Виктор Брусницин (1951-2021)

РОЖДЕНИЕ МУЗЫКИ
В тиши, в молчанье, в легкий час
Возникнет нечто, и для нас
Померкнет безразличный мир,
И грудь, как пекло черных дыр,
Ознобом сумрачным взорвется,
И шар земной туда ворвется,
И грудь обратно запахнется,
И взор, как петля, оборвется…
Нет, взор не лопнет, как петля, —
Он, сомневаясь и любя,
Шагнет за кромку, и в ответ
Случится нестерпимый свет,
Какого ленный зрак не зрит.
И этот странный монолит
Из тысяч линий явит знак,
И плоть моя познает смак
Природной, вожделенной боли,
И здесь пойму, что мало доли,
Поскольку этот дивный знак —
О, немощь — я не знаю как
Оборотить в тугое слово.
Тут догадаюсь я сурово,
Что бог в меня играет пьесу, —
Так, жадный, я пришел к диезу.
А взор-петля, найдя начало,
Грудь-мир тревожно раскачала,
И вот — в Эдеме зреет драма:
Там мозг проник в ребро Адама —
Мужчины перестали петь,
И стало трудно разглядеть
В округе безотказных пчел.
Иное б мудрый предпочел, —
Однако мудрым плохо спится,
И это значит, состоится
Тревожный шелест ив прибрежных,
Глядящих в омут безутешно.
И снова заелозит боль —
Здесь очутилась нота соль...
Я удивлюсь, я буду нежен,
А может зол, или мятежен.
Во мне, поверженное ветром,
Застонет дерево, при этом
Роняя листья в сонный пах.
А на измученных зубах
Прибой раздавит ярым шквалом
Рыбачью лодку, и шакалы
Под солнцем знойной Антарктиды
Затеют выть на свадьбе Жида,
Того, что Вечный. И в купели
Заплачет мальчик. Параллели
Возникнут в печени и… судьбы.
Там грешниками станут судьи;
Так, ввергнута в гламур порока,
Застигнутая волей рока,
Наполнится до дна аорта,
И профанацией аборта
Прольется мимо лона семя.
Но тут… совокупится время
С пространством и родится мысль.
И в ритме сердца робкий смысл
Непредсказуемо забьется,
И мир огромный обольется
Кристальной, чистою слезой.
И этой влагою пропитан,
Сомкнувшись в гармоничный строй,
Мир станет маленьким, как птица.
И руку в грудь втолкнув сердито,
Возьмешь птенца и наши лица,
Когда ты вынесешь на свет
Ту птаху, посетит ответ.
В нем тащит хлебом и арбузами, —
Это и есть рожденье музыки.

СОНЕТ
Крик, замкнутый в объеме немоты,
Бег, стиснутый в пространстве бездвиженья,
Победа, венчанная лавром пораженья,
Свет, павший в темноту. Все это — ты.

Лень, взявшая высоты суеты,
Скорбь, ставшая восторга отраженьем,
Застенчивость — до пика обнаженья,
Бессмысленность — до дерзости мечты.

Все это — ты. Один великий миг,
Вобравший луч, творящий бесконечность,
И воду обращающий в вино,

В потоки звезд, которых жар достиг
До сердца... Вы подумали, конечно, —
Я о любви. Нет, я — о казино.

ОСЕНЬ
Распрягшись от любимых пут,
Непредсказуемый, как шут,
Страдал, упав на землю, лист.
В нем затаился террорист
Для полигона территорий
Творимой дворником истории.
В нем развивался провокатор —
Иные скажут, индикатор —
Больному происками ветру:
На случай, если нет привета
Прическе от ретивых струй.
Ступенью выше (нарисуй
Листа родителя и — дальше),
Опровергая сущность фальши,
Слонялась, цвет забрав у вшей,
Толпа лиловых алкашей,
Набухнув в перевозлиянии,
Предупреждая нас заранее
О слабых нервах и готовясь
Пролить слезу. Такая повесть
Предполагала в складках духа
Присутствие одной старухи,
По прозвищу «Не суетись».
Она стяжала злую высь
Распавшейся в терзаньях воли.
Ее удел был обездолен —
Как царь свободой наделен.
Из тех, кто был в нее влюблен,
Был вылюблен в иное каждый,
Но награжден за это дважды,
Поскольку радость есть итог:
Тот кто не радуется — мог
Приобрести такую радость,
А значит, он имеет сладость
Распоряжения движеньем.
Итак, явилась напряженьем
Несуетливость в том краю.
В гипервесеннее меню
Зашел — помимо — резкий запах,
И в нем привстал на задних лапах,
Как обезумевшие волки,
Сухой озон в веригах волглых.
Вонял в нем урбанизмом лес,
И вместе с ним туда пролез
Предощущением контраста
Призыв потусторонней власти.
Груб, личен, антикупоросен,
В тех сферах совершался ОСЕНЬ.

СЕРЬЕЗНОСТЬ НЕСУРАЗИЦЫ
Смотри: летит в просторе птица.
Проникнись, может ли присниться
Полет без птицы? Может, но тогда
Без корчей света может сотвориться
Зеленый лист. Ты видишь? В нем видна
Работа обескровленных молекул.
А здесь — топор... Но злому человеку
Не подчинилась дерзкая рука.
И, значит, лист зеленый вниз не ляжет,
И, значит, свет, что воплотился в лист
Не лжет, и, значит, прочно свяжет
Сюжет с беспритязаньем... Близ
Стремнины звонкой происходит брег.
Он плоско лег и плоскости тягучей
Не происходит устремленность круче,
В нем происходит беспредельность нег.
Брег — неопровержимый случай.

Свет падает на лоно. Лоно внемлет.
Зачем? Из видимых причин
Мы можем выбрать ясный нам зачин —
Совокупление. Но разум дремлет,
Когда ему дают неясный код:
Смысл слов муть сути смежить неосмелен.
И, может, только в этом беспределен
Тот, данный нам язык, что — вот,
Готов распорядиться дерзновеньем.
Вникай: невидимость есть втесность в неизвестность.
Смысл есть желанье исчерпать.
А исчерпаемость — дорога в неизбежность.
Ее страшись, поскольку эта стать —
Конца начало. Значит, не стесняйся
Обескуражить темнотою дня
Уродством красоты, холодностью огня
И, значит, смертью грубо наслаждайся.

НОКТЮРН
Рассвет, дай сдую шепотинки
Твоих шагов свеченьем тополей
Сквозь наготу беспечного тумана.
Дай ласково смахнуть пылинки
Увядших звезд с обшлагов доломана
Гусаривших в бескрайности ночей.

День, положи, как руку на плечо,
Свою уверенность, и впялься легкой тенью
От дерева. Пускай гусиной кожей
Покроет дождь, осмыслив горячо
Весомость неба, филигрань дорожек,
И снимет мглы пижаму вместе с ленью.

Дай врежу, брат, тебе тычком игривым
Под дых веселых пляшущих аллей. —
Чарльстон Святого Полдня! Будь добрей
К живущим — смажь им солнца гривой.

Жена моя, Закат, дай поцелую в грудь
Обрюзгший ветер, растворитель света,
И пристальность наброшу на чело
К печальной песне, пригласившей в путь
Пожар зарниц, начавших набело
Рисунок полуночного привета.

А ты, Тигрица-Ночь, терзай меня
Бездонной тяжестью обрушившейся бездны,
Ударами Луны, как молотом стотонным,
Когтями-лазерами звездного огня.
Терзай до крика, до тугого стона,
Порви мой тело-гроб для сердца тесный.


НАВАЖДЕНИЯ ВЕСНЫ
Моя спокойность, что за дребедень?
Что за напасть, в весенний день,
Взглянув наверх, в тугую синь,
Я сплоховал и взгляд оттуда — вынь
Тугое облако, что белый помидор.
Я помню дрожь, продравшую до пор —
Так сердце продирает мощь орла —
Во мне, видать, нетрезвая текла,
Густая кровь, в которой блажь небес
Уничтожала огненную власть.
В весенний день — что это за напасть! —
Я встретил ветер, брызжущий слюной
Немого крика полуночных сов,
И я определил могучесть слов,
Которым недостаточно пропасть
В крутую пропасть проходящих дней.
Я обезумел! Бешенство, налей
В мой рот дыханье пляшущих огней
Прямых дерев, как плавленый металл,
Входящих в землю. Яростный овал
Большого воздуха расплющи смысл преград,
Сомни меня в ничто, я буду рад,
Убей меня мой день, хочу упасть
В могилу твоих чресл. Что за напасть!

***
Тревожный город, палевая боль,
Наивные глотки простых мгновений,
Рука в руке, мажор заката, соль
Недавнего, где ясен прок лишений.

Ловкач в чести. Прошедшее — помеха.
Взбесившийся гламур: навязчиво и звонко.
Жратва — фетиш. Исподнее — потеха.
Досадная как зуд слеза ребенка.

ЗА-КУСКА
Открытый взгляд, разборчивая речь —
Согласно мысли в строй идут слова,
Стан странно вертикален, узость плеч
Исчезла, руки в брюках, голова

Уместна, ворот поднят, тень на лицах
Отсутствует, в груди сплошной озон —
Агрессор-пес вжал голову в ключицы —
Походка верная, все действия в резон.

Мы — евнухи безволья, крик глухих.
Мы — концентрат веселого распада
Прямых идей, мы — сюзерен Иных,
Изнанка глубины, мы — то, что надо.
Откуда взят прикол, в чем состоялся сок,
Продуктом чьей мы стали переделки?..
Мы — фокусы чертей, мы — лакомый кусок
Объевшихся богов. — Мы не в своей тарелке.

***
Нас вечно манит даль дороги —
Там в перспективе мнится свет,
И тщимся отыскать ответ,
Зачем создали Землю боги.
Тревожит трепет млечных звезд,
Когда томительно и грустно,
И тянет в сладкое безумство —
Что бури просит тихий плес.
Нас глубина морской пучины
Влечет. Чарующая бездна
Зовет коварно, неизбежно,
Как тайна и порок причины… —
А рядом дышит человек.

НАС БЫЛО НЕМНОГО
Вовсю ложился снег, порхала перхоть
Небес пархатых — в струпьях облаков.
Снег, поперхнувшись комьями шагов,
Похрумкивал досадливо и терпко.
Мир, пораженный плесенью снегов,
Утратил горизонт: сомкнулись небеса
С землей, — лишь вдалеке леса,
По простыне прострачивали шов.
Свет ползал. Отомкнулись нервы
С прищепок, что вязали к голове,
И шлепнулись в утробу. Соловел
Наш мозг, обремененный серым,
Никчемным веществом. О да, едва ли
Задорных мыслей деловой узор
Мог появиться, был бесплоден взор,
Увязнувший в холодной прорве дали.

Какая зреет тишь, когда сойдешь с порога,
И веришь и молчишь как искренне и строго.
А ветер сколь упрям и непристойны звезды,
И взгляд несмел и прям, и тернии не грозны.
Короткие шаги затейливы и вески,
Эмоции наги, сомнения уместны.
Какой простой урок — и было нас немного,
И было нам не в прок… Но нас влекла дорога.

ПАНЕГИРИК
Бог заскучал, щекотно под лопатками,
В грязь угодил, Земля затеяна,
День пятый, фауна охапками —
Мысль не потеряна.
Сидел на облаке, и пятки свесились,
Кого б еще — пошурудил в утробе,
Однако нечисть — паря, веселись,
Пусть по подобию…
Плодами девственными яблоня полна,
Сочится древо,
Познанья ветка гнется, сломится она —
И вышла Ева.

Пластались белые и красные,
Казались все в огне безликими,
И было всем не до прекрасного,
Однако до великого.
Погрязли в войнах и политике,
Нашлись идеи и свершения,
В искусстве хороши и критике,
Но так и нет терпения.
Век, совместивший благости и злость,
Стал веским.
А батальон, с какого началось,
Был женским.

***
Натужно. Душно. Мыслится не в лад.
Мотор троит. Душа неровно дышит.
Проглоты все, сам — уязвимый гад,
Ставил на личного, однако вышло лишний.

В расклад колода, в крупняке — валет,
Надежда пропита, достал рефрен «держись»
«Да» лишь курьез пыжливого «да нет»,
Нерв маринуется — оркестр играет Жизнь.

У МОГИЛЫ
Как птицы возвращаются в долину,
И мы однажды ступим в отчий край.
Преодолели с толком середину:
Знакомы с вьюгой в грудь и штормом в спину,
Нажили седину и права рай.
Уж дети деловиты и упрямы,
И дом вместителен и вдумчива работа.
Жена ухожена, вкось хожено и прямо,
Испробовано горько, всласть и пряно,
И по плечу насущные заботы.

Так беспощаден и подкожно мил
Убогий вид отеческих могил.
Неутомимы и близки всерьез
Коросточки кокетливых берез,
И резвый ветерок беспечен,
И трепет листьев ловко обеспечит
Суровость мышц и холод головы.
Незыблемая девственность травы
Заставит отложить слова и вещи…
И уяснишь, что происходит Вечность.

ВЕСНА
Как безрассудно шляться по весне,
Здесь столько неуютных притязаний —
От тщетного присутствия везде
До сочинения воспоминаний.

Комар был нагл и вопиюще прост,
И так с рубашки пот тащил простором,
Настолько вялый слух тянуло в рост,
Что шепот лип казался разговором.

В тех пересудах чудились дожди,
Шаги беспечно музыку играли,
Казалось, ладно будет впереди,
Пусть с простотою сладимся едва ли…

Чу, защипало ноздри, верно, пес
Учуял трепет разомлевшей розы,
Отсюда зачихаем, и на нос
Гораздо и негрозно лягут грозы.

И будет цепок вечеров туман,
И станут непереносимы числа.
Дед «Непреложность» доведется пьян,
Поскольку лживость не достигнет смысла.
И беспрепятственно возвысится нутро,
Коль скоро вечера сомкнутся с утром.

КАПРИЗ
Есть место, где предельна тишина,
И мгла возникнет столь сильна,
Что чувства вески и безмерны,
И явь пространства безразмерна.
Есть место, где особый вкус
Приобретают пот и слово,
Напрасен всяких псевдо груз,
А прок и дело безусловны.
Простой народ здесь держит вахту,
То место называют шахта...
Как я любил накал твой и покой!
Как уголь замечательно играл
В лучах светильника, вполне живой…
Однажды там произошел обвал.
Я помню все: царапнувший озноб,
Когда споткнулся лес прямых теней,
И грохот угодил прицельно в лоб,
И сердце стало головы сильней.
Я помню жадный, безотчетный бег,
Прыжок отчаянный и в сторону полет,
И как, взорвавшись, нестерпимый свет
Порвал защитой мнящийся пролет.
Не человечья боль, расплющенное тело
Идут в доход, в спасение — поверьте —
Когда кромешный ужас ладит дело.
Я помню легкий, дивный запах смерти.
И я, умеющий в надежной злобе,
Сбить мощного врага упрямо,
Самодовольный часто и особый,
Вопил истошно, с визгом: «Мама!!!»
Нда-а, можно много рассказать,
Но лишь упомяну, что мать,
Примчавшись из другой почти страны,
Морщинок добыла. Видать, сыны
Даются трудно нашим матерям…
Я в юности частенько был упрям,
Сейчас, как знать, сказалась эта малость:
Я жить хотел — простительная слабость.
Двенадцать дней угрюмые врачи
Смотрели молча в порванное тело,
И, собираясь группкою несмелой,
Талдычили, надувшись, как сычи.
Двенадцать дней без отдыха, без сна
Сидела мама у моей постели,
Волос ее лгать пряди не умели,
Все четко выдавала седина.
Тринадцатый! — счастливое число —
Вошел в палату ласковый профессор.
«Да, парень! Случай интересный,
Ты будешь жить, тебе, брат, повезло».
И мать, тихонько льнувшая к стене,
Негромко ойкнула и медленно сползла
На пол, горела лишь слеза —
Сверчок в холодном сумраке теней...
Дежурство няня как-то раз несла
В палате, вдохновенно суетилась,
Помялась малость, к маме наклонилась:
«А жизнь-то, Шура, ты ему спасла».
И вздрогнуло измученное тело.
«Дай три рубля», — услышала в момент.
Конечно же, за этот комплимент
Весь свой багаж пустила б мама в дело…
Прошли года. Я жил большой заботой,
А мать былым страданием моим
И, не желая расставаться с ним,
Всегда больное мне придумывала что-то.
Я жил грядущим, мама — тем любезным.
Да и понятно: горькое на вкус —
Всегда сильней. А мой был легче груз:
Не ведал я, что был на миг от бездны.
Однажды в тесном родственном кругу
Пустилась мама ворошить былое —
В лицо смотря, пережитым родное,
Сказала: «Сын, ты побывал в аду,
Как Дант. Гордись, такой каприз
Осилит не любой. Ты знаешь смерти сумрак».
Я промолчал с улыбкой, но подумал:
«Я знаю, мама, что такое — жизнь».