Михаил СИНЕЛЬНИКОВ

* * *

Ты где, былинный Сивка-Бурка?
Давно в полях родной страны
Забыта вещая каурка,
Остались только скакуны.

А ты, крестьянская лошадка,
Рабыней робкой мужика
Прошла сноровисто и шатко
Свои двужильные века.

Арабский конь, лихой бездельник,
Летит сквозь время напролом,
А твой хомут, чересседельник
Небрежно брошены в былом.

Детей усадим мы на пони,
Вбирая радость торжества…
Нет недоуздка и супони,
Но всех вещей прочней слова.

* * *

Хоть километров за четыреста
Туда езжай для этих встреч,
Где и свежа, и заковыриста
Становится родная речь.

Она, скукоживаясь, корчится,
Но до конца не отошла,
И правит власть языкотворчество,
Верша привычные дела.

Так брага мутная забориста…
Черпали Гильфельдинг и Даль
И добирались до аориста,
А вычерпали всё едва ль.

Прошли, пласты перелопатили…
А жители…И в эти дни
Тебе нужны не как читатели,
А как создатели они.

* * *

В Останкино снова поедем весной,
Ответив на зов директрисы,
И снова в театр войдём крепостной
Под веяньем, взвившим кулисы.

Наполнится вновь Шереметьевский дом
Всем сонмом видений зефирных,
Тенями красавиц в сиянье цветном
Фамилий своих ювелирных.

И время очнётся и двинется вспять,
И лица появятся снова,
Которые в жизни смогла удержать
Художника кисть крепостного.

И то, что, оставив за смутной чертой,
Проели и продали баре,
Весь этот помещичий век золотой
В своем сизоватом угаре.

И воздух неволи в мелькании рук
С томительной музыкой слитый,
И дрожь клавесина, и лирики звук,
И перси её, и ланиты.

* * *

Что значат эти две дуэли,
Иль не довольно и одной,
Чтоб звуки выстрелов довлели
Над цепенеющей страной?

Но с тем и в гибели уютно,
Мы с ним и смерть переживём,
А этот рушит всё попутно
В остервенении своём.

Кого-то безнадёжно любит,
Кого-то губит, не любя,
Бурлит, глумится, горцев рубит,
Бросает в полымя себя.

Быть может, с блюдечком пломбира
Он видел в обществе того,
Чья сиротеющая лира
Пождёт, заждётся лишь его.

Но, с ним не братствуя, а споря,
Наперекор твердя своё,
Бежит, как Терек в кипень моря,
Врываясь в инобытиё.

УХОД
Он уходил от лжи, от разговора.
Свистели птицы. Ночь была свежа.
Земля, как под стопою Святогора,
Казалось, прогибается, дрожа.

Куда-то шёл, письмо писал кому-то,
Потом поехал, и – невесть куда.
А за спиною и война и смута
Деревни жгли, крушили города.

Потом сестра и вновь снующий бойко
Дорожный люд и уходящий век.
Потом начальник станционный, койка
И жар, и тяжесть неподвижных век.

Взыскующие репортёров лица,
Прилипшие к оконному стеклу,
И этот день, как белая страница,
Внезапно озаряющая мглу.

Он вспоминал охоту на медведя,
Собачий лай и лошадь без удил,
И грохот Севастополя, и, бредя,
Шептал слова и дальше уходил.

* * *

У этих рек прозрачно-сизых,
Несущих вьющийся песок,
Всегда восточный берег низок,
А берег западный высок.

Обрыв глубок, и потому-то
Под гул и миномётный вой
Давалось трудно то, что круто,
В час переправы боевой.

Но не уймёшь, не сдержишь мести,
И эти гиблые плоты
В своё бессмертье и безвестье
Шли на закат из темноты.

И дым родного пепелища
Ещё держался на волне,
И кораблей варяжских днища
Темнели на песчаном дне.

Смеляков
Поклонникам Урании холодной
 Поёт, увы! Он благодать страстей…
Е. Боратынский «Последний поэт»

Стало пусто в подвальном буфете.
Кто войдет под заброшенный кров,
О забытом припомнив поэте,
Завсегдатае тусклых пиров?

Сквернослове, участнике пьянок,
Впрочем, в узком и верном кругу,
Знавших тундру, кайло и рубанок,
Разнарядку, топор и тайгу.

Кой кого привечал он брезгливо,
С омертвелой улыбкой острил.
Подходившие, клянча на пиво,
Чтили этот презрительный пыл.

Всё прошло и успело забыться,
И застольцев теперь не вернём,
И не сыщешь уже очевидца,
Здесь никто не расскажет о нём.

Как в похмелье кривился от боли
И валился, устав от всего,
Сохранив и в тюремной неволе
Эту власть не от мира сего.