Татьяна Аинова (1968 - 2019) 


БАНАЛЬНОСТЬ БОЛЬ
 «Для меня она – боль…» – нечто подобное поэты нередко говорят о поэзии

- Ау! дитория! Дитя!…
Я не готова, будто к бою.
Они пришли. Они хотят,
чтоб их кормили свежей болью.

Они сейчас – одно дитя…
Дитя, не знаешь, чем заняться?
А вот пустышка для тебя
из звуков и агглютинаций –

галлюцинаций языка –
симплоки, эллипсы, хиазмы,
густых метафор облака,
старинных символов миазмы –

нетрезвый строй увечных строк,
чьи раны рифм исходят гноем.
И ты высасываешь сок
блаженной боли. Остальное

ты только хохотом сблюёшь,
клочками памяти растащишь…
Но если слёз прольётся дождь –
о, это всех оргазмов слаще!

Вода темнее в глубине,
будь океан ты или лужа.
А ниже, там, на самом дне –
отчаяние. Боль. И ужас.

Твои. Я лишь источник слов,
ловец, удачливый не слишком,
рыбак, русалка, крысолов…
Ты помнишь? Я дала пустышку –

стихи. Молчание и вой.
Стихи – предвестники несчастий.
Души застенчиво-живой
отмершие в экстазе части.

Но мне ли корчиться внутри
словесной клетки? Боль конечна,
её предел – предсмертный крик.
А дальше – беспределье. Вечность…

* * *

Беременная любовью
идёт по асфальту весны,
сбежав из жестокой тюрьмы
выпускного класса.
На свет оголённого солнца,
как на зов голодной блесны.
А впрочем, его проявить —
и получится клякса,
пятно на пустыне неба,
сгусток большой темноты
в растворе шестнадцати лет,
удивлённом и едком.
Беременная любовью
проявляет цветы и кусты,
а также живой интерес
к негативным субъектам.
Как в дебрях универмага,
блуждает в потёмках мужчин,
где тусклыми лампами — вдруг —
умудрённые дамы.
(Они излучают улыбки,
заключая в скобки морщин
то, что когда-то по праву
звалось губами).
Так отблеск чужого знанья
окрашивает в «ни зги»
того, кто от грёз
казался хорош, как в сказке.
У негров курчавые мышцы,
но слабенькие мозги.
И пахнет гнилыми фруктами
от кавказцев.
Но надо же как-то влюбиться,
когда ни надежд, ни вер,
и пить на двоих вино,
и гулять в обнимку!
Иначе затянет в небо
эта тяжесть не вниз, а вверх,
в слепящую область
навеки засвеченных снимков...
Под маской трёхцветной фиалки —
ещё не воспетый обман,
улика бессилья
поэтов и криминалистов.
А в самых высоких окнах —
отраженья исчезнувших стран.
И всё это — только миг
распускания листьев.
Когда соловьи и лягушки
отстонут последний аккорд,
и эхо зелёной тоски
зашумит над садом,
беременная любовью
научится делать аборт
металлическим взглядом
мужчины, который рядом.


 ЗАГАДКА ЛЮБИМОМУ

Это имя одно на двоих
с придыханием грусти и груза –
и сокровище, или обуза,
после – память ладоней твоих.
Если – два неразлучных зверька
из горячей стесняющей клетки
осмелели от сумерек летних.
Лето длится и длится. Пока...


* * *

Натурщик-аполлон, художницей убитый,
распластан перед ней,
свободный от страстей,
цейтнотов и кишок.
Ей на фиг не нужны метанья и кульбиты –
но бездны пустоты,
ню-ансы наготы,
но солнечный пушок.

Призывен грунт холста, доверчива бумага,
в толпе поводырей –
ветра и воды рек,
что прежде нас текли.
Нет смысла разбирать, кто мачо, кто имаго:
взыскуя, мудрецы
касались не пыльцы –
пылинок на стекле.

Художница глядит… но чёрен храм страданья –
ни проблеска внутри.
Удушлив аромат.
Немеют словари.
Прекраснее, чем смерть прекрасного созданья, –
картину ли, роман –
вовек не сотворить.
Уже не сотворить.

P.S. В процессе написания стихотворения ни одно животное не пострадало


ПЕРЕЖИТОК ДЕМОНА
 (По мотивам образов М.Врубеля)

Смуглый брюнет с голубыми глазами – и царство в придачу.
Истина губ и бровей, позабытых когда-то.
Так узнают по касанью судьбы, по неслышному плачу.
Царство твоё не от мира сего? – как чужая цитата.

Царство твоё, крепостные и беглые воды,
грозами бредящих гор острия и карнизы.
Чёрная зелень дрожит под неистовым сводом
цвета для тех, кто ни с чем на земле не сроднился.

Где ещё явлен такой лучезарно-лиловый,
с отблеском зарева, с фоном тщеты мимозвёздной –
цвет моей тайной души, с каждым именем новой,
той, что нельзя продавать и отмаливать поздно.

Я не возьму ни луны дозревающий персик,
ни с путеводной звездой болевое колечко.
Только с изнанки небес всю бесчисленность песен –
вольной тоской исцелять и любовью калечить.

Вот и заныло уже, зазвенело стеклянно,
ягоды-ноты повсюду, и некуда класть их.
Музыки сонной мазки устилают поляну,
ля выделяется из, наделяется властью:

ляжем, желание, ласка – ни цели, ни средства –
вещи живее, чем пламя, и смерти чудесней.
Вспять опадают плоды вожделенного древа
гулко: тринадцать, двенадцать, одиннадцать, десять.

Это похоже на «верую, ибо абсурдно».
Меркнет кора, и трава, и всё то, что мы временно знали.
Время карает тела, но мгновенная суть неподсудна.
Корень вращения зла – не в тебе и не с нами!

Значит, мы вправе истомой и радостью длиться,
львам заговаривать зубы в расселинах сада,
так раствориться, чтоб наши вечерние лица
красил закат и скрывала вуаль водопада.

После, конечно, свершится по слову и силе:
ангелы на звездолётах и твари с крылами,
холод прозренья в глотках окровавленной сини,
тяжесть полёта и всё разбивающий камень.

Будет ли что-то потом? Если да – невидимкой
(будто бы только в соседнюю комнату вышел),
царственных перьев павлинье отрепье и дымка
женской печали пустой, что избранник не свыше –

всё относительно, и относительно ложно.
Лишь оттого, что уже захлебнувшейся собственным сердцем,
мерою крови его, прошептать невозможно:
Было блаженство, но ты обещал мне бессмертье.


* * *

Радуясь, что это безответно,
наблюдаю косо из-под чёлки
за интимной жизнью речки, ветра,
пса-бомжа и взяточницы-пчёлки.

Стульев белорёбрые скелеты
жмутся к посетителям кафешки…
Под любые мизансцены лета
у меня в душе найдутся флешки –

лета, раздобревшего по-бабьи
и почти что пройденного мимо.
А во мне от баб – ни килобайта:
молоко моей любви незримо.

Маскируясь голосом и тенью,
наскоро приклеенной к подошве,
я нечасто надеваю тело,
чтобы не изнашивалось дольше.

Лучше говорить «оно не-сносно»,
стряхивать брезгливо блёстки лести,
лишь вдвоём с любимым, словно сосны,
не сливаясь с фоном мелколесья.

А пейзаж разлуки засекречен,
чтобы возвращаться в прежнем теле
и меняться флешками при встрече,
потому что душами – смертельно.

Всё, что незабвенно, повторим, а
что не вспомним – сочиним по-новой.
Молоко моей любви незримо,
но испивший – не хотел иного…


* * *

Снегурочка между двух огней
танцует легенду о самосожжении –
весь мир наполняя мечтами о ней,
как шляпу вверх дном. Побирушки блаженнее,

считает монетки восторженных глаз,
следящих, как прыгают алые кляксы,
как движется тела немыслимый страз…
а пламя огней разрастается в пляске –

вот-вот до хрупкой лодыжки льда
дотянется и весну разбудит.
На волю рвущаяся вода
снегурочкой никогда не будет!

И будут ручьями бегущие дни,
молчание рыб и тщета растений…
Пускай друг друга сожгут огни,
а ты улизни – в мире столько тени!

Но ей не в кайф танцевать в темноте,
где все не те и даже не эти.
Как верить собственной красоте,
на что глядеть и куда лететь,
когда никто и ничто не светит?

Она так научит огни плясать,
чтобы их бессловесными языками
свои мгновения написать
на памяти, неизменней, чем камень.

Мелодия избрана. Ритм совпал.
И что ей мышиные шорохи сплетен –
она уже превратилась в пар,
но этого никто не заметил.


СТИХО-ТВОРЕНИЕ*

Стихо-сложение –
смех + плач + прочие ритмичные извержения духа
в
стих – осложнение всех
душевных болезней
за миг исцеления слуха

Стихослужение – грех
страшнее грехов стихоложества и стихорождения
Только последний из трёх
иногда искупается жертвой стихосожжения

Стих – отражение тех,
кого не видят в упор
их зеркальные отражения

Стих – отторжение

Стих – ослепление. Крот
не глазами находит свой путь
там, где зримы лишь грязь да могилы

Стих – откровение. Кровь –
сердца живого чернила,
не зачеркнуть

стих – отворение вен.
Все звуки мертвы, когда зажила эта рана

Стих – отворенная дверь
в расколдованное словами пространство –

стихотворение. Верь!..
___________________________________________________
* Текст можно читать фрагментами и в разном порядке, в т.ч. от конца к началу.

УТРО (ПРОБУЖДЕНИЕ)

Когда просыпаешься, главное – свет:
цвет его, звук, вкус
яблок, скрывающихся в листве,
ямб воробьиных уст.
В ответ устремляешься, главное вслед
лучам, подражая им –
двуструньем, звучащим в отцветший куст,
ему расцветая нимб.
Тогда просыпаешься, светом храним,
признаться ему в родстве:
что нео-палимая купина
взглядом твоим зажжена.