Ольга Алейникова

Мистер Гриф

Мистер Гриф достаёт из кармана ключи,

Отпирает дверь, проходит неспешно в дом,

Смотрит на пару конвертов, что получил,

В них письма пустые душат, как палачи.

Он прерывисто дышит, доходит до кресла с трудом.

Мистер Гриф наливает бренди, включает свет.

Долго ищет на дне графина сильнейший яд.

На столе - зажигалка, пять пачек от сигарет,

Пора бы отмучаться, столько потраченных лет…

И до крика все прошлого чувства внутри болят.

Мистер Гриф достаёт пластинку, включает джаз,

Джимми Джоффри – юнец – терзает свой саксофон.

Мистер Гриф засыпает спокойно всего на час,

Отдыхая от пыли комнат и колких фраз.

Тихо дышит, качая рукой в унисон.

Мистер Гриф был тоже когда-то простым юнцом.

Мэнди громко кричала: «Роберт, пойдём к пруду!»

Он дарил ей пионы, крепко дружил с отцом,

А после украсил ей руку своим обручальным кольцом,

И видимо счастьем своим накликал на дом беду.

Миссис Гриф давно не звонит и писем не шлёт.

Она перекрасила волосы, вышла за капитана.

Её муж не читает стихи, но ведь он и не пьёт,

Не поджигает сигару, не колет на кухне лёд.

Миссис Гриф уже Мейсон лет тридцать, 

но овдовела рано.

Мистер Гриф просыпается резко и допивает бренди.

Его приторный вкус чеканит стихи в висках.

Роберт идёт к столу, достаёт свои письма к Мэнди.

И старается больше не верить в разные бредни – 

Мол, это судьба – ведь Гриф в переводе «тоска».

 Родная, хорошая…

У неё за окном бродит длинный кофейный день,
Она насыпает в чашку пол-ложки дождя из банки.
А перед ним седьмая дорога в одну ступень,
Ключи, телевизор и вилка от кофеварки.

Она греет душу словами: «Держись ровней!
Тебе в эту спину не раз ещё всадят нож!
Забудь! Такой жалости нет сейчас у детей.
Что ж от мужчин ты этого чувства ждёшь?»

Он закрывает глаза и чётко видит её окно,
Где её волосы цвета «янтарная цитадель»,
Где она улыбается больно, но так чуднО,
А после без сил зарывается с криком в свою постель.

Они могли бы играть в выходные молочный джаз,
Варить своё счастье, варьировать по зеркалам,
Искать лучик света в машинах пустых автотрасс
И хрупко делить последние слёзы напополам.

Она лепит утро, он вдребезги бьёт рассвет,
Берёт свою куртку, опять забывает её надеть.
Под дверь ей подложит свой лучший автопортрет,
Где только два рвущихся слова «Позволь согреть!»

Уже через год она спить почти до восьми,
А после идёт на кухню, включает цветочный свет.
А он говорит: «Всё брось, подойди, обними!»
И первым подходит, минуя свой же запрет.

Уже через год она засыпает примерно за час.
И кто там сказал, что не всё подвластно любви?
Он укрывает её дрожащей рукою в тысячный раз:
«Когда ты привыкнешь?
Родная, хорошая…
 не реви!»

Мама, прости

Мама, прости, я стала реже тебе звонить,
Слать в смс-ках стихи и смешные картинки.
Дай мне, как раньше, горечь сиропом запить,
И расскажи, что всё хорошо, по старинке.

Мама, прости, я стала старше на много лет,
И уже не плету своим куклам кривые хвосты, 
Не беру твою тушь и не рву последний браслет.
Я теперь всё чаще ставлю на людях кресты.

Мама, прости, я стала любить кого-то ещё,
Скучать по нему и бросаться под пули за ним.
И плакать уже не с тобой, не в родное плечо,
Но голос твой так же отчётливо незаменим.

Мама, прости, я перестала звонить домой,
И приезжаю только, когда уже вовсе нет сил.
В этом городе дождь и тот до «нельзя» чужой,
Хоть он везде одинаково весело моросил.

Мама, прости, что совру: «Всё у меня хорошо»,
Беспокоить тебя мелочами нет веских причин.
Я запомнила главное: в мире таком большом
 Никогда, ни за что нельзя мам менять на мужчин!

312 смертей

Просыпаешься утром – и сразу на сто частей.
Ударной волной с названием «Ты не нужен».
Мой каждый кусочек боли более чем заслужен.
Ты можешь спокойно пить по утрам вино,
Включать джаз или кантри, третьего не дано,
Звонить подшофе и слушать мой хруст костей.

Волна с головой накрывает, и вдруг я тону,
Не пытаюсь избавить себя от мучительной смерти,
А в глазах твоих пляшут ламбаду пьяные черти.
Ты смеёшься так громко, что я начинаю отсчёт,
Уже два с половиной…надеюсь, что мне повезёт.
Отдаю себя морю и молча иду ко дну.

Я слышу пронзительный крик, никуда уж не деться,
У камина в углу лежит свёрток размером с кулак,
Я встаю, поджигаю лениво свой лучший табак.
Тяну за верёвку, бумага шуршит в руках.
Ты хочешь оставить снова меня в дураках?
Нет! Ты просто прислала остатки 
разбитого
сердца!

Я сжимаю осколки, безжалостно раню свои ладони,
Кровь стекает с руки, образуя чудной узор.
Пусть я старый обманщик, сволочь, подлец и вор.
Но постой, ты тоже давно уже не Святыня.
В тебе ядом пропитаны волосы, голос, имя.
И я им пропитан. Бред…признаки всех агоний…

Минздрав говорит, что вредно сейчас курить.
Посмотри на неё, министр! Давай смелее!
При одном её взгляде мир весь вокруг темнеет.
И я умирал от огня, от воды и от бешеной пули
Триста двенадцать раз, не считая три смерти в июле.
Так скажи мне, родная, (за грубость меня прости)
Сколько нужно прожить смертей,
Чтобы просто тебя отпустить? 

Избранные

Ему было только двадцать. Его считали героем,
Сильнейшим из самых сильных. Вечная слава и бег!
Он даже не знал ни любви, ни счастья, ни просто покоя.
Каждое чувство – слабость, каждая слабость – грех!

Ему было только двадцать. Ему поклонялись горы.
«Наш Избранный» и «Кумир» каждый кричал ему вслед.
Всемирная ранняя слава – чем вам не ящик Пандоры?
Страх оказаться забытым – сомнительный амулет!

Она была очень милой, и часто боялась страданий.
Пыталась себя отыскать, ошибалась тысячи раз.
Но так получилось странно – её самый первый избранник
был истинно лучшим из лучших – без лести и без прикрас.

Она была подлинно храброй, ни капли подкожного страха.
Она выжигала всю боль, метала в мишени ножи.
Если проявишь слабость – то ждёт тебя точно плаха!
Нельзя сомневаться ни крохи, нельзя доверять чужим.

Но вдруг всё полетело к чёрту! Вечером в воскресенье
она ему улыбнулась, а он не нажал на «стоп».
И чудилось, что идут ко дну очень быстро и верно,
Но это стоило точно ошибок и сотен проб.

Он потом полюбил и понял – вот что такое отвага!
Ведь он за неё умирал, намеренно шёл на смерть!
Но вышло всё слишком просто – они друг для друга бумага,
И нужно её исписать, и важно точно успеть!

Она была непослушной. Сбегала, бросала вызов.
Пуля за пулей в тело, а он будто ранен сам.
«Мне откровенно-страстно не был никто так близок,
Я жизнь за тебя, ты знаешь, и душу свою отдам?!»

Она была бархатно-нежной, будто из призрачной сказки.
Он целовал её в носик, он знал её всю наизусть.
Они расставались утром, чтоб вечером снять все маски,
 Избранных и сильнейших, не знающих тёплых чувств!