ДЕНИС ГОЛУБИЦКИЙ

 
***
 
Музыка твоей души.
Музыки твоей душа.
Осень медные гроши
разбросала не спеша.
 
Не уcпели их собрать –
все на свете замело.
Здравствуй, зимняя тетрадь
и незимнее тепло.
 
Музыки твоей душа –
перепелка на ветру.
Легкий взмах карандаша,
помоги начать игру!
 
Нет, не хочется игры –
слишком чистый выпал снег.
Так встречаются миры –
на мгновение. Навек.
 
Музыка твоей души.
Подбираю к ней слова.
Музыки твоей душа.
Невесомая трава.
 
И ранимости озноб,
стебель тонкий, острый лист.
Нежность спрятана в сугроб,
как в оправу – аметист.
 
Музыка – бездонный свет.
Музыка – гончарный круг.
С каждым кругом глубже след.
Тишина – застывший звук.
 
Музыки твоей душа –
полутон и полутень.
Легкий взмах карандаша.
Жизнь светла, как зимний день.
 
*** 
 
Пора колокольчиков – 
помнишь ли эту безделицу?
Ответишь уклончиво…
Ель перед нами разденется,
 
но в ней целомудрия столько,
наивной невинности 
так много, восторга 
не спрятать и света не вынести.
 
Гирлянды подробностей,
переплетения странностей.
Над лавками древностей
зреют созвездия радостей.
 
Ты помнишь, как вымерзла
ночь, как поблекла, расплавилась? 
Мгновение вымысла,
неотменимая праздничность.

 
«Пока на свете  вдоволь   снега…»
 
1
 
Слепи со мной снеговика,
пока на свете вдоволь снега,
пока мы взрослые, пока
мы дети снегу. Вместо «лего»
и пряток вместо. Наверстать
еще возможно этой лепкой
немало. Времени подстать
разбавить снег настойкой крепкой.
 
Слепи с меня, пока зима
сильнее оттепели гнусной,
слепи, пока не пронзена
душа, как светом, мыслью грустной.
 
Слепи, но зрение верни,
и, умножая многократно,
декабрьские восполни дни,
идя к младенчеству, обратно.
 
2
 
В одном из писем, в декабре, 
В молчании проделав прорезь,
Слова купались в серебре,
К неброской участи готовясь.
 
Не с тем, чтоб их запечатлеть,
но и стереть не мысля, впрочем,
Зима намеревалась тлеть,
скользя по контурам обочин.
 
В одной из музык, изумясь,
мы обнаруживали склонность
к огню, но слов взаимосвязь
рождала искренность и скромность.
 
И что в себе искоренив, 
что утаив, на что нацелясь,
мы шли вперёд? Но свет ревнив.
И всё же цель – ещё не цельность.
 
Декабрь ткал туман с дождём,
и мы ему ни в чем не лгали.
И знали мы, на что идём,
и даже не предполагали.
 
* * *
 
И рухнет на крыши пластмассовый снег,
как впрочем, на всякую плоскость.
Что слышит ребенок, что видит во сне,
наследуя времени плотность?
 
И выйдет ребенок из хаоса "дом"
в прореху большой перемены.
И будет зима под искусственным льдом
нащупывать времени вены.
 
И свет расслоится, и снег не сойдет,
как будто других не положено льгот.
И будет зима настоящей –
симфонией, эпосом, чащей.
 
***

Дебри декабря,
зимний дебаркадер.
Все, что было зря,
попадает в кадр.

Да о чем ты? Зря?
Вовсе не впустую.
Бреду декабря
музыку простую

вдруг противоставь
без особой цели.
Отправляйся вплавь,
не пугаясь мели.

Вот и глубина.
Что ты? Сомневался?
Жизнь не так длинна,
чуть длиннее вальса.

Вот декабрь, вот,
все опять по-детски.
Так и стихнет год
в складках занавески.

***
 
...и когда наконец окончится этот абсурд,
и декабрь расставит сосны и ели как свечи в торт,
станет ясно, кого отдадут под суд, а кого спасут...
Вот ещё один компромиссом чреватый торг.

И тогда после всех неизбежных перипетий
месяц будут считать двенадцатым вместо десятого вплоть
до того, что синдром испытательных сроков, рапид репетиций
вползёт лентой липкого времени в плоть.

И внезапно пасмурно станет, смутно, темно,
но в окне окно, и на свете Свет, и твоё в тебе, видит Бог,
и моё со мной.
В самом деле, в конце концов, этот нонсенс сойдет на нет,
 и январь вдохновенно задует ели и сосны все до одной.
 
***

В Рождество все немного… поэты,
 музыканты, младенцы и старцы.
Подготовлены загодя сметы. 
Посекундно расписаны танцы.

В Рождество все чуть-чуть акушеры
 и родители с их нетерпеньем.
Тьма небесная, звёзды-торшеры. 
Вся вселенная светится пеньем.

 Все немного волхвы в Рождество и
зёрна Ирода в каждом, однако. 
Не расслышать дыхания хвои.
Но смотри, как восходят из мрака

дни веселья и благоговенья,
 и беспечности, и беспокойства.
Рвутся праздников звонкие звенья,
 как лукавого времени свойство.
 
***  
 
Иди у Рождества на поводу,
как будто ты условился с волхвами
 о встрече. Перебрасывай звезду –
огромный мяч тугой меж облаками.
Переглянулись ангелы в аду,
хотя не называют между нами

их ангелами в смысле белизны.
(Реальность – интеграл своей идеи).
Проходят незаметно для казны
восстания и войны в Иудее.
Отныне ощущенья новизны
не нахожу ни в собственной беде я,

ни в радости. Но Ирод, между тем,
не отдает распоряжений слугам...
Пусть Рождества свидетель глух и нем
и окольцован календарным кругом,
звезда намного больше, чем тотем.
Найди изгиб во времени упругом.

Как будто ты условился идти
с волхвами пресловутым тем окольным
путем. И будто снег, песок мети.
Не обещает Рождество покой нам,
но эту ночь проводит взаперти
душа, обжегшись светом колокольным.
 
***
 
Хотел написать о тебе, а пишу о зиме,
которая слякотью пахнет, зубрит Пастернака,
о сильной руке, сильной доле и слабом звене.
Хотел написать об одном, получилось, однако,
 
о разном, о многом. А все же немного не так,
как нужно, как должно. Ищу в суматохе декабрьской
не то чтобы полунамек, но скорей всего, знак,
который бы светом тревожил и радовал краской
 
любой. Голубой, между тем, предпочтенье отдав,
колючей, узорной, вполне соразмерной сезону,
хотел написать о зиме… Но вмешался мой нрав
и тысяча прочих предметов. Вхождение в зону 
 
обыденных праздников, впрочем, приятных на вкус,
пусть будет таким, как всегда, суматошным, уютным.
Опять о зиме – мой восторг ледяной, снежный мусс
и вечером смерть, и ожог воскресения утром.  
***
 
Птицам, зимующим в городе, тяжко приходится.
Где вы, спасители, где вы, кормильцы умелые?
“Спи, мой единственный“ – Сыну поет Богородица.
“Спи, Богородица“ – вторят ей клавиши белые.
 
Клавиши снежные трелями птичьими полнятся.
Песни голодных, пожалуй, прекрасны особенно.
“Спи, мой единственный“, – “Спи, моя мамочка“ – вспомнится
лет через тридцать, веков через триста. И, собственно,
 
тем и отмечен сочельник,
что время безветренно.
Спи, мой отвергнутый, кровью младенцев оплаканный.
Птицам, зимующим в городе, биться меж ветками,
тешиться злаками, свет разукрашивать лаковый.
 
***
 
Вы поглядите: Ёлка!
Погладьте её, живая 
покуда она, и ярко,
заливисто, лихо, густо
хохочет на всю округу!
А ну-ка, глядите в оба:
пир слуха и обоняния.
Пока ещё в ней искусство
кокетства и обаяния
сильнее, чем блажь коварства.
И мы, подмигнув друг другу,
венчаем ее на царство.
Ах, как хороша к обеду!
И к ужину – кольми паче –
в сокровищах от Версаче!
Нет, вы поглядите: ёлка!
Ну, что вы опять галдите?
Дети – да и только.
Но вдруг захлебнется полька...
Вы погодите, Ёлка!
Ёлка! Ёлка! Ель!
 
***
 
Пока мы елку украшали, 
ерошили и укрощали,
год постепенно истекал 
смолою, смелостью, огнями,
плескался радостью меж нами,
слабел, как пламени накал.
Пока рассматривали елку,
терзали каждую иголку,
все норовили оглядеть,
то, наблюдая за итогом,
смогли задуматься о многом
и повзрослеть, и поседеть.
Пока ты елку окропляла
гирляндами земного бала,
небесным облаком и той
ручной работой совершенной,
пока трудилась с украшеньем
витиеватости литой
ветвей искусственных, но честных,
в преддверие минут воскресных,
пока мы освещали дом,
пока мы угол освящали,
сверчки с цикадами трещали,
таясь, как рыбы подо льдом.
Пока мы елку ворошили,
пока над нею ворожили,
то обнаружился проем
в стеклянном хрусте, в грусти, в блеске
и в шевеленье занавески,
ее мы вешали вдвоем.
Пока мы праздновали это
рожденье святости и света,
год озирался и немел.
Стихотворение как призрак
брело за спинами. И присно
несла зима графит и мел