Сергей Кривонос

Март не успел раскрыть цветы,
И снова — снег. Ну, что за глупость?
Зима, наверное, вернулась,
Чтоб успокоились коты.

Дворы пустынны и немы,
Но снега немощную краткость
Заменит вскоре необъятность
Травы, листвы и синевы.

И, по-пчелинному роясь,
Летят над лугом ветры с юга.
Зимой накопленные вьюги
Сбежали в пропасть, чтоб пропасть.

И, важно выставив живот,
Ни раз бывавший в перетрясках,
На оголенной теплотрассе
 Спит успокоившийся кот.

У лета я дожди уворовал

У лета я дожди уворовал, 
На улицах и в парках стало сухо.
«Такая с урожаем невезуха, —
Кричит сосед, — ты мне бы их отдал».

Несу дожди. А над крыльцом моим
Застыла радуга. И весел вновь поселок.
И лучше быть промокшим, но веселым,
Чем грустным и безжизненно сухим. 

Улыбками наполнив тишину,
Прохожих дружно посветлели лица.
А воровство, конечно, мне простится,
Поскольку вскоре я дожди верну.

Синоптик мне:
— Что, снова баловство?
Недавно ветер ты украл умело…
— Да мне помочь соседу захотелось,
Вот и решился вновь на воровство.

Повсюду сушь, а надо мной — вода,
Сейчас, как говорится, не до скуки…
Сосед довольно потирает руки,
 И солнце светит так, как никогда.

У мамы кошка рыжая была

У мамы кошка рыжая была,
Задиристая, с верностью собачьей.
Для нас не так и мало кошки значат —
Уюта больше с ними и тепла.

И оживилось мамино жилье,
Росла Алиса горделивой «дамой»,
При этом преданно любила маму,
А мама, также преданно, — ее.

Поев из миски, кошка перед сном
Ложилась на колени по привычке,
И, что-то сокровенное мурлыча,
Лечила маму бережно теплом.

Она и для меня была своя,
Но жизнь, увы, поставила подножку —
Дробина угодила в нашу кошку,
Когда в нее пальнули из ружья.

Лечили мы Алису, как могли,
Вернулась к ней ее кошачья сила,
И в дом как будто счастье привалило,
И снова все дела на лад пошли…

Мне в жизни не встречалось кошек злых,
Они, как мы, ранимы и беспечны.
Кошачесть — это та же человечность,
Но только в отношениях иных…

Когда Алиса отжила свое,
Могилку вырыл я в глухой ложбинке.
И как-то по-небесному слезинки
 Светились под глазами у нее.

Что, снова невезение? Возможно…

Что, снова невезение? Возможно.
К тебе никак, увы, не достучусь.
Лишь тень приблизиться решилась осторожно,
А я застыл на месте и молчу.

Казалось, вот удача, вот везенье,
Но, растерявшись, словно новичок,
Как будто бы в цепях, стою в оцепененье,
В печаль уткнувшись боязно плечом.

Какая-то угрюмая тревога,
Какой-то странный, неуклюжий миг…
И удлинилась тень моя еще немного
 И замерла опять у ног твоих.

  Иду сквозь тишину за настроеньем

 Иду сквозь тишину за настроеньем,
 За удивленьем и за вдохновеньем.
 А что морозно — нет моей вины.
 Вот первая звезда на небосводе,
 А у звезды всегда — одна погода,
 И — ни зимы, ни лета, ни весны.

 И я смотрю на небо удивленно,
 И так же удивленно смотрят клены,
 И точно так же смотрят тополя.
 Поскрипывает снег. Закат алеет.
 Мороз крепчает. Только все же греют
 Родимый край, родимая земля.

 Шагаю по притихшему поселку,
 Где иней — словно звездные осколки,
 Где каждый холмик — близкий и родной.
 Где жаль всего прошедшего немножко,
 Где тихо светит мамино окошко
  Тем добрым светом, что всегда со мной.

Оттого ли, что счастье ко мне приходило

Оттого ли, что счастье 
                   ко мне приходило нечасто,
Мое сердце, как клетка,
                   в котором тебя я держу.
Но боюсь, что оно распахнется 
                  и выпорхнет счастье
И не скажет: «Прощай», 
                   да и я ничего не скажу.

Нынче я в непредсказанной 
                     и суматошливой роли —
Птицеловом тебя запираю
                     и в том — благодать.
Ах, как хочется мне, 
                    чтобы в клетке была ты на воле,
Чтоб тебе не хотелось
                    от воли такой улетать.

А вокруг столько весен 
                    и жизнь так прекрасно просторна,
Вот и ветер, проснувшись, 
                    навстречу рассвету бежит.
Буду я оставлять 
              в клетке строчки, как будто бы зерна,
И живи не тужи, 
            если сможешь, конечно, так жить.

Словно высохший клен, 
                  что от ветра надрывисто стонет,
Так, когда-то и я 
                  окажусь над обрывом пути.
Распахну сердце-клетку,
                   тебя подниму на ладони
И запрячу поглубже печаль, 
                   и промолвлю: «Лети!» 

Васильковое поле. Тропинка. И ветер шершавый.

Васильковое поле. Тропинка. И ветер шершавый.
Паутинка сединки тревожно дрожит на виске.
И ползет муравей по своей муравьиной державе,
А потом по моей утомленной работой руке.

Отчего ж ты, храбрец-муравей, так беспечно рискуешь,
Вот укусишь меня, и прихлопну тебя сгоряча.
И никто не заметит такую потерю простую,
Нам ли, людям большим, небольших муравьев замечать?

Вот укусишь, и кончится сразу же век твой недолгий.
Страшный зверь — человек, но тебе, видно, страх не знаком,
И толкает вперед вечный зов муравьиного долга,
Без которого не был бы ты никогда муравьем.

Люди тоже чуть-чуть муравьи на огромной планете —
Мы вгрызаемся в мир, в суете бесконечной живем.
Посреди васильков, посреди скоротечного лета,
Понимаешь, что жизнь — изначальное счастье твое.

А когда мое тело засыплют землей землекопы,
Муравей, может быть, и к могиле моей приползет…
Да, любого из нас тоже запросто могут прихлопнуть,
Чтоб сидели в тиши и не лезли настырно вперед.

Вот пополз и второй муравей, презирая опасность,
По уставшей руке. И подумалось грустно сейчас,
Что среди муравьев есть какое-то крепкое братство,
А вот нету такого же братства, увы, среди нас.

Поле. Небо. Заря. Запах скошенных трав освежает.
Золотится простор. Снова щелкнул вдали соловей.
И ползет муравей по своей муравьиной державе,
 И не знает, что он — лишь частичка державы моей.