Не поверишь – не проходит

боль сороковых

и стоит она на входе

дома у живых.

Сквозь пробитые шинели

проросла трава -

пусть глаза застекленели,

но душа жива.

До сих пор осталась в доме

фоткой из войны

пожелтевшего альбома

горькой старины.

На земле давно в покое

школьный выпускной,

только сердце так же ноет

каждою весной.

Охраняет в небе кречет

память на крови…

Время раны не излечит,

сколько не живи.

      ***

 

 

Мне досталась рваная пилотка

по наследству от былых времён, 

где судьба могла быть и короткой

или каждый третий был пленён.

Я не знаю, кто её владелец.

Может юный смуглый сорванец

или старый хмурый земледелец,

но уверен – истинный храбрец.

Неизвестно, дошагал до Буга

или вынес из огня степи

на плечах израненного друга,

прошептав тихонько «Потерпи».

 

Мне пилотку подарил помятой

дед седой, взойдя на пьедестал,

а ему победный сорок пятый

по наследству в мае передал.

Я уверен – повзрослевшим внукам,

изнывая от кровавых ран,

и пилотку, и войны науку

передаст последний ветеран.

    ***

 

 

Как облака не разведу,

не изменю, как непогоду,

в судьбе страны одну беду,

ту, что длиной в четыре года.

Не возвращу домой отцов,

не защищу от смертной пули

тех оперившихся птенцов,

кто через смерть перешагнули.

Не успокою их девчат.

Они уверены – герои

под Сталинградом не лежат,

а возвращаются из боя.

 

Но я обязан помнить их,

знать не пришедших поименно,

и прославлять среди живых

погибших, но не покорённых.

Чтоб не забылись имена

бойцов расстрелянного взвода

и та безумная война

длиной всего в четыре года.

    ***

 

 

Пятый день в окопе без воды,

две недели пыль под сапогами,

третий год сожжённые сады

не цветут апрельскими цветами.

Оборвало ветви на сосне,

нет конца бомбёжкам и начала…

Почему же грезится во сне

белый танец выпускного бала?

У войны недевичьи глаза,

да и горе общее – людское…

Почему же мамина слеза 

перед боем не даёт покоя?

 

Первый снег, что бабушкина шаль

на плечах молоденькой озимой…

За родных и жизнь отдать не жаль,

но в объятья хочется к любимой.

Не упасть бы, выжить, устоять,

пережить немыслимые беды,

чтоб увидеть старенькую мать,

возвратившись в отчий дом с Победой…

    ***

 

Полчаса осталось до рассвета.

Полчаса на сборы и письмо…

И свеча израненная светит, 

и письмо рождается само. 

Наша жизнь – уходы и приходы

по росе, сквозь мины и тайком…

Ежедневно – с другом или взводом,

а обратно – с ценным «языком».

Жив-здоров, не ранен, а иначе

не должно быть… Что ещё сказать?

Хоть разведчик никогда не плачет, 

но ему всего лишь двадцать пять,

и поверь, так хочется в объятья,

чтоб в глазах – не пепел над селом,

а твоё голубенькое платье,

что давно с ума меня свело…

 

Ты прости, что догорают свечи,

что в разведку снова «старики»…

Остальное расскажу при встрече

в день победный, скоро, у реки.

     ***

 

Цветная скатерть на столе,

возня на кухне.

Горит лампадка на стене

и не потухнет.

Картошка только из печи,

кусочек сала.

На подоконнике кисет,

сама связала.

От затухающих углей

сбежала стужа.

Косынка прячет седину,

заждалась мужа.

Готов и ужин, и сто грамм

к желанной встрече.

Не может быть, чтоб не пришёл,

как прошлый вечер.

Он где-то рядом, в блиндаже,

совсем безусый,

на безымянной высоте

под Старой Руссой.

А дома ждёт, который год,

не веря слухам,

когда-то юная краса,

теперь старуха.

В душе надежда – он живой,

но только ранят...

Но снова к ужину не он –

святая память.

      ***

 

На листе солдатский почерк

что-то медленно выводит,

только сердце между строчек

в довоенном хороводе

в старом парке у фонтана,

где ещё всего охота…

Где ещё не ноют раны

от воздушного налёта.

 

Повезёт совсем немногим

ускользнуть от похоронки,

и пройдя пути-дороги,

избежать судьбы воронки,

чтоб еще раз в сорок пятом

в старом парке у фонтана

заключить в свои объятья

дорогого ветерана.

 

Чтобы жизнь дарила счастье

всем живущим на планете,

и не ведали ненастья

наши правнуки и дети.

Чтобы помнили народы

о безумии фашизма,

и не вздумали невзгоды

угрожать цветенью жизни.

     ****