Вера Кузьмина

Уходящие

— Снова пензию посеял, сивый мерин, гладкий гусь!
— Я люблю тебя, Расея, да-ра-гая наша Русь!
— Весь пинжак-то взади в пятнах, где валялся-то, стерво?
— Ты веками непонятна!
Бабка тащит самого.

Деду восемьдесят с гаком, не уралец, из минчан.
Колыму прошел — не плакал, целину пахал — молчал.
Горб, надсада и мозоли — что колхозник, что зэка…
Профиль Сталина кололи возле левого соска,

Сыновей ушедших ждали — не служившим стыд и срам,
И смеялись над вождями, и скорбели по вождям.
— Горе луковое, Сеня! Навалися на плечо.
Все Расея да Расея, хоть бы пел другое чо.

Мят да кручен, бит да ломан — ни к чему такая жись.
Слава Богу, вроде дома... На завалинку садись...
Завтра стопку не проси-ко, не подам, палена мышь.
Вишь, заря-то как брусника…Что ты, Сенюшка, молчишь?
Вишь, ворота как осели у соседа в гараже…
Спит на лавочке Расея, уходящая уже.
________________________________________

***
Вспомнила — вор соседский карты назвал «бура»…
Я возвращаюсь в детство, в темный слепой барак.
В голбце сидит бабайка, кутает морду в шаль,
дочка завмага Майка дразнится «Верка-вша».
Звали нас «щепы», «вошки». Я научилась в пять
хлеб подъедать до крошки, в семь — далеко послать,
если орали: «Кто ты? Кто ты такая, слышь?».
— Сука я, сука в ботах, шворка, шумел камыш.
Я научилась.
Кто я?
Кто я такая? Кто?

Помню свое-чужое драповое пальто.
Все после старшей — Ленки, все не мое.
Мое — содранные коленки, громкое воронье,
в старом горшке алоэ, черный прабабкин ларь,
«Примы» окурки…
Кто я?
Кто ты такая, тварь?

Дора, училка Дора… Если б не ты, то всё.
«Верочка, Питер — город. Это не хрен — Басё.
Знаешь, была блокада? В Питере вся семья,
нас повезли из ада, выжила только я.
Верочка, войны — горе, книги — пролом в стене…»
Кто ты такая? — Дора не говорила мне.

Сильно уже за тридцать, то, что прошло — прошло.
Только ночами снится — отчим стучит в стекло:
«Сука, пусти пехоту! За ногу в душу мать!
Кто ты такая? Кто ты?».
Если бы только знать.

***
Я не видела — мне рассказали,
Как прабабка жила на миру.
Покупала на местном базаре
Две чекушки батяне Петру,
Две чекушки для мужа Григорья —
Чуть попозже, годков через пять.
Как плескалось прабабкино горе,
Никому, кроме баб, не понять.

Я не видела — мне рассказали,
Как варила крапиву и сныть,
Как на гулком продутом вокзале
Нанималась уборные мыть.
Вырастали робяты-нахалы
Между тряпок, мешков и корыт.
Две взамужни, одна блядовала.
Двое умерло, третий убит.

Я не видела — мне рассказали,
Как полола пырей и паслен,
Как халат из далекой Казани
Берегла для своих похорон.
На гулянках плясала матаню,
Песни пела — не пела, жила,
И стеснялась в общественной бане:
Шибко страшная грыжа-кила.

Я не видела — мне рассказали,
Как прабабку «замаял живот».
Заревела Вороньжа слезами,
Замолчала, куря у ворот.
Каждый чувствовал: вроде бы должен,
Виноват, и с собой не в ладу…
Похоронено сердце Вороньжи
На Ивановском. В третьем ряду.