И поражения подарок
из камня воздухом в руке
разжатой стал, свое гнездовье
не покидающим нигде,
в стране обратной нашим лицам —
он в хворосте и хворотьбе,
в монашестве возвеселился
и в крошках спит на бороде,
он водоносом стал, синицей,
что хлеб вкушает от руки,
когда сгорают наши лица
внутри покинутой тоски.
На половине непечатной —
стою оживший и другой,
и поражения подарок
держу разжатою рукой.

А дождь, который вход за дождь,
а вовсе не вода,
опять закинул в воздух дрожь,
где круг бежит меня,
меня вокруг спешит в чугун,
бежит среди камней,
средь мертвецов моих спешит,
бежит среди друзей,
которым не был другом я,
которых не простил,
которых дождь или трамвай
когда-нибудь убил,
которых я забыл, как вдох
и выдох или спирт,
которых мякишем земли
однажды закусил.
И смотрит дождь через губу
на тело моих слов,
которые насквозь идут
сквозь трубки мертвяков,
которые теперь вода
и потому легки,
которые, как провода,
лежат в винтах тоски,
которые, как пузыри
ожогов или сот,
бегут, средь ос без головы,
стеречь из тьмы осот,
всеодиночество мое
они идут беречь,
чтоб из воды собрать меня
а тело мое сжечь.

Рай непрозрачен, что ни говори,
и ангелы из мяса и крови,
и Бог стоит под камнем и в камнях,
в горячей птичьей плоти номерах

Бог выкипает тихо и свистит,
и входит в дом из стай небесных крыш
ну что молчишь? ну что же ты молчишь —
всегда, когда со мною говоришь?

Рай непрозрачен в чайке на холме
посередине озера и вне
его трещотки — щепки, кожа, тьма
и сад, который не имеет дна
и ливень окровавленный течет
налево справа и обратно — в рот
где рай — и дщерь и сын, и мокрый дух,
что осам местным не дает вздремнуть.

Неважно что за человек
в тебе моргает из-под век —
тяжел не век, но слог его,
когда особенно того,

когда особенно сейчас,
когда заходит в небо дом
и темен знак в его устах
горит почти что как окно,

когда неважный человек,
как в мышеловке из дождя,
играет в пекаря свой век
на облако, что в нем, галдя,

когда особенная тень
жены лежит повдоль его,
как знак грядущих перемен,
когда не будет никого.

Ожоги сна, когда его покинешь,
горят и светятся как голуби. в плечах
они читают свернутый свой свиток,
запутавшийся в кодах и ключах.

И фосфор их горит [почти пылает],
где — будучи прочитанным — исчез
не Бог, но след его, который крайний
почти всегда, и здесь теряет вес

[как дверь] глядящий. Свернутый в воронку
стоит он, в первый воздух из утра
снимает пенку, то есть фотопленку,
которую из тьмы чужой в долг взял,

в рулон ее он сматывает сети,
в силки словесные уловленных пустот
и пропусков — ты это все заметил,
но не закончил? — так пчела из сот

выглядывает дверь не закупорив,
став пробкою, летящею к земле,
и сон глядит свой сон с пчелиным брюшком
где ты растешь золою на золе.

Дудка светлая, июнь,
завершаешься пичугой —
человека пройден круг
неспасительный испуга.

Дудка, светлая в цвету,
переменчивей мелодий
всех своих, стоит в меду
несвершившейся погоды.

Вот угодья все твои,
вот охота и гнездовье,
вот твой выдох, вот мой штрих
тела, что совсем условно.

Безусловный звук во рту
у синицы или капли —
спишь и зреешь, как зерно,
дудка белая, как цапля.

И нестерпимый свет,
что замерзает в лед,
внезапно в дом — как рой —
за рыбою войдет,

и восемь своих крыл
[как стрекоза] в тебя
возложит — из воды
твой ангел, не любя.

И входит без ключа
в тебя нетвердый свет,
и ты уже меняешь,
как стрекоза, свой цвет,

и рой летит с тобой
внутри смешной крови,
где нетерпима плоть
[попробуй, улови!

ее последний клик
по клавише себя]
и ты уходишь вновь,
сужаясь в не дыша.

Тень — тяжба света и лица,
что снова тащат в небеса,
топорно воздух приоткрыв,
Отца — еще точнее крик
его, и стая чаек вкруг
встает лицом в Отца, где вдруг
он растворяется, как дверь
для насекомых и зверей

Не небо пасмурно — игры
игла где ангел поспешил
сновать меж тканью и душой,
что в электрический запой
впадают словно в перерыв,
себя распаду приоткрыв,
сквозь слова сказанного жуть,
где больше точно не уснуть.

Так плыл сентябрь из половин
расколотых — Отец един
стоял и плакал надо мной
своей кленовою стопой.

На темном поле бабочка летит
в своей воде, где камень ей свистит:
— ты будешь жить, ты будешь шить меня,
вокруг меня расти и на корнях
моих оставишь память и нору,
не больно умирая на лету.

И в темной бабочке спит камень на полях,
преодолев подводный ее мрак,
он видит, как внутри она плывет,
и завершает устный перевод,
и слово разгорается как страх:
— сомкни уста, не говори, не так

На темном поле — пена и слюна,
которыми расплавлена спина
у бабочки что спит в своих камнях
и держит смерть мою в своих крылах
становится то плотной, то пустой,
то поделенной на два. Так иной

ты ведаешь от жизни холодок,
где мы — калитка, через нас другой
проходит наизусть сквозь тьму и поле,
что ей поделены на смерть и волю.