

А я, владеющий убогим дарованьем,
но с рвением горя полезным быть и им,
 я правды красоту даю стихам моим...

Сообщать своим стихам красоту правды. Это было главнейшей целью его подвижнической жизни в поэзии.
 Поэтика Баратынского очень проста, аскетична, стихи свободны от обязательных эпитетов, всяческого украшательства, почти не метафоричны. Это душевный опыт в предельно сжатой лаконичной форме, из которой удалено всё, кроме самого существенного.

Не ослеплён я музою моею:
красавицей её не назовут,
и юноши, узрев её, за нею
 влюблённою толпой не побегут.

Его поэзия лишена внешнего блеска, но она выделяется внутренней оригинальностью - «лица необщим выраженьем». Крикливым, модным новациям, разного рода внешним ухищрениям Баратынский противопоставляет искренний, негромкий голос души и сердца, запечатлённую в стихах исповедь умудрённой жизненным опытом личности.
В 1828 году он пишет свою первую поэму «Пиры», принёсшую ему поэтическую славу. Пиры, которые здесь воспеваются — это дружеские сходки вольнодумцев:

Сберёмтесь дружеской толпой
под мирный кров домашней сени:
ты, верный мне, ты, Дельвиг мой,
мой брат по музам и по лени,
ты, Пушкин наш, кому дано
петь и героев, и вино,
и страсти молодости пылкой
дано с проказливым умом
быть сердца верным знатоком
и лучшим гостем за бутылкой!
Вы все, делившие со мной
и наслажденья, и мечтанья,
о поспешите в домик мой
 на сладкий пир, на пир свиданья!

Уже самый зачин «Пиров» начинается с шутки, самоиронии:

Не всё мне в мире изменило:
бывал обманут сердцем я,
но никогда ещё, друзья,
обманут не был я желудком.

Признаться каждый должен в том, -
любовник, иль поэт, иль воин -
лишь беззаботный гастроном
 названья мудрого достоин.

Вообще гастрономическая тема неоднократно в творчестве Баратынского затрагивается. Можно вспомнить его стихотворение 1839 года «Обеды», где он пишет о том, как сделать обед не просто средством набить желудок, а превратить его в пир духа и общения:

Я не люблю хвастливые обеды,
где сто обжор, не ведая беседы,
жуют и спят. К чему такой содом?
Хотите ли, чтоб ум, воображенье
привёл обед в счастливое броженье,
чтоб дух играл с играющим вином,
как знатоки Эллады завещали?
Старайтеся, чтоб гости за столом,
не менее харит своим числом,
 числа камен у вас не превышали.

То есть гостей должно быть не менее трёх ( по числу харит — трёх сестёр) и не более девяти (по числу камен — 9 муз). А. Кушнер проверил это наблюдение на практике и вполне согласился с Баратынским:

Баратынский не менее трёх гостей
приглашать нам советовал и не более
девяти. Так воистину веселей -
 это опыт его, а не своеволие.

Мы проверили: он, безусловно, прав.
Позовёшь одного или двух — в прострации
мысль сникает, горячности не добрав.
 Понимаешь: наверное, мстят три грации.

А когда пригласишь более девяти
человек, с чуждыми их мечтами, вкусами, -
шум такой, - вообще, здравый смысл, прости!
 Сразу видно, что надо считаться с музами.

В начале 20-х годов известность Баратынского была связана в первую очередь с любовными элегиями. Поражённый их своеобразием и совершенством, Пушкин с лёгкой завистью писал Вяземскому: «Но каков Баратынский?! Признайся, что он превзойдёт и Парни, и Батюшкова. Оставим ему всё эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет».
 Не удержусь, чтобы не привести его мадригал девушке, которая на вопрос, как её зовут, отвечала: «не знаю»:

Не знаю? Милая Незнаю!
Краса пленительна твоя.
Незнаю я предпочитаю
 всем тем, которых знаю я.

Это стихотворение пользовалось большой популярностью и неоднократно перепечатывалось.
Любовная лирика Баратынского — явление совершенно необычное. Если лирика Жуковского или Батюшкова при всей её эмоциональности оставалась более-менее отвлечённой, оторванной от конкретных человеческих характеров, лишённой аналитической мысли, то Баратынский впервые в русской поэзии запечатлел в своей любовной лирике историю сложных человеческих отношений. Мы встречаем в ней женский образ, который потом увидим в романах Достоевского, Тургенева, Толстого. В его элегиях появляются подлинно драматические сюжеты. Это история чувства, прослеженного в его перипетиях, как в предельно сокращённом психологическом романе.  «Страдаю я!...», «Не искушай меня без нужды...», «Притворной нежности не требуй от меня...»

             Признание

Притворной нежности не требуй от меня:
Я сердца моего не скрою хлад печальный.
Ты права, в нем уж нет прекрасного огня
Моей любви первоначальной.

Напрасно я себе на память приводил
И милый образ твой, и прежние мечтанья:
Безжизненны мои воспоминанья,
Я клятвы дал, но дал их свыше сил.

Я не пленён красавицей другою,
Мечты ревнивые от сердца удали;
Но годы долгие в разлуке протекли,
Но в бурях жизненных развлёкся я душою.

Уж ты жила неверной тенью в ней;
Уже к тебе взывал я редко, принужденно,
И пламень мой, слабея постепенно,
Собою сам погас в душе моей.

Верь, жалок я один. Душа любви желает,
Но я любить не буду вновь,
Вновь не забудусь я: вполне упоевает
Нас только первая любовь.

Грущу я, но и грусть минует, знаменуя
Судьбины полную победу надо мной.
Кто знает? Мнением сольюся я с толпой;
Подругу без любви — кто знает? — изберу я.

На брак обдуманный я руку ей подам
И в храме стану рядом с нею,
Невинной, преданной, быть может, лучшим снам,
И назову её моею;

И весть к тебе придёт, но не завидуй нам:
Обмена тайных дум не будет между нами,
Душевным прихотям мы воли не дадим,
Мы не сердца под брачными венцами,
Мы жребии свои соединим.

Прощай! Мы долго шли дорогою одною;
Путь новый я избрал, путь новый избери;
Печаль бесплодную рассудком усмири
И не вступай, молю, в напрасный суд со мною.

Не властны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даём поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

                                                                             1832

Прочтя «Признание», Пушкин в январе 1824 года писал Александру Бестужеву: «Признание» - совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий».

 Баратынский известен в русской литературе как поэт мысли. Вяземский отмечал у него аналитический склад ума: «Чем больше вижусь с Баратынским, тем более люблю его за чувства, за ум, удивительно тонкий и глубокий, раздробительный». Эта особенность его ума хорошо видна в эпиграммах:

***
Поэт Писцов в стихах тяжеловат,
но я люблю незлобного собрата:
ей-ей! Не он пред светом виноват,
 а перед ним природа виновата.

***
Так, он ленивец, он негодник,
он только что поэт, он человек пустой;
а ты, ты ябедник, шпион, торгаш и сводник,
о! человек ты деловой.
 _
Баратынский глубоко рационалистичен, это трезвый исследователь жизни. «Живых восторгов лёгкий рай я заменю холодной думой». Аксаков писал о нём: «Это ум, остужающий поэзию. В нём немало грации, но холодной». В этом плане у Баратынского есть последователь, преемник —  Бродский, поэт, у которого с ним много общего — в мрачности, холодном рациональном уме, поэтике.

Поэтическая суверенность Баратынского привела его к изгойству, забвению ещё при жизни. Он стал живым воплощением «лишнего человека», опередив в этом смысле словесность с её Печориными и Базаровыми. Сохранились свидетельства о его наклонности к пьянству. Об этом, в частности, строки Ю.Кублановского, посвящённые Баратынскому:

Зимою сумерки — предтечи
философических глубин.
Весь день потрескивают свечи,
 и Баратынский пьёт один.

В стихотворении «Последний поэт» (1835) поднимается тема старения человека. Это страстный отклик поэта на тему, подсказанную всем ходом русской жизни, в которую всё ощутимее вторгались буржуазные отношения, власть чистогана, дух торгашества, корыстолюбия. Тема эта стала одной из самых значительных в литературе тех лет.  Самый образ железного века, идущего на смену золотому, получил широкое распространение. К нему обращался и Пушкин: «Наш век торгаш, в сей век железный без денег и свободы нет» («Разговор книгопродавца с поэтом»), и Дельвиг в идиллии «Конец золотого века», и Вяземский в стихотворении «Три века поэтов». Но ни у кого из них эта тема не получила столь философски значительного и беспощадно трагического освещения, как в этом стихотворении Баратынского.

Век шествует путём своим железным;
в сердцах корысть, и общая мечта
час от часу насущным и полезным
отчётливей, бесстыдней занята.

Исчезнули при свете просвещенья
поэзии ребяческие сны,
и не о ней хлопочут поколенья,
промышленным заботам преданы.

Стихотворение  прозвучало как скорбное предупреждение человечеству о грозящей ему опасности. Предупреждение это однако не было понято современниками — для этого не пришло ещё время. Должно было пройти множество десятилетий, чтобы тревога поэта стала по-настоящему актуальной и такой понятной...
Баратынского называли самым мрачным поэтом в России, отцом современного пессимизма, сравнивая с Шопенгауэром, что особенно очевидно на фоне светлого гармоничного Пушкина. Но чем безысходнее был его пессимизм, чем упрямее он отгораживался и замыкался, тем надёжнее обеспечивал себе место в душе читателя. Пусть — избранного. Пусть — будущего. Ведь трагедия — она в конечном счёте плодотворна и в каком-то смысле оптимистична: ставя человека на грань существования, она открывает ему смысл бытия.
Последней книгой Баратынского стала «Сумерки». Время, когда свет и тьма сходятся, составляет единое целое. Это сумерки души, сумерки жизни. Это стихи об одиночестве художника, о бессмысленности и бесплодности жизни, об отчаянии человека, не находящего отзыва своему слову. Разлад с современностью, подведение неутешительных итогов жизни, противопоставление исторического прогресса и духовной природы человека, природа человеческой духовности — всё это составляет сквозной лирический образ книги.

         Приметы 

Пока человек естества не пытал
   Горнилом, весами и мерой,
Но детски вещаньям природы внимал,
    Ловил её знаменья с верой;

Покуда природу любил он, она
   Любовью ему отвечала,
О нем дружелюбной заботы полна,
    Язык для него обретала.

Почуя беду над его головой,
   Вран каркал ему в опасенье,
И замысла, в пору смирясь пред судьбой,
    Воздерживал он дерзновенье.

На путь ему, выбежав из лесу, волк,
   Крутясь и подъемля щетину,
Победу пророчил, и смело свой полк
    Бросал он на вражью дружину.

Чета голубиная, вея над ним,
   Блаженство любви прорицала.
В пустыне безлюдной он не был одним,
    Нечуждая жизнь в ней дышала.

Но, чувство презрев, он доверил уму;
   Вдался в суету изысканий...
И сердце природы закрылось ему,
    И нет на земле прорицаний.

<1839>

11 июля 1844 года Баратынский скоропостижно скончался в Неаполе, куда поехал отдохнуть с семьёй. Ему было 44 года. Похоронен в Петербурге на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры, рядом с Гнедичем и Крыловым.

На надгробии высечены две его строки: «В смиреньи сердца надо верить и терпеливо ждать конца».
От присутствия Баратынского в нашей словесности стало как-то умнее, чище и серьёзнее.