Ася Анистратенко

ДРУГОЙ РОМАНС

* * *

к чужой душе не прилепиться,
не обротать ее никак.
она парит себе, как птица,
в невероятных облаках,
а ты, беспомощный тупица,
глазеешь, шапку оброня,
как все, с чем ты желал бы слиться,
бликуя проблесковым блицем,
скрывается за гранью дня.

к чужой душе не прилепиться,
стряхнет - пылинкой с рукава.
она сама себе столица,
она сама себе права.
своей неотменимой властью
участвовать в ее судьбе
ты можешь рвать ее на части,
лишать покоя, сна и счастья,
но не присваивать себе.

к чужой душе не прилепиться.
не встроить переходника.
пока ты ищешь, где бы впиться,
нацеливаясь у виска,
своей любовью окружаешь,
сжимаешь в трепетных тисках...
она ни словом не мешает,
себе чего-то там решает,
саму себя принаряжает,
потом встает и уезжает.
неотчуждаемо чужая.
неутешима и легка.

_^_




другой романс

Этот пригород ольховый,
Это раннее тепло,
Этой грусти бестолковой
Одинокое крыло,

Это ветхое пространство,
Сквозняки из всяких пор,
Это скудное убранство
Третьесортного сельпо,
Тополиное засилье
От крыльца и до крыльца,
И цикорий синий-синий
У трамвайного кольца.

Этот охристый, немаркий
Штукатурочный колер
В пестрых пятнах от замазки.
Резкий, пришлый визг колес,
Запах хлеба с ванилином,
Что плывет из темноты...
Голод дерзкий и былинный
Жадной, юной нищеты,

Этот ситцевый цветочек,
Эта рваная строка,
Изобилье многоточий
От нехватки языка,
Целованья по подъездам,
Врозь - как лютые враги,
Если - двери скрип железный
Или близкие шаги.

А потом - поди упомни -
Соучастники любви,
Вереница съемных комнат,
Одинаковых на вид,
Тот же коврик, тот же чайник,
Стекла пыльною слюдой,
Ключ с неровной бороздой.
Тот же грай весенних чаек
По-над вскрывшейся водой.

Всякий город неслучаен -
От рождения и до -
Словно первое гнездо.

А потом стучит по крыше -
Вроде дождь, а вроде знак.
Что-то сдвинется неслышно,
Шишел-мышел, третий вышел,
А войти уже никак.

Что ж, прощай, счастливый случай,
Начинай другой отсчет,
Покидая эту участь,
Обернись через плечо.

Встанут облачные кучи,
Озаренные лучом.

В них блеснет один осколок
Смальты сине-золотой,
Дремлет пригород ольховый
Над задумчивой водой,

Этот пригород, не город,
Что изжит давным-давно,
Это место без глагола
Опускается на дно.
Трехгрошовой атлантидой
Под асфальтовый накат -
Все, что ты любил и видел,
Все, что ты хранил, да выдал -
Сто самих себя назад.

_^_




на расстоянии

на расстоянии магия спит
спит как купальница в плотном бутоне
как порыжелая лодка в затоне
как незажженный технический спирт
все что химически склонно гореть
плавиться плыть расцветать совершаться
спит расстояньем лишенное шанса
и усеченное смыслом на треть
что?
ничего
ничего
не могу
за мельтешеньем тяжелого снега
не долетит не имея разбега
джоуль ладони ли кельвин ли губ
город застыл оглушен темнотой
фары накатят и сгинут и тихо
магия спит убаюканным лихом
в дальнем кармане под мокрым пальто

_^_




* * *

и внезапно поймешь, как мучительно все заверчено,
фотографируя взглядом раннюю синеву
сумерек. серебрящиеся навершия
труб. эти трубы и крыши. мерзнущую Неву.
дым, застывающий в небе. кильватер праздника -
осыпи елок, редкие фонари.
разом охватишь и вдруг понимаешь - разное.
видишь себя внутри.

вдруг понимаешь, что время - твоя материя,
вязкое сопротивление, плоть борьбы.
что золотые низки с бусинами-потерями
ярче других любых,
и что любимый, единственный в своем роде,
милое сердце, родная душа, фантом,
делает все не то. и на этом вы сходитесь.
ты точно так же делаешь все не то.

ты из всего, что дано, берешь - что заказано.
черпаешь слой за слоями внутренней немоты,
пусть заполняют пространство мечты и разума
книги. воображаемые коты.
пироги в воскресенье. часы в абажурном свете.
мирная повторяемость сонных фраз.
все, что так важно. ты делаешь все, чтобы этого
не было, не получалось. здесь и сейчас.

ибо твое откажет в счастливых средах.
ибо твое - твой голос и твой живот -
малопривычны к простому. ты - сумасшедший шредер,
распускающий мир на нарезку из слов. и вот
естествознатель еще, полоумный физик,
вычисляющий, сколько раз надобно - так и так -
грохнуть этот хрустальный шар,
этот дар совершенной жизни,
чтобы разбился.

и выбросил белый флаг
твой паразит, окаянный твой - будьте-нате...

а все равно будешь чуять, едва жива,
как, не мигая, молчит этот внутренний наблюдатель.
ищет слова.

_^_




* * *

говоришь сам себе, что прошла зима,
пережил то, что смог; что не смог, - оставил
так, как есть; не сошел до конца с ума,
закалился в процессе не хуже стали,
вышел в мир, осмотрелся, раскрыл ладонь -
подкормить голубей у седой скамейки,
рассказал им, что свил сам с собой гнездо
там, внутри, где прописан до самой смерти,
рассказал им, что видел плохие сны,
что на кухне пригрелся у батареи,
но зимы не растопишь ничем земным,
а земное в тебе, говоришь, стареет...
рассказал бы еще, но в ушах свистит,
и карман обмелел, и ладонь пустая...
иногда для того, чтобы всех простить,
одного воскресения не хватает.

_^_




и я там был

Два города, две жизни, две судьбы.
Одно окно, и в нем нарядный кокон
свивает тюль на облачном ветру.
В другом - плетет узоры ворожбы
свеча по седине морозных стекол,
румяный улей, гаснущий к утру.

И я там был - за отраженным светом,
за занавеской, за вчерашним летом,
за негасимостью, что в том и этом -
как кровь и плоть, и за ее чертой.
Мело-мело во всей земли пределы,
слипались части, становились целым,
и с ней лежал, и ничего не делал,
стоял смотрел, терзаем пустотой.

Выпалывай чертополох тоски,
сажай взамен веселенький шиповник -
услада сердца, милые черты.
Оно уже не бьется на куски,
оно уже само себя не помнит
от переменности и маеты.

Литература, мать ее ети.
Четыре слоя воздуха в гортани.
Один - дышать, один - гореть, как спирт,
еще двумя - рыдать "прощай-прости"
и целовать, покуда не устанет,
на выдохе, потом очнешься - спит.

Я буду там, пока метет и кружит.
Пока в окне, до края полном стужей,
ноябрь кончается, и снег стальной.
Качнется влево - может быть, не нужен,
качнется вправо - скоро будет ужин,
и ты со мной.

_^_




* * *

был упоительно счастлив: любил, любим...
но все, что делал, делал с одним лицом -
холодноватым. маетным. напряженным.
словно боялся: вот-вот разойдется дым.
словно боялся: вот-вот оборвется сон
утром глухим, тяжелым.

был упоительно счастлив - по паре дней.
спрашивал все: а любим ли? а как любим?
сестрински ли, матерински? как любят жены?
молча смотрел и не ведал: что делать с ней,
с этой любимой. вот-вот разойдется дым,
выплывешь - прокаженным.

ждешь, что пройдет, а оно никуда не хочет,
где-то внутри похохатывает, щекочет,
пляшет по серым обоям театр теней.
что-то болит под лопаткой внизу и слева,
новая твердь пробивает тугую плеву,
и никого не касается, что за ней.

та же, другая, в смысле - вообще не та,
не вопрошала и не отнимала рта
влажные недра, и медленно, и послушно
приоткрывала надобные врата.
чтоб наполняла опиум-пустота
после удушья.

чтоб возвращался - с ветром в пустых руках,
инопланетный, в отмыленных запахах,
в образе дурака - сквозь сомнений тьму -
спрашивать.
ибо легче, чем облака,
тоньше и непонятней, чем ДНК,
любовь
воспроизводит себя саму
нипочему

_^_




транзит

марине

здравствуй каширка-варшавка старый кирпичный дом
здравствуй театр шалом притулившийся за углом
по небу шарят лучи дискотечные на каховке
завтрак не лезущий в горло сорванный аппетит
вроде пила не столько чтобы себя вести
ветер на остановке

слышишь привет нагорная та что ушла под слом
это бывает просто слиться с чужим теплом
гости сидят за столом и им никакого дела
сумрак укрой им разум гогот зашторь им слух
надо ж такое спьяну чтоб ослепило двух
но выдыхает тело

вот и песчаная-сокол соломенные деньки
здравствуй троллейбус в сербор обнаженные у реки
здравствуй не помню кто проводивший меня до дома
падаешь в зиму ничком просыпаешься по весне
проще любить других это как-то всегда честней
чем бы к лицу лицом мы

грозы в оконной раме утреннее метро
спишь уронив ладонь как лодочку на бедро
словно прося в нее конфету и день на отсып
кто-то уходит первым в другой лабиринт судьбы
время типа прямая оно не знакомо с бы
тянется после рвется

если каширка-варшавка высохнет все тогда
если приду к развилке не знающая куда
вновь лишена гнезда-гнезду-о гнезде-гнездом то
сяду опять в трамвай кренящийся на бегу
чтоб заложил как встарь равнодушнейшую дугу
с видом на старый дом твой

видишь каширка-варшавка пунктик необъясним
тот о котором скажешь тысячу раз хуйсним
типа последний осколок от пресного слова вечность
помни когда остальное вытечет изнутри
вот она я в трамвае номер допустим три
по-над замоскворечьем

_^_




* * *

забывается все телесное все живое
все что надвое разделено умножалось вдвое
лето сдает меня осени без конвоя
только память зрачка цепляется за июнь
где жизнь твоя как ранение ножевое
вспарывает мою

резано колото бережно безутешно
нежно ты помнишь как это было нежно
на том краю земли
где под времени прессом слиплись встречаразлука
если память руки забывает вторую руку
самый воздух вокруг болит

воздух в котором мы заведены кругами
по часовой
грабли свои пересчитывая ногами
черенки головой

будто бы ожидая что кто-то третий
скажет иди сюда здесь нора тепло
здесь я укрою тебя - и тебя - от смерти
здесь за пределом слов

а покуда стеклянный шар от стеклянной стенки
вновь оттолкнувшись катится в никуда
и кармин наших тел победили уже оттенки
холода: асбест иней туман слюда

и непонятно (разглядываю заусеницы
на пальцах забывших наощупь твое плечо)
почему в этот раз ножевым зацепило сердце
именно а не что-нибудь там еще

_^_




* * *

это то что сидит внутри
это внутренний лабиринт
это бездна без минотавра
не смотри в нее не смотри

это то что живет во мне
не отбрасывая теней
есть и пить молодец не просит
тихо дремлет на самом дне

так-то вроде простая баба
с ранним проблеском седины
зажигаю по жизни слабо
заурядная, как блины

в нужном месте имею узость
в нужном энную ширину
не чураюсь простых союзов
не вступаю ни с кем в войну

но прорвется всегда не в срок
не заткнешь ананасом рот
вечно ляпнет чего попало
со значением между строк

это просто как дождь и снег
это можно смотреть в окне
мне же мал золотник да дорог
заховаю и нет как нет

и живи на своем краю
свято веруя в ай лав ю
как в обрывки других материй
из которых фантомы шьют

солнце слепит глаза - иди
правда режет глаза - иди
не оглядывайся заманит
не задерживайся
в груди

_^_




сменивши глобус

сменивши глобус, жизнь наруша, живешь другую.
сидишь в кафе с октябрьским видом, с ноябрьским ветром.
проходит уличный разносчик и весть благую
кладет на скатерть, и отходит. не ждет ответа.

страданий истинно не будет - удостоверься.
ты чемпион по расставаньям в легчайшем весе.
по мостовой бегут окурки, клочки газеты.
день гаснет. сумерки покуда длинны, как летом.

пустая кружка, зябнут пальцы. звонят на башне.
встаешь со стула, осыпаясь табачным прахом.
несешь в себе глинтвейн гвоздичный и сон вчерашний.
несешь себя, как горб безвидный, топор и плаху.

_^_




* * *

никогда не кажется, что легко.
осторожно дуешь на молоко,
обжигаясь, пьешь ледяную воду.
вымеряешь каждый свой жест и шаг,
и свобода сладко поет в ушах...
но опять - обступят, замельтешат,
и осалит кто-то, и крикнет: "вода!"
и другого качества станет воздух.
и забудешь сразу же, как дышать.

вспоминай, смиряйся, ищи, лови.
это детский взрослый язык любви.
это первый вечер от сотворенья.
это море вышло из ручейков
и вспороло твердь ледяных оков.
ты влипаешь в глупые повторенья,
словно новогодний андрей мягков,
но еще ухабистей и бодрее,
потому что фильм у тебя таков.

настигай добычу в углу, в пыли,
в темноте, на самом краю земли
(детский "домик" и древняя вонь фекалий).
убираешь пряди с сырого лба,
прижимая палец к ее губам,
это салки, праздник, игра, судьба.
это так положено, чтоб искали,
чтобы, обаукавшись, не нашли.

тишина. охотники далеко.
только жилка мечется под рукой,
как птенец, подобранный под ольхой,
слышишь - бьется, бьется за тонкой кожей.
холодеешь, встрепан и бестолков,
шевелишь губами - но ни-ка-ко...
никакого звука из них не сложишь.
никогда не кажется, что легко,
но сейчас не кажется - Боже, Боже.

ты-то думал - может быть, пронесет.
но не пронесло. и накрыло. все.
ни пути обратного, ни ответа.
потому что перешагнул черту,
за которой всмотришься в темноту,
а она взрывается новым светом,
видным только тебе, только миг и тут.

потому что после - война, чума,
холокост и ядерная зима,
абсолютный ноль, ледяная стужа.
онемевший, стой, ослепленный, слушай.
вот она опомнится, вот, сама,
от твоей ладони - одним нырком
увернувшись - выберется наружу
и окликнет ищущих игроков.
никогда не кажется, что легко.

после смотришь старый фотоальбом
шевеля губами, морщинясь лбом,
и вбиваешь в каждый забытый снимок:
я всегда люблю тебя. я с тобой
я всегда люблю тебя. я с тобой
я всегда люблю тебя. я с тобой
понимая плохо, что, значит, с ними,
значит, с ними всеми - но эта боль
отзывается на любое имя.

не за то, что близок был, смял и смел.
не за то, что прицелился и сумел.
или, наоборот, не сумел, оставил.
не за то, что силен был, а, может, слаб.
глуповат ли был, трусоват ли, храбр.
мимо логики, мимо понятных правил.
не за то, что известно на всех углах.

не за то, что белесый вползал рассвет
в незнакомую комнату, заливая
утомленную тень под ее ресницы.
не за то, что приснится. оно приснится.
но не в этом ведь дело.
она живая.
и легко не казалось, но как - бывает -
никогда не уместится в голове.

раскопаешь детсадовский свой секрет
и смотри на просвет дорогой осколок,
это то, что в руках, но не взять руками.
пузырьки в синеве, вышина в стекле,
волосинкой трещина и свеченье.
это то, что случается на земле.
это то, чему ты не придал значенья,
но зрачок сохранил, но врастила память.
и отпустишь нескоро еще, нескоро.
и не кажется даже, что мог бы.
нет.