Мария ИГНАТЬЕВА

Об авторе | Мария Юльевна Игнатьева (Оганисьян) родилась в Москве. Закончила журфак МГУ, начала работать в ИМЛИ, далее последовала жизнь в Испании. Публикации в «Знамени» (№ 4, 1997; № 9,1999; № 9, 2002; № 8, 2004; № 6, 2008). Книги стихов «Побег» (1997), «На кириллице» (2004), «Памятник Колумбу» (2010). Живёт в Москве.

* * *

Это кто там печальным и старым

В чине праведника-старшины?

Это Юрий Никулин с Мухтаром

На границе небывшей страны.

Циник ночи, любую безделку

Привлечешь пятипалой тоской:

Из лирической юности девку

И рекламу любви на Тверской.

Вероятно, душа большевичка,

И её не прогонишь взашей.

В ней живучи любовь и привычка

К непроцеженной гуще вещей.

Даже ставшая старой и нищей,

Эта краснознаменная рвань

Зависает над скарбом и пищей

И не рвётся, блаженная, в рай.

Ей мерещится в смертном покое

Древнерусского поля квадрат,

Сказки бензоколонки Лукойе,

Сыр и бор виртуальных отрад,

Запасное количество жизни,

Подростковый какой-то недуг.

Тихо охни и ребрами стисни

Всё, что было и выжило вдруг.

1999

ОТЪЕЗД

(из поэмы "Второе письмо Татьяны")

Не в коммунальных лабиринтах,

Средь большевичек на мели

И алкоголиков небритых –

В квартирах малогабаритных

Нас в оттепель произвели.

Гагаринский какой-то пыл

Нас породил в шестидесятых.

Он лёд вселенной растопил

И рыбежиром снов детсадных

К иным туманностям уплыл.

Как форма пустоты тепло

Играет в амфорах разбитых,

Неслыханное НЛО,

Взойдя на внутренних орбитах,

В нас прошлое произошло.

И теснота знакомых лиц,

Метро, отечество, квартира, –

Смешались с дымом небылиц,

И сердце ныло у границ

Иного времени и мира.

Быть может, этот дух, а не

Период нищеты и фальши,

Нас резко вытолкнул вовне.

К себе самим. К чужой родне.

От места запуска подальше.

* * *

. . . . . . . . . . . . . . . А. С.

То ли вовне меня, то ли во мне

Непроходимая эта разлука –

Будто бы время погасло в окне.

Остановилось. Ни света, ни звука.

Что же ты не отгоняешь тоску,

Пялишься, как на Варшавском вокзале,

Выудив из расписанья строку?

Там и не помнят, кого провожали.

Известняковое, ватное дно.

Медлишь у берега утренней дремы,

И забываешь, что жили в одно

Время, и, кажется, были знакомы.

1998

* * *

Ещё сквозь облако светло,

И те же блёстки на жестянках,

Но сердце бьётся тяжело

На полутёмных полустанках.

На старость с выспренних высот

Смотрю и до сих пор не верю,

Что и она, как всё, пройдёт,

И хлопнет гробовою дверью.

* * *

Зачем нам это кино? Затем ли,

что жизнь короче, чем смерть искусства?

Не мозг лукав, а язык затейлив,

формуя сны из любого сгустка.

Но волны ярости набежали

и с шумом выбелили мне волосы.

Остались ангелы в тёмных шалях,

книжки с ятями, воск и возгласы,

одеревенелый брежнев в каракуле,

мао цзэдун на карауле,

клара без карла, в том же ракурсе

первые идолы — белахмадули...

Гулкая жизнь исчезает с воплем

в ямине совести — пламени адском,

что некогда было родным и тёплым,

как небо под одеялом детсадским.

* * *

Беги из Египта в песчаную степь,

Вдоль сопок, солёных от слёз,

Где Лотовы жёны впечатаны в тень

От мёртвых засушенных грёз.

Постылое иго греха и вины

Ещё с горбачёвских времён.

Пустая пустыня до самой страны,

Где дуб над рекой накренён.

* * *

Юность прошла как повод,

замедленный сон всего лишь,

как Фенимор Купер, «Овод»

Этель Лилиан Войнич.

Не стоит ни строф, ни стопок,

ни элегических думок:

не тополь, не Константинополь

до крестоносцев и турок.

Лишь старости луч осенний

в потёмках стихийных бедствий,

как пыль — золотой, просеян

сквозь решето последствий.

* * *

Никуда не деться

от печали смертной —

укола в сердце

за час до рассвета.

Мысли и образы

то камня тяжеле,

то вспыхнут, как хворост,

не принося утешенья.

Прошлое — тошно:

своё, вестимо.

Всего-то точка,

а всё вместила.

* * *

Что, душа, хорошо тебе

на земле Иберийской пелось?

Каково-то в чужой избе

горемыкалось и терпелось?

Ты нанизывала впритык

окольцованные порывы

на чужой устав и язык,

виноградники и заливы.

И как волк, всё глядела в лес

под арбатской землёй покровской,

с диким холодом до небес

в беспризорной душе московской.

AVE*

Скользит по рельсам эшелон,

он «птицей» наречён.

И люди праздные подряд

в нём парами сидят.

Из-под могучего крыла

деревни без числа,

часовни к небу заломив

над трепетом олив.

Кто смотрит фильм, кто пиво пьёт,

кто зря себе живёт,

как юный зяблик на заре,

фонтан в монастыре.

По силе — лёт, по клюву — лов.

Пенсионеров слёт

немолчным говором орёт,

и день ещё багров.

Лети, железная змея,

куда несёт тебя

душистый горный суховей

Испании моей.

* * *

Зачем влечёт меня магнитом

на место выбывших вещей —

к их очертаниям, размытым

небрежной памятью моей?

Печаль-тоска меня снедает

по запахам и тишине,

в которой нехотя светает

любовь, неведомая мне.

Истра

Серо-жёлтой радуя окраской —

полоза узорчатый живот —

Главного конструктора Адасько

улица за окнами ползёт.

Бодрые бегущие субтитры:

«Выпечка», «Игрушки», «Интерьер»,

и аллитерации нехитрой —

«улица Урицкого» — пример.

Вот автобус покидает город:

ледяные сосны, провода.

Мне уже давным-давно не сорок,

да и было ль сорок мне когда?

Ах, с какою важностью печальной

лес и речка движутся без слов

и лежит зимы первоначальной

свежий ослепительный покров.

* * *

Где город мой пятиэтажный,

во сне исчезающий дух,

не нынешний, не эпатажный,

а тот — дураков и старух?

И худо, и бедно одетый,

с авоською в твёрдой руке,

сегодня же мною воспетый

на прошлом уже языке.

Я серую речь миллионов

на бублики режу, что твой —

мой! — Берестов или Аронов,

с просроченною простотой.

Пусть тот же, что мне напоследок

мелькает, — московский закат

останется в памяти деток

как медленный видеоряд.

Пусть юноши в красных кроссовках

на щиколотках расписных

напишут в навальных листовках

о чаяньях главных своих.

Без лишних уже сожалений

я женские слёзы утру:

мы все — мимолётные тени,

сухая трава на ветру.

Мы всем человеческим скопом

отправимся в тартарары,

кто раньше, кто позже, по тропам

непонятой вовсе игры,

зачем-то одним улыбаясь,

а прочих не видя в упор,

полвека уже притворяясь

живыми людьми до сих пор.

Так в прошлое смотрит невеста,

кусая губу до крови,

что где-то есть лучшее место

для жизни, и слёз, и любви.

* * *

…где-то и я не чужой.

Олег Чухонцев

Язык ушёл бесповоротно.

Хоть кол на голове теши,

мужик, пока ему комфортно,

не перекрестится в тиши.

Тупые варварские звуки

косноязычий нулевых —

исчадье дарвиновской скуки

в тоске усилий волевых.

Лежи уютно, Тимофеич,

глотая новые слова,

пока, озвучивая вечность,

немая движется плотва.

И невостребованным плеском

гуляют щуки под водой,

ведь всё равно судиться не с кем,

и нам Чухонцев не чужой.

* AVE — Alta Velocidad Española, высокоскоростной поезд. Ave — по-испански «птица».

 http://magazines.russ.ru/znamia/2017/10/angely-v-tyomnyh-shalyah.html