Юрий Кублановский


* * *
Славянизмы, восковые соты
строф и звуков позабудь, пиит.
Есть иные образы и ноты,
стих – как дом Романовых – убит.

Наша правда не в высоком слоге,
не в согласье наши голоса.
Знать, недаром мечены в итоге
все твои крестами адреса.

И с морозца пальцами кривыми
прикурить стараясь от свечи,
с прокажёнными вяжись, поэт, с чумными,
дни свои в беспамятстве влачи.

Мы не так бездомны и убоги,
нам ещё до смерти далеко.
Мы ещё не думали о Боге
– как Его владенье велико.

1969

В сумерки

Морозные листья оканта,
белила в холщёвой суме…
Как много ума и таланта
не женского в этой зиме!

Сквозь посвист зазывного ветра
ты вслушайся, если не лень,
в псалом, распеваемый Гердой,
которую носит олень

и лёд выбивает копытом
от снежных вершин – до двора,
где бегает с горлом открытым,
гоняя в хоккей, детвора.

Осёдлывай, дочка, салазки,
тебя покатает отец,
он знает волшебные сказки
о вечном влеченье сердец.

1972

Лесник

Мы сегодня от счастья в слезах,
как апостол, прозревший в Дамаске,
так что радужный воздух в глазах
уподобился детской гримаске.

1.

В соломенной шторе мерцают полоски,
мерещатся вещи сквозь сумрак и тишь.
И я уже выкурил треть папироски…
А ты, драгоценная, дышишь и спишь.

Ах, я не достоин такого подарка!
Я знаю лицо твоё, губы, плечо.
Я знаю, где холодно, знаю, где жарко,
где сразу и холодно и горячо.

Проснись – мы натопим огромную печку,
на наших глазах испаряется чай.
Мороз заковал свою бедную речку,
метель навалила сугроб невзначай.

Вот наша округа с её околотком,
с холодной скорлупкой, горячим ядром…
Румяный лесник с золотою бородкой
проехал в санях перед нашим окном.

2.

Румяный лесник с золотою бородкой,
к тому же – в фуражке с зелёной бархоткой
проехал…
И сердце забилось сильней.
Куда он направился? Верно, за водкой!
Я б тоже, любимая, выпил с охоткой,
да где её взять, не имея саней?

Вот если бы было немного поближе…
А впрочем, в груди моей хватит огня:
давай-ка я встану на финские лыжи,
а ты, зарыдав, перекрестишь меня.

По древнему лесу с порошей в овраге
помчусь, чтоб запомнить уже на века –
замёрзший замок на стеклянном сельмаге
и странно блуждающий взгляд лесника.
1974

Мастер и Маргарита
Триптих

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.
Л.
I.

Два слабых снопика невидимого света.
Он – занят изучением предмета.
Она – на веки навела сурьму.
В запасе сахар, хлеб, подчас бутылка зелья.

Так жили эти дети подземелья,
совсем забыл – когда и почему.

II.

Он возвратил значенье слову.
Её душа легла в основу
вещей, классических теперь.

Ночного неба воздух сжатый.
Родной земли пустырь богатый…

И в мирной жизни – вкус потерь.

III.

В её зрачке сверкнула рысья риска,
и сердце билось слишком горячо.
Он над своим столом склонился низко,
свел пальцы в горсть, потом размял плечо.

И лишь когда окончилась работа,
когда совсем глаза закрылись те,
свои земные оборвав тенёта,
они соединились для полёта…

Так пустота летела в пустоте.
1974

* * *
Россия, ты моя!
И дождь сродни потопу,
и ветер, в октябре сжигающий листы…
В завшивленный барак, в распутную Европу
мы унесём мечту о том, какая ты.

Чужим не понята. Оболгана своими
в чреде глухих годин.
Как солнце плавкое в закатном смуглом дыме
бурьяна и руин,

вот-вот погаснешь ты.
И кто тогда поверит
слезам твоих кликуш?
Слепые, как кроты, на ощупь выйдут в двери
останки наших душ.

…Россия, это ты
на папертях кричала,
когда из алтарей сынов везли в Кресты.
В края, куда звезда лучом не доставала,
они ушли с мечтой о том, какая ты.

Земное время

1.

Всё вместе, всё рядом:
летучие пятна теней
и всплески под градом
вдвойне беспокойных ветвей.

Смолистые свечи,
сосновый розанчик сухой.
И поезд далече
дымит по мосту над Окой.

Пора в каталажку,
в калужском ржаветь тупике.
Ты ландыша плашку
сжимаешь в прозрачной руке.

Люблю твои слёзы
за то – что они холодней
коры у берёзы,
когда мы одни перед ней.

Ветр приоткрывает
листвы голубиный испод.
И сердце не знает,
что время земное идёт.

2.
За тучами скрылось
жемчужное солнце – сожглось.
Лицо увлажнилось
от всплеска плакучих берёз.

За зиму в кладовке
пропах маринадом листок.
Толстовцем в толстовке
в лесу задремал ветерок.

Счастливец сдувает
со стебля прозрачный пушок,
когда подбивает
себе в полусне сапожок.

Возлюбленной речи
волненье во всём естестве,
как синие свечи
сирени в глубокой листве.

Она замирает,
крыла расправляя – в излёт
зовёт и не знает,
что время земное идёт.
1978

* * *
На родной земле
и крыло в золе –
рычажок полёта.
Прах отцветших лип
в кипятке прошиб
до седьмого пота.

Жизнь моя там – знак
вседоступный – как
поступать не стоит.
Василёк, репей –
окоём степей
дождь скупей напоит.

В полынье небес
ловит русский бес
не сома, а тюльку.
Я б воскрес и сам,
если б маме там
подменили люльку.

От моей игры
саднит с той поры
на локте лепёшка,
колет клещ в плече.
И прямей в луче
на отпев дорожка.

1985

* * *
И. Б.
Систола – сжатие полунапрасное
гонит из красного красное в красное.
…Словно шинель на шелку,
льнёт, простужая, имперское – к женскому
около Спаса, что к Преображенскому
так и приписан полку.

Мы ль предадим наши ночи болотные,
склепы гранитные, гульбища ротные,
плацы, где сякнут ветра,
понову копоть вдыхая угарную,
мы ль не помянем сухую столярную
стружку владыки Петра?

Мы ль… Но забудь эту присказку мыльную.
Ты ль позабудешь про сторону тыльную
дерева, где вороньё?
Нам умирать на Васильевской линии!
– отогревая тряпицами в инее
певчее зево своё.

Ведь не тобою ли прямо обещаны
были асфальта сетчатые трещины,
переведённые с карт?
Но, воевавший за слово сипатое,
вновь подниму я лицо бородатое
на посрамлённый штандарт.

Белое – это полоски под кольцами,
это когда пацаны добровольцами,
это когда никого
нет пред открытыми Богу божницами,
ибо все белые с белыми лицами
за спину стали Его.

Синее – это когда пригнетаются
беженцы к берегу, бредят и маются
у византийских камней,
годных ещё на могильник в Галлиполи,
синее – наше, а птицы мы, рыбы ли
– это не важно, ей-ей.

Друг, я спрошу тебя самое главное:
ежели прежнее всё – неисправное,
что же нас ждёт впереди?
Скажешь, мол, дело известное, ясное.
Красное – это из красного в красное
в стынущей честно груди.

1986

 * *
А. Солженицыну

Клеймённый сорок седьмым,
и посейчас глотаю
тот же взвихрённый дым,
стелющийся по краю
родины
и тылам,
точно ещё под током
и паутина там
в красном углу убогом.

Лакомо мандарин
пах в января начале.
Чайки с прибрежных льдин
наперебой кричали:
– Не оступись! – мальцу
в валенках до коленок.
А через улицу
прямо от нас – застенок.

Но ничего не знал
я, оседлав салазки.
Ветер в ушах свистал
вместо отцовской ласки.
А по путям вдали
в зоны,
лязгая, тихо шли
тёмные эшелоны.

Словно в мороз миры,
видел я блеск пугливый
ёлочной мишуры
и засыпал счастливый.
То-то теперь в моей
памяти, сердце, жилах
вымершие целей,
чем костяки в могилах.

1989

* * *
От лап раскалённого клёна во мраке
червоннее Русь.
От жизни во чреве её, что в бараке,
не переметнусь.

Её берега особливей и ближе,
колючей жнивьё.
Работая вёслами тише и тише,
я слышу её.

О, как в нищете ты, родная, упряма.
Но зримей всего
на месте снесённого бесами храма
я вижу его.

И там, где, пожалуй что, кровью залейся
невинной зазря,
становится жалко и красноармейца,
не только царя.

Всё самое страшное, самое злое
ещё впереди.
Весь глядя в грядущее, видишь былое,
а шепчешь: гряди!

Вмещает и даль с васильками и рожью,
и рощу с пыльцой позолот
тот – с самою кроткою Матерью Божьей
родительский тусклый киот.

14 октября 1991

Кишмиш

За соснами в алых лианах
осенняя волглая тишь.
Туда с пустотою в карманах
приедешь, верней, прилетишь.

В присутствии бунинской тени
его героине опять
начнёшь, задыхаясь, колени
сквозь толстую ткань целовать.

И шепчешь, попрёков не слыша,
одними губами: «Прости,
подвяленной кистью кишмиша
потом в темноте угости.

Пусть таинство нашего брака
с моей неизбывной виной
счастливцу поможет, однако,
в окопах войны мировой.

И в смуту, когда изменили
нам хляби родимой земли,
прости, что в поту отступили,
живыми за море ушли.

В сивашском предательском иле,
в степи под сожжённой травой
и в сентженевьевской могиле
я больше, чем кажется, – твой».
1999

Пробуждение

Как-то проснулись утром зимой
словно в алмазном фонде с тобой.

И в кристаллической блёсткой росе
чащи бурьяна белые все.

Словно живём – без загляда за дверь –
до революции, а не теперь.

И по-леонтьевски всё подморожено
в нашем отечестве, как и положено.

Скоро ты станешь, открыв косметичку
с темной помадой, похожа на птичку.

Я же, один оставаясь в дому,
в руки разбухшую книгу возьму:

старый роман про семейный обман
и станционный дымный туман,

что маскирует въезд в города
в двадцатиградусные холода.

Так что в родном мезозое, вестимо,
всё, что рассудком пока не вместимо, –

наших касаний беззвучную речь
можно, казалось бы, и уберечь.

Но ничего не останется – кроме
днесь твоего неприсутствия в доме,

ревности к прежнему, гари свечной
и простоватой рубашки ночной.

12 декабря 2000

Ночь в Ярославле

Громады лип заворожённые
на набережных и откосах.

Дороги, не освобождённые
от многосуточных заносов.

Ну разве проскрипит топтыгинский
возок опального Бирона

да просвистит далёкий рыбинский
состав в минуту перегона.

В наполовину обесточенной
стране при общей незадаче

живу, как шмель на заколоченной,
ему принадлежащей даче.

И спят окрестные безбрежные,
непроходимые от дома

в алмазной крошке дюны снежные
вплоть до щетинки окоёма.

Но суждено как заведённому
сюда по жизни возвращаться,

парами воздуха студёного
на волжской стрелке задыхаться.

Где залпы красной артиллерии
выкашивали богоносца

после падения империи,
теперь лишь звёздочки морозца

подбадривают полузримые,
когда держу тебя под локоть,

и наша жизнь необратимая
покуда не земля, не копоть...

Не надо вслед за обновленцами
нам перекрещиваться снова.

Мы остаёмся ополченцами
не всеми преданного Слова.
3 января 2001

Перевозчик
Н. Грамолиной

Не на русскую душу доносчиком,
лучше стану судьбе вопреки
с поседевшим лицом перевозчиком
у безлюдной излуки Оки.

Кулаки побелеют от сжатия
рукоятей весла и весла.
Если правду – пока демократия,
жизнь меня хорошо потрясла.

Ив клубление зыбко-прощальное
и дубки на другом берегу –
будто вдовый кольцо обручальное,
очертания их сберегу.

Чтобы в час убывания с белого
света, ставшего меркнуть в окне,
частью именно этого целого
на мгновение сделаться мне...
7 октября 2001

* * *

Мы спасались в тонущей Атлантиде.
Но наступит срок – и при всём желанье
странно будет мне тебя, дорогая, видеть
с неизменно энного расстоянья.
Прочий мир, включая родные веси,
отделённый уж от меня межою,
станет мне не нужен, не интересен.
Только ты останешься не чужою.

Головокружительной вышиною
дорожат лишь звёзды, идя на нерест.
Мне же легче – с полною тишиною,
при которой слышен твой каждый шелест.
Уж тогда не сможешь мои заботы
на себя ты взваливать, слава Богу.
Ты ещё румяней в момент дремоты,
хаотичных сборов, пути к порогу.

Разыщи уже к середине века,
над моим пред тем опечалясь камнем,
то ли «Сон счастливого человека»,
то ли «Сон пропащего человека»
в Дневнике писателя стародавнем.
Вот тогда возьму я тебя с поличным.
И тебе, не зная о том, придётся
стать в ответ сравнимою с мозаичным
серебром монеток на дне колодца…

2004

На холмах с нездешним светом

На холмах с нездешним светом
колосится воздух-рожь.
Обжигающий при этом
ветер соткан из рогож.

Самолётик малокровный,
уподобясь миражу,
оставляет в ярко-тёмной
тверди рыхлую межу.

Так лети, лети, служивый,
санным следом сумрак рань,
в жадных поисках наживы
всё пространство прикармань:

драгоценную пушнину
зимних гаснущих небес,
ночи звёздчатую льдину,
вставшую наперерез

и усыпанную сажей
тех галактик, чей распыл
по сравненью с кровной нашей
скоротечен слишком был.

Но сорвавшись с выси страшной,
ты, серебряный комар,
не разбей земной пустяшный
ёлочный стеклянный шар.
1977, 2005

* * *
Путаными путями
время пришло к концу

и провело когтями
с нежностью по лицу.

На родных бережках
я с солью в глазных мешках.

Тебя же юнит на редкость
слоистых одёжек ветхость.

Будем учиться сами
тому, что забыли, снова,

обмениваться томами
Истории Соловьёва.

Тсс, перейдя на свист,
ветер взвихряет лист.

Над темнотой дворов
новый помёт миров.

Галактики нас, похоже,
способны заворожить.

Но что за ними – не можем
даже предположить.

До ближней живой звезды
тысячи лет езды.
19 октября 2005

Евразийское

Существую сам, а не по воле
исчисляемых часами дней.
А окрест – непаханое поле,
поле жизни прожитой моей.

Кое-как залеченная рана
неспокойных сумерек вдали.
Писк лисиц в улусе Чингисхана,
вспышки гроз над холками земли.

Кто-то вновь растерянных смущает
тем, что ждёт Россию впереди.
Кто-то мне по новой обещает
много-много музыки в груди.

Разгребал бы я костёр руками,
только дождь упорнее огня.
Воевал бы я с большевиками,
только червь воинственней меня.

Взятую когда-то для прокорма
нам тысячелетие спустя
языки стихающего шторма
возвращают гальку, шелестя.

А в степи, в солончаках всю зиму
не поймёшь средь копий и корзин:
то ль акын – соперник муэдзину,
то ль акыну вторит муэдзин.

Октябрь 2006

* * *
Мы смолоду были с тобой самородки,
но вот оказались на дне –
твоей нерасчётливо скорой походки
отчасти, считай, по вине.
Ведь помнишь, как бодро шагая вначале,
ты вдруг задохнулась в пути:
– Россию, которую мы потеряли,
уже никогда не найти.

Я был только автор ненужных нетленок.
Ты – русая птица ночей.
Зачем же тогда в либеральный застенок
таскали выпытывать: чей?
Когда, прокурорствуя, Пемзер в колонках
мне на спину вешал туза,
возилась со мной ты, что с малым ребёнком,
рукой прикрывала глаза.

...Два лебедя здешних куда-то уплыли,
лишь домик понтонный стоит.
Запутаны кроны плакучие были,
как старые сети, ракит.
Да разве нет хлипкой надежды на чудо,
на новый лимит бытия?
И у новодевичих башен – Откуда
ты знаешь? – упорствовал я.

Хранится у Грозного в библиотеке,
которую всё не найдут,
прижизненное руководство Сенеки,
как с жизнью прощаться должны человеки
и Хроники будущих смут.

2007

* * *
Crépuscule d’impressionniste*

Судьба уложилась не в день и не в два –
в столетие, много столетий.
Набита натруженная голова
осколками всех междометий.
Вмурованы только моллюски в куски
полудрагоценной породы,
но запросто стёрты, как губкой с доски,
из памяти целые годы.

Подобно слепцу их нащупать хочу,
да ведь не по силам и не по плечу.

С какой быстротой прибывает вода –
имела оттенки металла
она в неуступчивые холода,
горчичною в паводок стала,

сшибаясь с заиленным рустом моста
и вязь черновую смывая с листа.

...По детству волжанин, по жизни изгой,
за альфу принявший омегу,
то землю спросонья цепляю ногой,
то вдруг изготовлюсь к разбегу.
И в сумерки с отсверком ранних огней
меня, будто старого зубра,
ты встретишь, с занятий спеша из дверей
учебного корпуса Лувра.
---
*Сумерки импрессиониста (франц.)
Апрель 2008

Перекличка
Е. Шварц

Есть в приграничье мира
гордость проводников –
Северная Пальмира
с цвелью проходников.

Там, уходя в манящий
сумрачный эмпирей,
напутствовал уходящий
живого «не хмурь бровей».

Чайку относит ветром
вместе с криком её,

словно суму с конвертом
на имя,
имя твоё.

...Где это? Долгий целый
век тебя пролюбив,
нынче гляжу на белый
выветренный обрыв,
выверенные вспышки
старого маяка
в вымершем городишке
с выдохом коньяка
в силу дурной привычки
пить за один присест

в сумерки – с перекличкой
ила
и ранних звёзд.
17 мая 2008

Переправа
А. Жукову

Паром «Капитан Петров»
курсирует чуть не с мая,
у оползней облаков
сонливость перенимая.
В шалмане на берегу
такие смешные цены.
Вот выпью – и побегу
мостками на взвыв сирены.

Всплакнуть на моём плече
подруга могла порою.
А нынче зачем, зачем
живу, будто землю рою.
Всю музыку прежних встреч,
подобно письму, записке,
пора в бардачке беречь
на с зеркальцем схожем диске.

Ни здешние мужики,
что нынче не при наградах,
ни беглая зыбь реки,
ни ирисы в палисадах –
не скажут за будь здоров,
зачем приходил на землю
и с чем капитан Петров.
Дремлю и пространству внемлю.

2010

© Юрий Кублановский, 1969–2012
© 45-я параллель, 2012