Наталья Гранцева (1951-2024)

Предисловие
АУРУМ, или ЗОЛОТАЯ АУРА
Наталья Гранцева. "Мой Невский, ты – империи букварь…"
Санкт-Петербург, 2009 г.
Книги стихов возникают на моей расшатанной столешнице сами. То просачиваются из мирового эфира, льются из золотого решета, то друзья пришлют – перевороши, порадуйся дару. Вот и этим томиком небесного цвета я, как говаривали сухаревские букинисты, "одолжился на прочет". Сунулся листать, глотать – навскид, из середины – наткнулся и остановился: "…в зимний Кёльн. Принимая немотство / Тайной миссии, будут в молчанье они / Проходить мимо нас, как земные огни, / В вифлеемской земли воеводство". Тут я бережно, человечно погладил книжку по гладкой спинке и отворил начало, где было слово о Петербурге, где шел снег, пришла Елка, скакал мороз-воевода дозором, и зимний Кёльн рождественски преображался в дворцовый Зимний.
Петербург Гранцевой пиитичен и многогранен: "лицедей-мореход, альбинос-эфиоп… полиглот-землемер, несогласных эпох пионер… неизвестных небес гражданин".
Согласитесь, сразу хочется вчитываться, неспешно катать строчки на языке и даже помышлять о встрече с автором "на вербной веточке метро". Эдакое свидание у Четырех Углов – поскольку в сборнике как раз четыре раздела: "Гражданин небес", "Зима бытия", "Золотое решето", "Легированная роза".
Времена года в книге – да пожалуй зима, а после осень. Уже читая список стихов, "Содержание", словно обводишь пальцем морозные узоры на стекле: "Мороз крещенский в утреннем саду…", "Библия. Полночь. Зима…", "Зимы сверкающая дрожь…" Или подбираешь в короб опавшие листья: "Византийская осень в России царит…", "Стал осинник золотым…", "В осенний час любви и знанья…"
По аллеям книги гуляют "титулярные акакии, макары" и бедный из "Медного", и Монтень толкается в метрополитене, и Беккет толкует про конец игры, и "будем в час вечерний века обнимать, ко сну идя, я – трактат Умберто Эко, книгу Брэдбери – дитя". Да, да, все читанное допрежь, все облака и дерева, делегированные розы и именные кресты, все наливные яблоки, все золотые шары, все странствия по разбегающимся тропкам страниц, эти "неиждиваемые дрожди", как выражался Шергин, – именно на них поднимается тесто стихотворного текста Гранцевой.
Сложносочиненная, свежеиспеченная красота – геометрия Римана "в этом Риме болотном под каждым кустом"! Книга сродни Петербургу: строгие строфы проспектов – и "воздуха круглый ларец". Муза здесь – Клио. У Гранцевой "русская Клио живет в Назарете, в крепости бродит Троянской", "пластилином истории Клио играет", а также "Клио, рифму отвергая, нам прибавляет страсти и ума". Эпохи в книге вольноотпущенно раскованны – "в неслышную гармонию слились". Добавлю отсебятины – смешались в кучу кони Клодта, люди Флинта, конек Ершова, горбунок Гюго, образуя замечательный – для тех, кто понимает! – "ерш". Открывай да пей! Возможно, этот нектар не для всех читателей без перьев – "но они не знают Мандельштама и гнезда в цитате не совьют". А тихому рецензионному пролу вроде меня стихи эти близки дивной цикадностью, эдакой блокадностью многосмыслья, распахнутой герметичностью.
И пусть Наталья Гранцева лукаво сознается: "Я разлюбила Серебряный век… его зеркала в винных закатах…", "Мир очарован макаронами и бредит истиной в вине" – но мне, набравшись духу и стихов, так и хочется возопить: "Белые сзади!" – взвихрённая игра в бисер, символистская пурга и акмеистская метель. С ходу полюбились вхруст эти запорошенные изощренностью вирши: "Вокруг тебя ни холода, ни мрака, поскольку смысл отсутствует во тьме. Левкой, Набоков, парусник Маака, на башне аист, облако, акмэ…" Такое это мое, родимое, блочное – аж поминаешь парфюмера, улисса, фингал… Воистину, камень на камень, Пелион на Оссу – и воссияет Оссиан!
Однако у Гранцевой культурные пласты не сроду ширятся победительно, слоятся наполеоново, порой тень вспоминает свое место и свивается Св. Еленово – а эта лирика-кириллика всю книжность, всю методику-мефодику сбондила по элегическим волнам, пустила в распыл. И несть ни эллина, ни Лианозова – лишь несть благую весть! С волхвами жить!.. Слюдяное уступает ледяной прозрачности: все для людей, Кай – человек, а следовательно, Герда – друг… "И снега ангелы слепые возникли около окна…" Стилистика осязаемо сменяется осезимью, хрустящим в лужах ледком, звуками и запахами, важным и влажным, талым снегом и палой листвой… Бумажный пейзаж оживает, выпрыгивает из рам – и "бьется жилка на горле текста", как буркнул Набоков.
Огранка слов у Гранцевой, как и должно, недюжинна: "хвойный ангел с мандарином", "птенцы за пазухой Христа", растенья – "зеленые апостолы любви, немые рыбки из Генисарета". Кстати, о зелени, о цвете трав и вер. Меня всегда интересовала раскраска звукоряда – как там читаемое крылышкуется золотописью, не самоварный Спас ли? Вспомним термин Гиппиус – "нарисованные стихи", в том смысле, что – искусственные цветы. У Гранцевой стихи – живые и светятся, и пахнут, и цветут, даром что привычных цветов спектра практически нет. Отсутствует напрочь вот это, короче: "Каждый охотник – фазан…" Почти двести страниц, и только на последней возникает "сумрак синий", ну, пару раз мелькнул желтый, подмигнул зеленый – проезжай, читака, Итака далее, эх, даль свободного Дальтона!.. Вы не поверите – книга стихов без единого слова "красный"! Случается, "розовеет боярышник Пруста", а так скитаешься впустую в поисках. У автора табу на этот цвет. Зато тотем тут – слово "золотой". Волшебное слово! Оно нечувствительно вклинивается в извилины, и мир затягивается в тот самый цветной туман – и ты затягиваешься в книгу. Давайте развернем прилежно свиток, сочтем – и не до середины, до конца. Золотое, золотые, золотая, золотой: корабль, очки, облако, лес – хлам, курабье, сети, трава – сундук, ладья, душа, сдоба – боги, город, игра, Брукнер – чашка, решето, тюрбан, крыльцо – листопад, купола, рожденье, осинник – июль, слитки, агнцы, языки – конфигурации, рукавица, сом, сон – перо, театр… Ну точно, эта книга – театр Питера, кариатид, колонн, каналов и крылаток – уж Мойка близится, двенадцать, а Грибоеда нет… "На златом крыльце сидели…" – завораживающе-красочно, ритмически читает нам Гранцева, ан "цева" – краска, кстати, на иврите, на назаретском древнем языке.
Золотое сечение текста гармонизует душевный хаос, слушатель-читатель постепенно втягивается и наконец сечет предмет, воочью видит удивительную ауру сей книги… Особенно же сильно про Россию. Единственный эпиграф на белеющих полях – из Лермонтова: "Прощай, немытая Россия". Горечью и верой, тоской и надеждой, грустью и любовью дышат здесь стансы Натальи Гранцевой. Палех и гжель переплавляются в печаль и боль, а "викжель пути" – в "плакали и пели". Прощай, прошлое – "и паутиной заросли навек оглохшие иконы". Пахнет щами и снегом, полустанками и звездами – потому как поэзия… "Я верю в ясный ум России" – так завершается книга. Дай Бог!..
Здесь прекращаются записки мои. Далее – молчание. Золотые слова! Воистину, ум хорошо – а аурум лучше. Читайте Гранцеву – старайтесь, намывайте душу.
 
***
Наталья Гранцева
 
***
Кто о чем, ну а я, Петербург, – о тебе,
О строптивой вельможной твоей голытьбе,
О твоих адмиралах гранитных трясин,
О литейщиках славных вершин.
 
О тебе, Петербург, – фоторобот Европ,
Лицедей-мореход, альбинос-эфиоп.
О тебе, Петербург, – полиглот-землемер,
Несогласных эпох пионер.
 
Как тебя величать, всемогущий мираж?
Дух воинственный? Лидер идейных продаж?
Цитадель злодеяний? Убийств пантеон?
Исступленных умов бастион?
 
Ты стоишь посредине судьбы, как скала,
Не страшишься мороза, не просишь тепла,
Ты молчишь о себе, как монах-исполин,
Неизвестных небес гражданин.
 
И стремительный Невский вонзив, как копье,
Разбивает Вселенная сердце мое.
 
***
Сто тысяч раз по Невскому прошла,
сто тысяч слов любовных прошептала,
Разбила и сердца и зеркала,
но все равно от жизни не устала,
 
Но все равно под солнцем и в ночи,
 в дождях алмазных, в сумраках чернильных
Бегу, теряя годы и ключи
и удивленья ропот ювенильный.
 
Но все равно, читая вензеля,
бреду сквозь зданий каменную драму
От детства – золотого корабля,
до старости – таинственного храма.
 
Мой Невский, ты – империи букварь,
российской Клио певчая синица,
Судьбы градостроительный алтарь,
души непокоренная столица,
 
Мой Невский, ты – познания портал,
влияний пристань, вход в многообразье,
Ты тайных битв магический кристалл,
ты – плотник христианского согласья.
 
Мой Невский, ты – прожектор маяка,
Александрия книги и свободы,
Ты будущего тучная строка,
ты - басня, и трагедия, и ода.
 
Ты в жажде новизны неутолим,
ты светел, как триумф сопротивленья,
Ты – молодости Иерусалим,
ты – Рим страстей, Афины размышленья.
 
Ты – пир торговли, банковский Эдем,
иллюзион могущества и власти,
Ты – лучшая из Божьих теорем
о сумме одиночества и счастья.
 
Ты – высший из заветов о труде,
о лицедействе, долге и гордыне,
Ты – жезл и посох, преданный воде,
ты – доблести стоической святыня,
 
Ты все смешал – и райский сад, и ад,
ты выпустил из залов и подвалов
Кондитерских ванильный аромат
и смрад цареубийственных кинжалов.
 
Ты время запустеньем напоил,
 ты стал царем измен и вероломства,
Ты воздухом бессмертья одарил
безжизненного голода потомство.
 
Ты наводняешь жизнь и голоса
громадой моря, штормом полумира
И ночью белой полнишь паруса
 венецианским призракам Пальмиры.
 
Мой Невский, я тебя боготворю,
к твоим гранитам словом прикасаюсь,
С тобой одним о жизни говорю,
тобой одним страдаю и спасаюсь.
 
И даже там, в плену загробных уз,
где нет надежды с чудом повстречаться,
Сто тысяч раз пред Господом взмолюсь
о милости – с тобой не разлучаться,
 
И вымолю возможность возвратить
хотя б объятье бестелесным взглядом.
И счастье раз в столетье приходить
ночным дождем, вечерним снегопадом.
 
***
Толкаясь в метрополитене,
Ты говорил мне о Монтене
И двадцать первый век бранил.
А ведь таинственный философ
Бежал трагических вопросов
И не любил густых чернил.
 
Являясь римским гражданином,
Он не был склонен к терпким винам –
О слабой печени радел.
Под маской кроткою скрывался
И властью тайной упивался,
И шпагой мастерски владел.
 
– Любите древних! – повторял он,
Но нетерпимы мы к анналам,
Мы думаем: былое – хлам.
Шумим, теснясь в толпе вагонной,
И в подземельях перегонных
Бежим по душам и телам.
 
Чужие опыты – зачем нам?
Зачем старинный взгляд системный
Уму мешает быть шутом?
Нет ничего смешней бесплодных
Стенаний о былом бесплотном –
Прекрасном, древнем, золотом.
 
Еще ж глупей – взывать к живому,
Чтоб уподобилось иному,
Кивать на чуждый циферблат,
Клясть современность, власть и веру,
И тридцать третьего премьера
Демократический халат.
 
При ловле блох похвальна спешка,
Но философская насмешка
Не отрицает скоростей.
Движенье — та же мышеловка,
И у платформы остановка –
Не крах дороги и идей.
 
Здесь выход наш. Подобный мавру,
Здесь Александр с мечом и Лавра,
Как туча с облаком парят.
Они в молчанье благородном
На берегу Невы холодном,
Намо Монтене говорят.
 
В нем петербургский был туманец,
И, русской речи иностранец,
Как эскалатор, ясен он.
Он сам любил в часы заката
Античным спринтером чубатым
Взбегать по лестнице времен.
 
Крутая, темная, складная,
Как геометрия земная
Скрывает круглое нутро,
Она и предопределяет
И образ времени являет
На вербной веточке метро.
 
Что ж из несказанного ясно?
Боюсь, что жить – небезопасно,
Хоть, право, лучшей доли нет,
Чем всем подземным мониторам
И осветительным приборам
Предпочитать небесный свет.
 
***
Караван привидений воздушной дорогой бредет.
Возле падшей столицы репейник голландский цветет.
 
По каналам гранитным чиновная рыщет плотва,
Гимназисты безумные бомбы кладут в рукава.
 
Начиняют взрывчаткой шинелишки и сюртуки,
Призывают Антихриста воинства и языки,
 
Заклинают судьбу, чтоб рука обагрилась с утра.
Но уже начинается нового века игра.
 
Между белых ночей ходит гибели низменной царь,
Политический зверь, безымянных гробниц государь,
 
Прародитель газет, Эдисон виртуальных отрав,
Трехголовый Лойола, земли чечевичный Исав,
 
Генерал душегубов, немых кровопийц атаман,
Он стальным истуканом скрывается в сизый туман,
 
Он, как жертвенный призрак, хватает детей за ушко,
Он кристалл цианида бросает в молитв молоко,
 
И Учитель Небесный, надев золотые очки,
Уравненье пустое стирает с зеленой доски…
 
***
Угасают судьбы огни
меж метелей и хризантем.
Время действия – наши дни,
в стиле милитари Эдем.
Место действия – жизнь моя,
жесткий экшн чужих страстей,
Волчья ягода бытия,
скоростная боль новостей.
 
Только изредка на луну
на чугунном ядре взлетишь,
Глянешь в круглую глубину,
разом будущее простишь.
Без отчаянья и тоски,
сквозь космическую пыльцу
Словно с чьей-то легкой руки
милый мир поднесешь к лицу.
 
По глубинам великих рек,
 по руинам великих Трой
Там неведенья бродит смех
с канителью и мишурой.
Балаганной глины свисток,
барабанов бой расписной.
Были счастливы те, кто смог
от любви умереть весной,
 
Кто не слушал великих слов,
кто заплыл в серебро зеркал,
Кто ни воронов, ни орлов
на утесах снов не искал,
Кто не стал ни агнцем святым,
ни наемником сатаны –
Только облаком золотым,
только музыкой тишины…
 
***
Я разлюбила серебряный век —
Милые лица.
Радости детской бумажный ковчег,
Жизни гробницу.
 
Я разлюбила серебряный век –
Лунное знанье,
Вьюги бурлеск, ослепительный грех,
Похоть камланья.
 
Я разлюбила его зеркала
В винных закатах.
Бездна столетья меж нами легла
Цветом граната.
 
Окисью ночи аргентум покрыт,
Кровью – молитва.
Черным квадратом на солнце горит
Оккама бритва.
 
Вот и закрыло руками лицо
Вечное слово.
Вот и катится, свернувшись в кольцо,
Тень Гумилева.
 
РОЖДЕСТВО
 
Приближается чудо – ты слышишь? И я!
Снегопад над землей зависает, паря,
В невесомом скафандре, в хитоне пуховом.
Заглушается шум механизмов земных,
Гул забот невеселых и всхлипов дверных –
Ветошь звуков в оркестре дворовом.
 
Ночь уходит по грудь в тишину, в темноту,
Теплый воздух пустыни в незримом цвету
Сторожей и бродяг тормошит, согревая.
И бесшумно, как дверь из двойного стекла,
Расступается неба разумная мгла,
Путь сверхновой звезде открывая.
 
О, таинственный лоцман в созвездье Тельца,
Дух кометы, туманности близкой пыльца,
Милосердья фонарик-сестрица.
Год за годом гляжу на чудесный полет,
На мистерию чуда, защиты оплот,
На свеченья небесную птицу.
 
Год за годом – ты слышишь?– еловой смолой
Наполняется мрак. И незримой стрелой
Пролегает тропа к потаенной пещере.
Три восточных царя, затерявшись в ночи,
Как свидетели чуда, послы и врачи
Время шагом сафьяновым мерят.
 
Первый дышит, как вол, так дыхания пар,
Как светильник, несет пред собою Каспар,
Чтоб второй не рассыпал из ладанки ладан.
А последним идет, выбиваясь из сил,
Тот, кого предсказал сам пророк Даниил,
Сокровенным навьюченный кладом.
 
Компас их огневой, шаровой, световой
Ниже туч проплывает дорогой живой
И на северо-запад декабрьский стремится.
Наблюдатели зимней природы, зачем
Маги сбились с пути? Далеко Вифлеем
От иерусалимской десницы.
 
Этот путь начертал в глубине языков
Валаам, прорицатель древнейших веков,
И ведет по нему чародеев светило
Не в вертеп – во дворец чужеземца-царя,
Чтоб в известье благом, как в слезе янтаря,
Злоумышленье Ирода явлено было.
 
Как четвертой эклогой Вергилия он
Восхищался, а консул и друг Поллион
С ними в Риме шутил, пил вино молодое,
Так теперь в иудейской ночи проклянет
Весть восточных гонцов, провожая в поход
Трех потомков великого Ноя.
 
За оградою западной спит темнота.
За ушедшими заперты крепко врата.
Ирод знает, что ложен маршрут каравана
И лазутчиков верных навек ослепит,
Словно вьюжная пыль из-под чуждых копыт,
Ветхий мир ожидания, лжи и обмана.
 
 
Через вечного времени снежный туман
Путь царей пролегает к Босфору, в Милан,
В зимний Кёльн. Принимая немотство
Тайной миссии, будут в молчанье они
Проходить мимо нас, как земные огни,
В Вифлеемской земли воеводство.
 
Там Давидовый город – промысленный край,
Там убежище теплое, бедный сарай,
Гостевая времянка, родильные сени.
Там ребенок, чье тело как нежный топаз,
Словно молния – лик, а сияние глаз
Говорит о любви и спасенье.
 
Он лежит на коленях у Девы святой,
И подземного храма сундук золотой
Открывает Иосифу старому чудо –
С отдаленного выгона, за две версты,
Пастухи появляются. Лампа звезды
Освещает волхвов с драгоценной посудой.
 
 Здесь помазанья масло, судьбы фимиам.
Созерцая прохлады таинственной храм,
Все живое не спит от волненья.
Мы его очевидцы. И верить спеша,
С Дионисием Малым согласна душа –
Это он, первый день обновленья.
 
Материнской улыбкою кроткой пленен,
Дышит маленький образ великих времен
И глядит на пришедших с дарами.
В ореоле души он как дух в хрустале.
Животворное Слово на чистой земле
Пребывает – ты слышишь? – и с нами.
 
Как мне хочется в мире теперь пребывать,
Ризы Божьи в серебряной тьме целовать
Или думать с тобою о счастье.
Я вдыхаю возлюбленный воздух. Никак
Не могу надышаться. Несу на руках
Апельсины и книги, и сласти.
 
Итальянской дубленки броня холодит,
Снег от Кеплера с пулковской сферы летит
На эпохи любимой года-акварели.
Он летит на сердечной хвалы благодать,
И народам на плечи ложится опять
Серебристый каракуль метели.
 
Чтобы дух человеческий вновь обмирал,
Чтобы лился в сердца благодарный хорал,
Чтобы мы разбивали неверия чаши
И могли вспоминать, если помнить невмочь,
Что когда-то однажды в морозную ночь
Наспростили за прошлое наше.
 
***
Придет зима, и за ночь на фасадах
Увянет лавр бессмертный и акант,
И грубый мир в виссоне снегопада
Возникнет вновь, как древний фолиант.
 
Огромный, как душа средневековья,
Среди твердынь великих и святынь
Он явит лик, зовущийся любовью,
И чистой речи горнюю латынь,
 
Он скроет жизни трещины и складки,
Смягчит предметов рваные края,
Он воскресит забытые догадки
О детском совершенстве бытия.
 
И вспомним мы, что радостный и грозный
Там высился воздушный мавзолей,
Там реял снег, как будто атлас звездный
Нечаянно рассыпал Птолемей,
 
Там зверь, очей исполнен и отваги,
Глядел из допотопной темноты,
И в тыщах рек в ледовых саркофагах
Ихтиозавры спали и киты.
 
Там праздники из облака ванили
Выглядывали с пряником в руке.
Там камни тайно с нами говорили
На кремниевом древнем языке.
 
Там первой истончающейся кожей
Мы в миг единый чувствовать могли
Печное пламя, лучезарность Божью,
Сиянье мертвых царств из-под земли.
 
Там знали мы, доверяясь сновиденьям,
Которые пугают и слепят,
Что жизнь растет ночами, как растенье,
И молод мир, как первый снегопад.
 
***
Библия. Полночь. Зима.
В белых хитонах дома.
В окна заброшенной церкви
Смотрит смолистая тьма.
 
Реет рождественский снег,
Ходит на цыпочках век.
Спит дорогая малышка –
Нимфа каналов и рек.
 
Шалью завешен плафон,
Кубиков пал Вавилон,
Спит, под щекою ладошка,
Прошлых не зная времен.
 
Тех, где сквозь море беды,
Выбросив стяг лебеды,
Шел ледокол государства
Грудью в полярные льды.
 
Тех, где погибель мела,
Лгали, кривясь, зеркала.
Тех, где я тоже полжизни,
Как в заточенье, спала.
 
***
Зимы сверкающая дрожь
Бежит по коже и гардинам,
Пока ты к старости бредешь,
Держа флакон с валокордином,
 
И вкруг души твоей растет
Пустое множество пространства
И разъедает кислород
Железный свиток христианства.
 
Так уплывает в мрак иной
В глубоководной бездне сферы
Хвостом вперед и головой
Двоякодышащая эра.
 
И водяные бьют ключи
В целебных зарослях аира.
И размышляет Бог в ночи
Над новою моделью мира.
 
***
О каталог одиночеств,
белый словарь холодов!
Тает беззвучною ночью
эхо неверных трудов.
Музыка зимняя льется –
звук бестелесный и свет,
Ангел восточный смеется –
Эрик Салим-Меруэт.
Искрится радость другая,
брезжат иные края.
Может быть, жизнь дорогая –
это зима бытия?
Кто мы такие и где мы?
Чем нас столетья слепят?
Может быть, просто в Эдеме
тоже идет снегопад?
Веет морозом из сада,
Древо познанья во мгле.
Тысячу лет снегопада
холодно мне на земле!
Дом с отопленьем певучим,
друга любимого страсть,
Чай, словно Индия, жгучий,
меха звериного власть –
Всепроникающей стыни
тоже на милость сдались,
Словно античной латыни
огненный дух-Дионис.
Зимнее солнцестоянье,
полюс печали творца.
Тварей земных прозябанье
может ли быть без конца?
Глупо, но верит не в это
странная память моя.
Сменится музыкой света
долгий декабрь бытия.
Станут цветущими тени,
плоть возродится сиять,
В заросли детской сирени
радость вернется опять.
Как от наркоза оттаяв,
после печали земной
Спросит душа золотая:
«Боже, что было со мной?»
 
***
Что мне времен библейских полнота,
Коль никогда душе не повториться?
Прощай, прощай, столетье без креста –
Моей прекрасной юности гробница.
 
Прощай навек, уйду, не оглянусь
На твой пожар духовного заката,
На плач теней – невольниц или муз –
Перед иконой черного квадрата.
 
Хочу забыть, как лик ее чадил,
Пока трещала разума лампада,
И войско голых сущностей водил
Андрей Платонов по земному аду.
 
Хочу не знать, как рылся котлован
Под новый храм иного мирозданья,
С землей во рту оптический обман,
Просивший крови, веры и страданья.
 
Культурный слой… Разбитое стекло.
Все зарастает сорною травою,
И зимородок, ставший на крыло,
В речную гладь ныряет за плотвою.
 
И вечный сон – великий Гиппократ,
Призвав полынь, шалфей и валерьяну,
Целебный яд вливает наугад
В невидимые внутренние раны.
 
Страдальцев лечит чудной немотой –
Благословенной, выстраданной самой.
И кажется полжизни прожитой
Старинной историческою драмой.
 
***
Растенья любят время, потому
Что время их всегда идет по кругу,
Что семя их, упавшее во тьму,
Бесстрашно ждет сияющего плуга.
 
Душа их беззащитна и пуста,
Как легкий газ без цвета и без вкуса.
Как будто до рождения Христа
Растенья знали притчи Иисуса,
 
Внимали солнцу в сладком забытьи,
И око сердца обращали к свету –
Зеленые апостолы любви,
Немые рыбки из Геннисарета.
 
***
Между дьяволом и Богом,
Между властью и острогом
Бродит хаоса руно.
Реет ангел-полуночник,
Чист спасения источник –
Изумрудное вино.
 
Спит пастух в пещерной позе,
И на тучке-водовозе
Месяц по небу летит.
Рим разрушен и Афины,
В кровь ползут эндоморфины,
Звездный Рак с горы свистит.
 
Между нефтью и алмазом,
Между злом и благом – разум,
Мыльный шарик с пустотой –
Между молнией и громом,
И в ковчежце CD-рома
Скрылся Брукнер золотой
 
Пусто, душно, тускло, горько.
Экстремальная разборка
Предлежит и предстоит.
В атмосфере, как цунами,
Ходит ненависть волнами,
Разверзает зев Аид.
 
Так кончается эпоха,
Лжи, тоски, чертополоха,
Яда, жившего в душе.
Я нисколько не горюю.
Книга судей, говорю я,
Мной прочитана уже.
 
***
 Нет правды в прошлом, как в ногах –
Присядь и выпей чашку кофе.
Экклезиаст, видать, в бегах,
А то б твердил о катастрофе,
О неизбежном… Мы и так
Готовы к худшему с рожденья.
Что рубль иным — для нас пятак,
Сорняк, ветошка, наважденье.
 
Ропщи, смиряйся или пей —
Напрасно умоисступленье.
И в плащ вцепляется репей,
Как догма предопределенья.
Но план трагедии понять
Смогли еще во тьме столетий:
Там актов будет ровно пять,
А ныне — лишь закончен третий.
 
Пройдет еще полтыщи лет,
Но будут живы те же ноты,
И вновь католиков завет
Крушить продолжат гугеноты
И вспыхнет новая резня,
Плодя чудовищные бредни,
И всадник будет гнать коня,
Чтобы поспеть к чужой обедне.
 
Пускай история идет
Своей исхоженной дорогой,
Но погребальных трапез мед
Еще не собран, слава Богу.
Есть время вырастить детей
И цветники разбить в пустыне,
И рыбу вынуть из сетей,
И форму дать словесной глине,
 
И путь обыденный верша,
Продлить невидимые рельсы…
Испепеленная душа,
Цвети, как роза Парацельса!
 
***
Из пространства времен наплывает зима.
В основании мира - бездонная тьма,
Миражи, привиденья, фантомы.
Там в системе зеркал отразилась война,
Там слоятся великих столиц имена
И кометы летят к астрономам.
 
Там, купаясь в воздушном ночном хрустале,
Бог египетский - месяц несет на челе,
Как замерзший огонь погребальный.
Он от страха в пустыне песчаной дрожит,
Он некрополь бескрайний во тьме сторожит,
Вечный сон бережет беспечальный.
 
В усыпальнице царственной тих Темучин.
Тот, кто Цезарем звался, спустился с вершин
И в ладье золотой отдыхает.
Все владыки свободны от жизненных уз.
Солнцеликий Рамзес - златокудрый Исус
Прах земной от души отряхает.
 
Сторож мертвых! Верней их покой сторожи!
Геродот, как отец исторической лжи,
Пишет новых эпох пергамены.
Истлевают папирусов древних листы,
И, свой храм превратив в лабиринт пустоты,
Клио курит галлюциногены.
 
Наступает затменье судьбы и ума,
Из пространства времен наплывает зима,
Снегом полнит небесные сферы.
Призрак жизни кружится в объятиях вьюг,
И душа в сотый раз выскользает из рук
Прирученной гранитной химеры.
 
***
Погасло звездное пространство,
Со лба откинут капюшон...
И светлый пир картезианства
Похмельем тяжким завершен.
Где стол был яств - осколков груда,
Объедки, мусор, пыль и прах.
А образ Целого, как чуда,
Сокрыт все так же в алтарях.
 
Там, где невинных душ сиянье -
Детей, животных и рабов,
И познавательней познанья
В латыни спящая любовь.
 
***
Не пора ль копать картошку? Отцветает зверобой.
Но ребенок понарошку поиграть зовет с судьбой.
На златом крыльце сидели, в самом деле - царь с портным?
Плач с восторгом? Страх с весельем? Утро с ночью? С камнем дым?
Да, как иволги на ветке, - посидят и улетят.
Заперт мир в огромной клетке неземных координат.
Мы не знаем, что играем. Мы живем, махнув рукой.
Мы, играя, выбираем - кто же буду я такой?
Одиссей? Сократ? Петрарка? Гамлет? Фауст? Сирано?
Голубого неба арка, речи грубое рядно,
Разноликие планиды, словно радуги, парят,
Несудьбы эфемериды, снов вербальный звукоряд -
Жизнь вращается, как сцена, - золотое решето,
Под мурлыканье Дассена, в ожидании Годо,
Строит царские палаты, ходит в солнечном венце -
Словно Моцарта соната с отрешеньем на лице.
 
***
Весенний, ночной, на копытцах стеклянных,
Как фавн обнаженный, как маленький бес,
Как в детском этюде пассаж фортепьянный,
Промчался по городу дождь - и исчез.
 
Быть может, он прыгнул в Неву иль Фонтанку,
Быть может, он в небо взбежал, испарясь,
Но прежде он вывернул тьму наизнанку,
Чтоб солнечный луч дотянулся до нас.
 
Чтоб вновь сквозняки поиграли с геранью,
С твоим завитком молодым у виска,
Чтоб в дом залетел холодок мирозданья,
По тихому сердцу прошли облака.
 
Чтоб вновь зазвучал в геометрии света,
Как страсть, возвращенный на круги своя,
Подобный душе Афанасия Фета,
Забытый сиреневый сад бытия.