Я согласен назвать ностальгией
Бесконечно тягучие сны.
Вижу лица, но лица — другие
И другие приметы весны.

Подступающий миг пробужденья
Не пугает реальностью дня.
Но сменить бы мне дату рожденья,
Раз уж адрес иной у меня!

И, посмертные слепки снимая,
Счет ушедшим мгновеньям веду.
Я сегодня, что лошадь хромая,
Сбился с шага и сплю на ходу.

Не задворки, зады, перекопы,
Не обмылки в гремящих тазах...
Я стою посредине Европы
С азиатской тоскою в глазах.

А что тебе ночью приснится?
В мелькании ярких огней
Грохочет, летит колесница,
Доносится топот коней…

А может – леса и озёра,
Видения северных стран?
И звуки могучего хора,
Гремящие, как океан?

А может быть – тихие рощи
И звонких пичуг торжество?
Ах, только бы что-то попроще,
А лучше б совсем ничего!

Жил по соседству маленький портной,
По вечерам он ел свой скромный ужин,
Справлял в субботу грустный выходной,
Искал для дочки выгодного мужа.

А в церкви золотились образа,
Переминался странник, спину горбя,
И всё глядел Спасителю в глаза,
Исполненные вечности и скорби.

У Господа – прямая борода,
Какой у смертных сроду не бывает,
И чудится, что странная звезда
Над головою Господа сияет.

Неколебима вера и чиста,
И на устах благоговеет Слово.
И дела нет, что рисовал Христа
Художник с местечкового портного.

Воспоминанья не съедают заживо
В горах Шварцвальда, где рожден Дунай­,
С расхожим узнаванием похаживай
И в Швабии о Мтквари вспоминай.

Жил в городах, а оказалось – в странах.
Печали нет ни в этом и ни в том,
Не будем говорить о наших ранах:
Быть может, это споры о пустом.

Я, уроженец – Господи! – Китая,
Догадываюсь лишь теперь с тоской,
Что прожил эту жизнь, перелетая
Границы нетерпимости людской.

Неужто сюда,
где сбывалось мальчишечье лето
и где пролегали дороги
в иные года,
однажды нахлынет
и скроет навеки все это,
нахлынет, разрушит
и смоет большая вода?
И здесь,
где скала
раскалилась под небом
нагая,
где древняя башня
и солнце седое над ней,
застонет прибой
и ударит волна, набегая,
и я не увижу
следы твоих легких ступней.
За хлеб и за воду
мы станем платить
красотою.
Да что красота –
столько новых содеем красот.
Боюсь не пришлось бы
душевной платить
пустотою –
водой не залить нам
бездонных душевных пустот.
Такое молчанье
томится в прохладном овраге,
Как будто природа
уже затаилась и ждет,
и струи кипящие
Белой и Черной Арагви,
сливаясь,
смеются и плачут...
А время идет...

Деревья в сумерках потонут,
Иссякнет августовский зной…
Мне кажется, что это стонут
Большие птицы надо мной.
Но звуки делаются глуше.
В них ни печали нет, ни зла.
Бессмертьем мучаются души,
Когда истлели их тела.

Он медленно спускался, и стопа
Нащупывала медленно опору.
И храм Животворящего столпа
Там, за Арагвой, вдруг взмывался в гору.
Но путь еще неблизкий предстоял.
Едва он сном тревожным утолился,
Как первый луч к душе его воззвал.
И он вошел.
И в храме он молился.
Он ратный подвиг свой не вспоминал,
Не исчислял он бренные заботы,
Но к милости Всевышнего взывал
И откровенья жаждал. То ли годы
Влекли на размышленье строгий ум
И сеяли в душе его сомненья,
И утомила тяжесть долгих дум,
И захотелось верного решенья...
И я вскричал: «Когда и впрямь Ты есть,
То – вот он, сын прекрасной и бездольной
Отчизны! Так ответь ему: «Я здесь!» –
Подай свой голос горний или дольний.
Еще травой не зарастает след
Ушедших. Обратись лицом к грузину.
В предощущенье предстоящих бед
Дай укрепиться в тяжкой вере сыну!»
Но не было ответа!.. И века
Текли в напрасном ожиданье дара.
И двигались на Грузию войска
Веленьем иноземного сардара...