Денис Голубицкий

***

И если тех, кого мы любим, отдадим,

то вряд ли тьме, а значит, свет непобедим.

А значит, в каждом возвращении взойдет,

как будто в почве затаившийся, уход.

Чередование прощаний, пауз, фраз.

И если те, кого мы любим, больше в нас,

чем в том пространстве, называемом Судьбой,

замкнуть которое пытаемся собой,

и если так, и если в самом деле так,

то в чем же смысл твоих атак, твоих Итак?

Но если даже тьме, тем неизбежней свет.

Вот десять заповедей плюс одна, поэт.

***

Читай молитвы или мантры,

не остановлен круг словесный.

Из этих лет запомни марты,

размер их тесный.

Пиши сонеты или оды,

коль не исчерпан сад-колодец.

Из этих дней запомни годы,

что раскололись.

Читай-пиши в любом порядке.

Не дразнят ядра скорлупою.

Все прилагательные кратки

весной скупою.

***

Как нам победить печаль?

Как тебя в нее не ввергнуть?

Зреет в области плеча

беспокойный ветер вербный.

Стыдно пост великий свой

променять на перебранку.

Скорой будущей листвой

нежность вспыхнет спозаранку.

Слова дерзкого не сметь

бросить в круг размолвки тесный.

Только впасть апрелю в смерть,

как в соблазн, чтоб вмиг воскреснуть.

***

Что у марта на уме –

только спор о языке.

Свет, долги вернувший тьме,

бьется птицею в руке.

Плеск ночных твоих дежурств

пледу моря шерсть прядет.

Прошепчи: держу-держусь.

Сколько мест душа пройдет.

Время медленно разрежь

жестом памяти любым.

В воду брошенная брешь.

Кроме Крыма есть ли Крым?

Кроме дома есть ли дом?

Сердце в музыке сокрой.

Чтобы небо билось в нем

кровью смешанной, второй.

***

Триптих наших весен

на фоне сезонов прочих

то ли високосен,

то ли размерен. Прочит

что и сулит какую

живопись в новом стиле?

Словно улитка, дую

на воду, чтоб впустили

в мир скоростей и мерок,

не подходящих телу.

Скуп календарь и мелок,

порванный по разделу.

На молоке настоян

перебродивший триптих.

Выставь холсты на стол и

да не умолкнет критик.

Вздрогни, апрель, арпеджо

будет на три движенья.

Есть ли хоть что-то прежде

первого приближенья?

***

Эта пятница Страстная.

В ней – катарсис катастрофы.

Полнись, лента новостная,

репортажами с Голгофы.

Чтоб другие не соврали,

будь надежным очевидцем.

Там, где Бога распинали,

время скоро обнулится.

Эта пятница Страстная.

Это резкий свет и дерзкий.

Стань смоковницей, врастая

в цепкий воздух иудейский.

И когда она засохнет,

небо красное субботы

заслонит собой не Бог, нет –

свет оконченной работы.

***

К вечеру так устаешь от себя и других,

что, благовещеньем ночь воскресенья оправив,

просишь: «Апрель, на ветвях обозначься нагих,

не отступая от прежних обычаев, правил».

Вновь с головой окунаешься в жизневорот,

время таится в сосудах ветвей – кровь ли, сок ли.

Путник теряет дорогу, дойдя до ворот,

но совершает терпения выбор высокий.

На берегу эгоизма подобных себе

ты отличаешь легко, и не только по крыльям.

Ночь благовещенья каждого видит с небес,

только и просит, чтоб вовремя двери открыли.

***

«Нехорошо быть человеку одному» –

скажи об этом человеку одному.

А он ответит, что нехорошо вдвойне

быть человеку на невидимой войне,

где ни одной черты не разглядеть в дыму.

Быть человеком человеку одному,

не одному для одного, двоим, троим,

и нету разницы, какой по счету Рим,

какой главой из дебрей книги Бытия

разрешено жить человеку, боль тая.

Нехорошо и хорошо. Когда один,

кому есть дело и до мыслей-паутин,

и до особенностей позднего меню,

и до того, какое слово заменю.

Нехорошо быть человеку иль не быть.

Нехорошо ругаться, ссориться, грубить.

Вот так до штампов сам собой добрался ум.

А что понятно, что доступно людям двум,

того не видеть человеку одному.

Но вдруг пойму, когда прибавлю, отниму:

быть человеку одному наедине

с душою собственною хорошо вдвойне.

***

Сполохнула злива над Почайною

музику, віднайдену прочанами.

Кровообіг часу і води.

Чуєш, хвиле, ми самі з літопису,

ми нізвідки, мить міського топосу.

Дисонанси нашої ходи

огорни, заграво над Почайною,

зміст сховай за римою звичайною.

Крововилив – музика судин.

За оркестром первісного присмерку

злива-ніч без домішок, без присмаку

до світанку робить крок один.

***

По каким из камней ты ходила,

угадать и не пробую.

В землю прячется времени сила,

становясь твоей обувью.

Город вновь притворился чертогом.

Так участлива звонница,

словно Бах и беседует с Богом,

и за нас беспокоится.

Не жалея ни пищи, ни крова

и чужому, и местному,

острокрылая музыка Львова

верит времени тесному.

***

Де мати Мазепи

кроїтиме час й гаптуватиме,

постануть вертепи.

Народяться діти солдатами.

Оплакують сина,

плекають розпадину-темряву.

Служи, Магдалино,

своєму вогню потаємному.

Які тобі лаври

виборює погляд із крицею.

Півнеба до Лаври

розплескано ніччю-черницею.

***

Кажется, что не случится больше ничего плохого.

Ясногорский ангел в помощь путешественникам многим.

Без конца и без начала по аллее Ченстоховы –

лишь к ногам Марии Панны все тревоги, все дороги.

Кем написана икона? Может быть, святым Лукою…

Здесь не ищут доказательств, здесь доверие бездонно.

Ангел, ты коснись печалей ясной пламенной рукою.

Сколько радости и света дарит Черная мадонна.

Будто ничего плохого точно не случится больше –

ни слепой имперской спеси, ни потопа, ни пожара.

Лишь к ногам Марии Панны в совершеннолетней Польше,

в летней Генриховой Польше, не ища другого дара.