ДАНИИЛ ГРАНИН (1919-2017)

Я не помню такого состояния нашего общества с подобным разгулом бесстыдства и бессовестности, как ныне. В советские времена низкий нравственный уровень можно было оправдывать страхами, идеологией, репрессиями. В нынешнем человеке мы, очевидно, имеем дело с принципиально другим отношением к стыду и совести. Появились новые требования к ним, новые, куда более заниженные уровни стыда и совести, и они считаются нормальными.
После замечательного русского философа Владимира Соловьева Лихачев, пожалуй, единственный, кто так настойчиво занимался категорией совести. Соловьев считал, что совесть есть развитие стыда. Стыд был первым человеческим чувством, которое отличило человека от животных. Можно считать, что человек—животное «стыдящееся», Господь обнаружил первородный грех Адама и Евы, потому как они устыдились своей наготы. И изгнал их из Рая.
Человек постепенно начинал понимать, что «должно по отношению к людям и богам», и тогда инстинкт стыда стал превращаться в голос совести, то есть Адам и Ева устыдились совершенного ими, и этот стыд, который заставил их прикрыть себя фиговыми листьями, и был первым голосом совести.
Совесть есть, наверное, божественное начало, которое дано человеку. Она как бы представитель Бога, его судия, его надзор, то, что дается человеку свыше, что может взрасти, а может и погибнуть.
О КОНФЛИКТЕ ВЛАСТИ И ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
Традиционный конфликт между интеллигенцией и властью имеет глубинную природу. В 30-е годы Мандельштам написал такие строчки: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». Сегодняшней молодежи это трудно понять. А в то время процедура бритья содержала ныне исчезнувшие, но при старой технологии не совсем приятные моменты: стремясь выбрить клиента как можно чище, брадобрей мог взять его за нос, оттянуть щеку или залезть пальцами в рот. Делалось это во имя клиента, но… отвратительно.
Вот так и с властью. Власть невозможна без насилия и уже этим отвратительна. Отвратительна и неизбежна. Интеллигенция чувствует это лучше, чем кто-либо. Отсюда и противостояние.
Проблема личности и власти—это проблема не только интеллигенции. Это проблема всех порядочных людей, из каких слоев общества они бы ни происходили. Порядочные люди нетерпимы не к власти как таковой, а к несправедливости, исходящей от власти.
Я не конфликтный человек, я писатель, а это главное. Либо надо конфликтовать, превратиться в диссидента, либо писать и работать. Но душа все-таки не может мириться с глупостями, безобразием, гадостями, с враньем, иногда душа возмущается. Люди не выдерживают, порядочные люди невольно начинают возвышать свой голос в защиту правды. Когда меня приглашают выступить и задают мне вопросы, я не хочу искать компромиссов, я хочу говорить то, что я думаю.
О ЛИХАЧЕВЕ
Первыми замеченными в обществе поступками стали его выступления о переименовании улиц и городов, в частности выступление на Ленинградском телевидении. Выступление Дмитрия Сергеевича было вполне корректным по форме, но по сути—дерзким вызовом власти.
Отмалчиваться или выступать, не считаясь с опасными последствиями,—это вопрос непростой не только для Лихачева, это и для меня непростой вопрос. Такой выбор рано или поздно встает перед каждым из нас, и здесь каждый должен принимать свое личное решение.
Он вступал в конфликт с властью не как профессионал, специалист в своей конкретной области науки, а как деятель культуры, общественный деятель—во имя гражданских убеждений.
Чаще люди выбирают молчание в обмен на расширение профессиональных возможностей. Но если считаться с такими вещами, то нужно закрывать всякую возможность выражения своих гражданских чувств и строить отношения с властью по принципу «Чего изволите?». Это вторая проблема, с которой пришлось столкнуться Дмитрию Сергеевичу, и он также решил ее в пользу исполнения своего общественного долга.
О ПИСАТЕЛЬСТВЕ 
У Толстого есть выражение: «Я вам не воробей, чтобы всю жизнь чирикать одно и то же». Я вообще не очень понимаю, как я стал писателем, потому что ни я, ни моя семья не были никак связаны с литературой. Я технарь по образованию. И чего меня занесло в литературу, я никогда толком не мог разобраться. Но дорога в литературу у меня была очень трудная, потому что я пришел в нее поздно. Был на войне, потом работал инженером.
Есть писатели, которые оканчивают технические институты и потом начинают писать и уже благополучно переходят в новое качество. У меня—нет. У меня более или менее получалось и с наукой, и с техникой, поэтому уходить оттуда было непросто. Наука тоже дама требовательная, она тоже берет за горло и не отпускает от себя. После войны я участвовал в восстановлении энергетики разрушенного Ленинграда. После блокады, обстрелов, бомбежек подстанции, кабельные сети часто выходили из строя. Приходилось устранять аварии днем и ночью. Невозможно было выкроить хотя бы какой-то кусок времени. Я садился писать ночью, но и ночью случались аварии. Поэтому поработал я год, два, три—чувствую, что надо выбирать: либо—либо, потому что литература—такое дело, которое тоже не отложишь.
О ЛЮБВИ
Я считаю, что самая большая ценность человеческой жизни (ведь жизнь кажется лишенной всякого смысла; и сколько бы ни было попыток самых умных представителей человечества найти хоть какой-то облегчающий смысл нашей жизни, облегчающий перед лицом смерти, полного исчезновения, ничего из этого не выходило), так вот, единственное, что как-то освещает человеческую жизнь, освещает и освящает,—это любовь. Один человек сделал научное открытие, другой написал книгу, снял фильм, сочинил пьесу, одну, две, три—все это не поглощает человека. Единственное, что его поглощает полностью,—это чувство любви. В любви человек раскрывается наиболее полно. Все искусство рождалось и вырастало на любви, причем любви самой разной—любви и восхищении перед женщиной, перед природой, перед чудом жизни. Любовь к этому миру и любовь к Богу—для многих одно и то же. Если чувство любви не посетило человека, у такого человека, мягко говоря,—неполная жизнь. Это очень несчастный человек.
ОБ АВАНГАРДИЗМЕ В ИСКУССТВЕ
Все эти авангардные течения, где отрицается реальность, отрицается сюжет, отвергается нормальный язык, свергаются кумиры, меня не интересуют. У меня есть твердые ценности, которые мне помогают, которыми я восхищен, они помогают мне верить в искусство, в его силу. Человеческая история создала незыблемые ценности искусства, так же как и наука создала законы, положенные в основу развития человечества… Эти законы могут расширяться, дополняться, но есть основополагающие законы—закон сохранения энергии в науке, закон любви в искусстве. Для меня существуют такие великие ценности, от которых никакой авангард меня не заставит отказаться.
Художник должен быть свободным человеком и плевать на все эти моды, течения, манифесты. Тебе дан твой талант, твой голос, слабенький или сильный, но это твой голос, который заменить никто не может. И пой свою песню, и делай то, что ты считаешь нужным. И осуществляй себя, а не моду. Если вы возьмете список нобелевских лауреатов за 100 лет, вы увидите там много фамилий замечательных писателей, которые остались для нас по-прежнему украшением мировой литературы.
ЧТО ТАКОЕ СЕРДЦЕ? 
Мне недавно делали операцию. Я спросил хирурга после операции: «А что такое сердце? Вы столько сердец держали в руках! Что же такое сердце?» Он мне сказал: «Сердце—это насос, и больше ничего. Насос, клапаны». Я говорю: «А откуда же выражения «сердечный человек», «бессердечный»?» Он говорит: «Это все ваша литература». Для врачей сердце—насос, и они обращаются с ним, как с насосом. И в этом их правда и сила. Им не надо все остальное, так как оно будет им мешать. «Сколько ни вскрывали,—говорят врачи,—никогда не видели, чтобы из человека вылетала душа».
Но есть вещи запредельные. Большой художник проникает дальше, чем обычные люди. Он видит такие вещи, каких мы не видим. Это его преимущество, свойство гения, его отличие от таланта. Гений видит неоткрытые звезды.