…Шёл 44-й год. Немцы заняли высотку, наши застряли в низинке. Очень болотистая была низинка. Окопы не получились в полный профиль, в них можно было только лежать. Нет, можно было встать, но ненадолго. Чтобы потом опять лечь. Насовсем. Немцы были очень хорошими солдатами и стреляли тоже очень хорошо.
На войне, как известно, не только ходят в атаку и умирают, но и едят, пьют, спят и т.д. Спали наши ребята на одном боку, чтобы хоть другой оставался сухим. Утром разбивали вокруг себя корочку льда – была ранняя весна или поздняя осень, точно не скажу. И так не полчаса, и не час, и не +10, а 0 градусов, и несколько недель подряд, пока не выбили немцев с этой высотки, и не сполз раненый зверь на запад, ещё ближе к своей норе.
Мой отец, Шмеркович Леонид Израйлевич, старший сержант 1506-го отдельного истребительного противотанкового артиллерийского полка, инвалид Великой Отечественной Войны 1-й группы ушёл от нас совсем недавно, 6 июля 2009 г. Насовсем. К своим друзьям, оставшимся в этой и других низинках и высотках – на родных полях, в Карпатах, Польше, Чехословакии, к ушедшим с больничных коек или внезапно упавшим на этой Земле, под почти мирным небом. И я уже не могу спросить его, была тогда весна или осень, как выбивали они хороших немецких солдат с той высотки и скольких ребят похоронили там.
Сравнение с современностью в какой-то мере даёт мне понять, как в нечеловеческих условиях «включались» необъяснимые сверхвозможности, которые, в конце концов, и позволили нам победить.
Родился мой отец в очень небогатой семье рабочего кожевенного завода. Ночь в очереди за куском хлеба была регулярной разминкой перед уроками в школе, а постоянное недоедание – обычным явлением. Анатомию класс изучал без скелета – отец задирал рубашку.
Его отец, мой дед, настоящий кожемяка, был фантастически сильным и столь же добрым человеком. Поверив демагогии большевиков, искренне боролся за справедливость. За это и за две пары башмаков, сработанных своими руками, его осудили на несколько лет сталинских лагерей. Вышел он перед самой войной в твёрдой уверенности, что людоеда, озверевшего более тов. Джугашвили, природе не создать. Увы, он трагически ошибся. Немецкие вояки 41-го не были немцами 18-го года, которых он знал, – многие из них стали эсэсовцами. Моя бабушка, Сара Григорьевна, свободно владела 5-ю языками и спасла семью своих соседей, объяснив по-немецки офицеру их невиновность. А вот объяснить соседке-дворнику, что жизнь человеческая важнее даже комнаты с комодом и двумя стульями, которую та заняла после доноса, не смог бы никто.
Вели моих дедушку и бабушку вместе с другими ни в чём не повинными людьми в бараки на окраину города, а остальной советский народ остро им завидовал. Фраза: «опять жидам повезло» была, увы, у многих на устах. Некоторые пытались отобрать те немногие пожитки, которые несли с собой несчастные. Это безобразие прекратили эсэсовцы – ведь неразумные в тот момент грабили уже «великий рейх».
После войны, когда я подрос, отец каждый год 9-го мая брал меня в Дробицкий Яр, на место страшного расстрела. Тогда ещё не было Мемориала, и мы клали цветы к скромному памятнику, а потом к большому гранитному камню, молчаливому хранителю скорбной памяти. А рядом частенько гуляли и хохотали «не ведающие, что творят» наши сограждане.
Один раз мы разговорились с невысоким тихим человеком. На этом месте он был расстрелян вместе с семьёй, но пунктуальные немцы ошиблись, и он остался жить. Если бы в тот момент гранитный камень вспорхнул, как воздушный шарик, я бы не удивился – ведь по сравнению с тяжестью боли этого человека вес камня становился незаметным.
Каким-то образом мой отец узнал о трагедии, отказался от заводской «брони» и на год раньше срока в 42-м ушёл на фронт. Он стал связистом.
Как-то раз телефонную линию перебило на шоссе. Слева и справа залегли наши, впереди были немцы и простреливали все возвышенности. Связь нужна была «позарез». Первого и второго связистов застрелили раньше, чем они успели зачистить концы оборванных проводов. Пришёл черёд третьего. В его гибели никто не сомневался. Не думаю, что многие из нас сейчас, в спокойной обстановке, придумают, как выполнить то задание и остаться в живых. Отец соединил конец провода от катушки с одной стороны шоссе, перебросил катушку, сам метнулся за ней на другую сторону и второй конец соединял тоже не под обстрелом. Другой раз он четыре часа по колено в мокром снегу шёл «по линии» и вернулся в землянку без сил с одним желанием – упасть и уснуть. Командир посчитал иначе: «Шмеркович! На линию! Обрыв!» Спорить было бесполезно. Ещё два часа мучений. Он бы решил, что ошибся направлением и «промахнулся», не вышел к своей землянке, но в руках был провод… А на месте землянки – воронка – прямое попадание крупнокалиберного снаряда без лишних мучений забрало жизни его друзей и командира, на которого он мгновенно перестал злиться.
Героизм одних – часто продолжение непредусмотрительности (мягко говоря) других. Наши танки остались без горючего и снарядов. Ждали немецкую контратаку. Прикрывать танкистов выдвинули артиллерию. Пять пушек против двух десятков танков. «Снарядов нет, патронов нет» передавал отец. «Держитесь!» отвечал командир. Они продержались ещё сутки. Всех противотанкистов наградили боевыми орденами.
А сколько эпизодов остались незамеченными! Они останавливали в панике бегущую нашу пехоту, заставляли её залечь, отбивались от наседающих фашистов шрапнелью, подменяли друг друга у пушек и пулемётов, перекапывали тонны земли, обустраивая основные и запасные позиции, а потом, не сделав ни единого выстрела, передислоцировались и повторяли обустройство, на руках тащили свои пушки через горы (их путь к Победе шёл через Карпаты) – каждый день был достоин орденов…
В Чехословакии их встречали с такой радостью, какой не было нигде, но перед этим… Каждый дом в каждой деревне был выстроен на совесть, в каждом были бетонные подвалы, и каждый был превращён немцами в дзот с тяжёлым пулемётом. Пехота не поднималась. Артиллеристы снимали защитное обрамление с пушек. Это позволяло им сделать два выстрела до того, как их заметят немецкие пулемётчики. Если снаряды не достигали цели, в следующие несколько секунд вся прислуга лежала мёртвой около своей пушки – их «снимали» немецкие пулемётчики. Таких дуэлей могло быть несколько каждый день.
За 200 км до конца войны трое друзей похоронили четвёртого. Через 50 км хоронили вдвоём. Ещё через 50 – мой отец один вырыл могилу для третьего друга. Почему-то война не успела отобрать его жизнь, и я почему-то считаю, что не напрасно…
Из всех однополчан, с кем отец начинал воевать в 43-м, к 9 мая 45-го остались в живых двое – он, старший сержант, и солдат по фамилии Труп…
Вечная им память. Тем, кто несколько лет подряд каждый миг был настоящим Героем в той, самой страшной мясорубке 20-го века.
Чудом выживший старший сержант вернулся в освобождённый Харьков, на улицу Чернышевского, во двор театра им. Пушкина. Там стоял домик, и была комната, где как будто вчера он залезал на колени к могучему отцу, играл со старшей сестрой Ричкой-бричкой, подходил, и его обнимала самая добрая и красивая женщина – мама, и только она всегда находила самые нужные и нежные слова. Старший сержант поговорил с соседями и зашёл в такую близкую и такую далёкую сейчас комнату. Невысокая краснолицая женщина, дворник, засуетилась, усадила его на очень знакомый стул и что-то забормотала. В этот момент пришёл её выросший в оккупации сын. Он был на подпитии, и женщина с видимым облегчением накинулась на него. Перебранка продолжалась недолго: «Заткнись!» выкрикнул наследничек, «А то всё расскажу…» Дворничиха побелела. Отец встал и вышел во двор.
Он мог бы, но не стал добиваться возврата комнаты, а уехал продолжать делать то, чему научился – быть военным. Окончил офицерские курсы и служил в Закавказье. Решил служить своей армии и дальше. С одним новобранцем поехал в Москву поступать в академию. Сдал экзамены на три «пятёрки» и одну «четвёрку». Абитуриентов выстроили в две шеренги и зачитали списки зачисленных. Когда закончили, сослуживец толкнул отца в спину: «Мы из одной части, наверно, перепутали фамилии». Он не мог себе представить, что приняли не фронтовика, отличника, раненного орденоносца, а его, сдавшего экзамены на все «тройки». В приёмной комиссии, повертев документы, лоснящийся самодовольством подполковник протянул: «Что это за фамилия – Шмеркович?» Он не задавался вопросом, почему в «процентном отношении» (которое так любили в советское время) люди с «такими фамилиями» были на 2-м месте за русскими в числе Героев Советского Союза. И это при том, ядовитом советском антисемитизме!
Отец никогда не жалел о несостоявшейся карьере военного. Он заочно закончил ХИСИ и работал инженером почти сорок лет. Однажды его с товарищами использовали почти по назначению – послали в колхоз на уборку овощей. Ещё не до конца покорённая природа «взбрыкнулась» десятиградусным морозом и густым снегопадом. Горожан поселили в сарае без окон и дверей. Они спали в пальто, и каждый укрывался двумя матрасами. Все, кроме моего отца – он одевал чистую маечку и спал под лёгким одеяльцем. Утром с удовольствием растирался снегом, в котором тонули кровати.
В те времена зимой (до самой перестройки) весь наш город по выходным становился на лыжи, даже если снега почти не было. И если я хотел уточнить, кто мой отец, то говорил, что это человек, который катается на лыжах в майке. Оказывалось, что такого знали почти все.
Да, очень жаль, что я запомнил мало военных эпизодов из фронтовой жизни моего отца. И очень больно, что он уже никогда не сможет ни о чём рассказать. Но в моей памяти и памяти моих друзей он навсегда остался сильным, весёлым и очень добрым человеком…
***
Огромное в упор катилось Солнце нам,
Прозрачен был, как молодость, рассвет,
Судьба, согласно сталинским пропорциям,
Огромную на нас катила смерть.
Совсем не страшен шар, пылающий над нами,
И сколь слабее взрывы на Земле,
Во столько раз страшнее нам земное пламя,
Забыто Солнце – жизнь горит во мгле:
Изрыгивает тысячи проклятий
Махина танка – вой смертельных ласк,
В нём сладострастно – плотью, кровью – нами
Голодных гусениц намотан злобный лязг;
Нам извернуться б – из разбитой пушки
Ещё б хоть раз ту мразь поцеловать,
Подставь же щёчку, поцелуй – игрушка,
Взасос, кумулятивно*, в бога мать!
А если не удастся это чудо,
С последним вдохом изорвать в клочки
Тебя, себя, Вселенную, покуда
Я жив ещё – имеешь шанс почить!
Увы, с избытком нам войны пылает пламя,
Чтобы уйти в него, прервав собою нить,
Мы вспоминаем сотворенье словом «Мама!»
И молимся на небе – нас простить…
*Кумулятивный снаряд «прилипает» к броне и прожигает её.
***
Осенний марафон. Всё ближе, ближе финиш,
Дыхание совсем, и сил как будто нет,
Озноб ведёт вперёд, ты весь душою стынешь,
И на обратный путь не заказать билет.
Твой каждый шаг тех лет забытой амбразурой
Всех ставит по местам, и все теперь равны –
Как раньше путь друзей прервался пулей-дурой,
Так для тебя сейчас излёт твоей войны.
Последний дюйм, последний бой, последний раунд,
Не три минуты, а года, года, года…
Мы им безмерно, бесконечно рады,
И не забыть их, не покинуть, не предать!
Последний шаг, последний бой, последний раунд,
Приправа к посвященьям – ерунда,
Ведь главное – вы были с нами, рядом,
И это, как Победа – навсегда!!
***
Не спешу никуда,
Или это так кажется?
Дни летят невпопад,
Прямо в ад,
В исступление,
Две эпохи подряд
Не меняет свой взгляд
В стон ослепший солдат
Истекает назад –
Не ко времени!
В ночь прервётся парад,
Где звучит новый ритм –
Разорением,
Где осталось чуть-чуть
Отхлебнуть, обогнуть
И пройти этот путь –
Преступления:
Преступить через край
И держать облака –
Пусть не дрогнет рука,
Чтобы жизни река –
Озарением,
И пускай невпопад,
В звездопад, в рай и ад,
Но остался солдат,
Как отец, друг и брат
В светлом племени!
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.