Юрий Левитанский (1922-1996)


  Диалог у новогодней ёлки

– Что происходит на свете? – А просто зима.
– Просто зима, полагаете вы? – Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.

– Что же за всем этим будет? – А будет январь.
– Будет январь, вы считаете? – Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

– Чем же всё это окончится? – Будет апрель.
– Будет апрель, вы уверены? – Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
будто бы в роще сегодня звенела свирель.

– Что же из этого следует? – Следует жить,
шить сарафаны и лёгкие платья из ситца.
– Вы полагаете, всё это будет носиться?
– Я полагаю, что всё это следует шить.

– Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,
недолговечны её кабала и опала.
– Так разрешите же в честь новогоднего бала
руку на танец, сударыня, вам предложить!

– Месяц серебряный, шар со свечою внутри,
и карнавальные маски – по кругу, по кругу!
– Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и – раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три!..

* * *

Я медленно учился жить.
Ученье трудно мне давалось.
К тому же часто удавалось
урок на после отложить.

Полжизни я учился жить,
и мне за леность доставалось –
но ведь полжизни оставалось,
я полагал,
куда спешить!

Я невнимателен бывал –
то забывал семь раз отмерить,
то забывал слезам не верить,
урок мне данный забывал.

И всё же я учился жить.
Отличник – нет, не получился.
Зато терпенью научился,
уменью жить и не тужить.

Я поздно научился жить.
С былою ленью разлучился.
Да правда ли,
что научился,
как надо, научился жить?

И сам плечами лишь пожмёшь,
когда с утра забудешь снова
не выкинуть из песни слова
и что посеешь, то пожнёшь.

И снова, снова к тем азам,
в бумагу с головой заройся.
– Сезам, – я говорю, – откройся!..
Не отворяется Сезам.


Кинематограф


Это город. Ещё рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах ещё нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.

И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно...

Жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазёр
этот равно гениальный и безумный режиссёр?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актёру не прощает плохо сыгранную роль –
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно...

Жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь ещё беззвучно. Ты берёшь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актёры, всё бегут они, бегут –
по щекам их белым-белым слёзы чёрные текут.
Я слезам их чёрным верю, плачу с ними заодно...

Жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а всё же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком чёрное от крови на руке твоей пятно...

Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно...

Жизнь моя, моё цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак – старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино!


* * *

Всего и надо, что вглядеться, – боже мой,
всего и дела, что внимательно вглядеться, –
и не уйдёшь, и никуда уже не деться
от этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться, – боже мой,
всего и дела, что помедлить над строкою –
не пролистнуть нетерпеливою рукою,
а задержаться, прочитать и перечесть.

Мне жаль не узнанной до времени строки.
И всё ж строка – она со временем прочтётся,
и перечтётся много раз и ей зачтётся,
и всё, что было в ней, останется при ней.

Но вот глаза – они уходят навсегда,
как некий мир, который так и не открыли,
как некий Рим, который так и не отрыли,
и не отрыть уже, и в этом вся печаль.

Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
за то, что суетно так жили, так спешили,
что и не знаете, чего себя лишили,
и не узнаете, и в этом вся печаль.

А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело было после, после было дело,
и в этом дело всё, и в этом вся печаль.

Мне тем и горек мой сегодняшний удел –
покуда мнил себя судьёй, в пророки метил,
каких сокровищ под ногами не заметил,
каких созвездий в небесах не разглядел!


* * *


Ну, что с того, что я там был.
Я был давно. Я всё забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.

(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолёт.
Я лед кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лед –
Я в нём, как мушка в янтаре.)

Ну что с того, что я там был.
Я всё избыл. Я всё забыл.
Не помню дат. Не помню дней.
Названий вспомнить не могу.

(Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня.
Я бой на дальнем рубеже.
Я пламя Вечного огня
и пламя гильзы в блиндаже.)

Но что с того, что я там был,
в том грозном быть или не быть.
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне –
она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
дрожит на скулах у меня.

(Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от той зимы, от тех снегов.
И с той землёй, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.)

Но что с того, что я там был!..


* * *

Музыка моя, слова,
их склоненье, их спряженье,
их внезапное сближенье,
тайный код, обнаруженье
их единства и родства –

музыка моя, слова,
осень, ясень, синь, синица,
сень ли, синь ли, сон ли снится,
сон ли синью осенится,
сень ли, синь ли, синева –

музыка моя, слова,
то ли поле, те ли ели,
то ли лебеди летели,
то ли выпали метели,
кровля, кров ли, покрова –

музыка моя, слова,
ах, как музыка играет,
только сердце замирает
и кружится голова –

синь, синица, синева.

Эта тряска, эта качка, ничего в ней нет такого

Это школьная задачка «Поезд шел из пункта А…»

Это маленькая повесть все о том же: «Ехал поезд…»

Ехал поезд, ехал поезд к пункту Б из пункта А

 

Это все ужасно просто – время, скорость, расстоянье

Время множится на скорость, восемь пишем, два в уме

Дождь и ветер, дым и сажа, три страницы, два пейзажа

Трубы, церковь, элеватор, две березки на холме

 

Это все куда как просто – повесть, школьная задачка

Мы свое уже решили, мы одни уже в купе

Мы дочитываем повесть, повесть, школьная задачка

Будка, стрелка, водокачка, подъезжаем к пункту Б

 

Что ж, плати за чай и сахар, за два ломтика лимона

Вкус лимона, вкус железа, колеи двойная нить

Остается напоследок три-четыре телефона

Три-четыре телефона, куда можно позвонить

 

 

 

В ОРУЖЕЙНОЙ ПАЛАТЕ

Не березы, не рябины

      и не черная изба -

всё топазы, всё рубины,

      всё узорная резьба.

В размышленья погруженный

      средь музейного добра,

вдруг я замер,

      отраженный

   в личном зеркале Петра.

Это вправду поражало:

   сколько лет ни утекло,

все исправно отражало

   беспристрастное стекло -

серебро щитов и сабель,

         и чугунное литье,

и моей рубахи штапель,

         и обличие мое...

Шел я улицей ночною,

      раздавался гул шагов,

и мерцало надо мною

   небо тысячи веков,

И под этим вечным кровом

   думал я, спеша домой,

не о зеркале Петровом -

      об истории самой,

о путях ее негладких,

      о суде ее крутом,

без опаски,

   без оглядки

      перед плахой и кнутом.

Это помнить не мешает,

   сколько б лет ни утекло,-

все исправно отражает

         неподкупное стекло!

 

 

 

* * *

День все быстрее на убыль

катится вниз по прямой.

Ветка сирени и Врубель.

Свет фиолетовый мой.

 

Та же как будто палитра,

сад, и ограда, и дом.

Тихие, словно молитва,

вербы над тихим прудом.

 

Только листы обгорели

в медленном этом огне.

Синий дымок акварели.

Ветка сирени в окне.

 

Господи, ветка сирени,

все-таки ты не спеши

речь заводить о старенье

этой заблудшей глуши,

 

этого бедного края,

этих старинных лесов,

где, вдалеке замирая,

сдавленный катится зов,

 

звук пасторальной свирели

в этой округе немой...

Врубель и ветка сирени.

Свет фиолетовый мой.

 

Это как бы постаренье,

в сущности, может, всего

только и есть повторенье

темы заглавной его.

 

И за разводами снега

вдруг обнаружится след

синих предгорий Казбека,

тень золотых эполет,

 

и за стеной глухомани,

словно рисунок в альбом,

парус проступит в тумане,

в том же, еще голубом,

 

и стародавняя тема

примет иной оборот...

Лермонтов1. Облако. Демон.

Крыльев упругий полет.

 

И, словно судно к причалу

в день возвращенья домой,

вновь устремится к началу

свет фиолетовый мой.

 

 

 

Каждый выбирает для себя

женщину, религию, дорогу.

Дьяволу служить или пророку -

каждый выбирает для себя.

 

Каждый выбирает по себе

слово для любви и для молитвы.

Шпагу для дуэли, меч для битвы

каждый выбирает по себе.

 

Каждый выбирает по себе

щит и латы, посох и заплаты.

Меру окончательной расплаты

каждый выбирает по себе.

 

Каждый выбирает для себя...

Выбираю тоже - как умею.

Ни к кому претензий не имею.

Каждый выбирает для себя.

 

 

 

 

Собирались наскоро,

обнимались ласково,

пели, балагурили,

пили и курили.

День прошёл - как не было.

Не поговорили.

 

Виделись, не виделись,

ни за что обиделись,

помирились, встретились,

шуму натворили.

Год прошёл - как не было.

Не поговорили.

 

Так и жили - наскоро,

и дружили наскоро,

не жалея тратили,

не скупясь дарили.

Жизнь прошла - как не было.

Не поговорили.

 

 

Падают листья осеннего сада,

в землю ложится зерно,

что преходяще, а что остается,

знать никому не дано.

Белый мазок на холсте безымянном,

вязи старинной строка.

Что остается, а что преходяще -

тайна сия велика.

Пламя погаснет и высохнет русло,

наземь падут дерева...

Эта простая и мудрая тайна

вечно пребудет жива...

Так отчего так победно и громко

где-то над талой водой -

все остается! все остается! -

голос поет молодой?

И отчего так легко и звеняще

в гуще сплетенных ветвей -

непреходяще! непреходяще! -

юный твердит соловей?

 

 

Кто-нибудь утром проснется и ахнет,

и удивится - как близко черемухой пахнет,

пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем,

жизнь впереди - как еще нераскрытая книга.

Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет,

и удивится - как быстро черемуха чахнет,

сохнет под окнами деревце, вьюгою пахнет,

пахнет снегами, морозом, зимой, холодами.

Кто-нибудь утром совсем не проснется,

кто-нибудь тихо губами к губам прикоснется

и задохнется - как пахнет бинтами и йодом,

и стеарином, и свежей доскою сосновой.

В утреннем воздухе пахнет бинтами и йодом,

и стеарином, и свежей доскою сосновой,

пахнет снегами, морозом, зимой, холодами

и - ничего не поделать - черемухой пахнет.

Пахнет черемухой в утреннем воздух раннем.

Пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем.

Что бы там ни было с нами, но снова и снова

пахнет черемухой - и ничего не поделать!